Текст книги "Пушкинские места России. От Москвы до Крыма"

«К Нащокину на Пречистенском Валу, в дом г-жи Ильинской»

Дом сестер Л.М. и А.М. Ильинских, воссоздан в 1970-е гг. (Нащокинский пер., 2/4). Один из известных на сегодня московских адресов Павла Нащокина, где жил Александр Пушкин, приезжая в Москву. В 1831 г. в этом особняке (первый этаж дома тогда был каменным, а второй – деревянным) Пушкин прожил две с половиной недели – с 6 по 24 декабря. В 1833 г. поэт жил в нащокинской квартире на Остоженке, 18 (дом не сохранился), а весной 1836 г. – в доме 12 по Воротниковскому переулку.

«Сейчас приехал к Нащокину на Пречистенском Валу, в дом г-жи Ильинской. Завтра буду тебе писать. Сегодня мочи нет устал. Целую тебя, женка, мой ангел», – в тот же день, 6 декабря 1831 г., отписал Пушкин Наталье Николаевне. У Пушкина едва хватило сил на эти две строки, т. к. приехал он к Нащокину действительно сильно утомленным. Устать было отчего – Пушкин слишком долго искал новый адрес Нащокина (к тому же дело было зимней и вьюжной московской ночью, и поэт жутко продрог). Интересно, что сам Нащокин, как бы в пику Пушкину, писал позднее, что извозчики, как раз наоборот, «умели найти» его часто сменяемые квартиры. Что же такое был Нащокин, к которому поэт так стремился попасть?

Павел Воинович Нащокин, почти одногодка поэта (на два года моложе), был не только известным на всю Москву транжирой, картежником и кутилой. Знатный дворянин, наследник громадного родового имения (промотанного им впоследствии), завзятый театрал, занятный рассказчик. Буквально по пятам ходила за ним слава коллекционера, ценителя прекрасного. Что он только не собирал: фарфор, бронзу, монеты, гравюры, живопись итальянских и голландских мастеров и всякое другое. Ценил он и женский пол, оставив за собой в свете название повесы, по словам Гоголя. Удивительно, как столько противоречивых свойств могло сочетаться в одном человеке!

Пушкину Нащокин был известен еще с того времени, как тот вместе с его младшим братом Львом в 1814–1815 гг. учился в Благородном пансионе при Царскосельском лицее. «Они часто видались и скоро подружились. Пушкин полюбил его за живость и остроту характера. Хотя у Пушкина в пансионе был брат (Лев), но он хаживал в пансион более для свидания с Нащокиным, чем с братом», – передавал Бартенев рассказ Нащокина.

Павел Воинович был выходцем из старинного дворянского рода, который ведет начало от боярина Дмитрия Дмитриевича Нащоки, получившего «сие наименование… потому, что на щеке имел рану от татар». Другой его предок, боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, дипломат при Иване Грозном, известен как «царственныя большие печати и государственных великих дел сберегатель». Нащокин, подобно Пушкину, гордился своими знатными прародителями и мог, подобно ему, сказать: «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории…» [3]3
  Назарова Г.И. Нащокинский домик. СПб., 2000.


[Закрыть]

С марта 1819 г. Нащокин – на военной службе; поступив подпоручиком в лейб-гвардии Измайловский полк, он вскоре был переведен юнкером в Кавалергардский полк, а затем корнетом в лейб-гвардии кирасирский Ее Императорского Величества полк. Еще в Петербурге молодой офицер заметно выделялся в столичной богемной среде. Наследник порядочного состояния, Нащокин удивлял современников обстановкой своих апартаментов, рысаками и экипажами, а также вечерами, на которые собирались художники, литераторы и поэты и где, вне сомнения, бывал и Пушкин до своего отъезда в южную ссылку[4]4
  Раевский Н.А. Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин. Л., 1977.


[Закрыть].

Выйдя в отставку, в ноябре 1823 г. Нащокин поселился в Москве, продолжая жить на широкую ногу. Несмотря на расточительность и страсть к карточной игре, неоднократно доводившую его до разорения, привычкам своим он не изменял, надеясь при этом на счастливый случай, который неизменно представлялся: либо он получал неожиданное наследство, либо ктонибудь возвращал ему давний долг. Хотя, как писали мемуаристы, он безотказно ссуживал деньги, зачастую не требуя возврата.

Слыл он по Москве отзывчивым товарищем, чутким другом. А Гоголь отмечал его способность приобрести «уважение достойных и умных людей и с тем вместе самую искреннюю дружбу Пушкина», продолжавшуюся «до конца жизни».

Ряд исследователей считают, что Нащокин и Пушкин стали близкими друзьями не ранее 1830 г., т. к. до этого поэт, приезжая в Москву, жил в основном по другим адресам. Но начиная с 1831 г. он постоянно останавливается у Нащокина. Сам же Павел Воинович утверждал, что тесная дружба началась у них в Москве в 1828 г. И, видимо, память ему не изменяет. Недаром в приводимом ниже письме Пушкин сообщает и о старой квартире Нащокина, той, где он жил до переселения сюда, в Нащокинский переулок. Кстати, название переулка произошло от фамилии некоего капитана Нащокина (однофамильца Павла Воиновича), одного из владельцев некогда стоявшей здесь в XVIII в. усадьбы.

На третий день по приезде в этот дом, 8 декабря 1831 г., Пушкин пишет Наталье Николаевне в Петербург: «Нащокина не нашел я на старой его квартире; насилу отыскал его у Пречистенских ворот в доме Ильинской (не забудь адреса). Он все тот же: очень мил и умен; был в выигрыше, но теперь проигрался, в долгах и хлопотах. Твою комиссию исполнил: поцеловал за тебя и потом объявил, что Нащокин дурак, дурак Нащокин. Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха».

Дом, который расхваливает поэт, – это одна из тех диковинок, что наполняли столь часто сменяемые Нащокиным жилища: уменьшенный макет особняка размером 2,5 на 2 метра, в котором обобщен образ московской квартиры второй четверти девятнадцатого века со всем ее содержимым. Домик-игрушка обошелся Павлу Воиновичу в 40 тысяч рублей – сумма немалая и в тот момент недосягаемая для Пушкина (за такие деньги можно было купить приличную деревню, причем вместе с крепостными). Но вместо деревни Нащокин прикупил дом, точнее домишко.

Макет сохранился до наших дней и известен как нащокинский домик, его можно увидеть теперь во Всероссийском музее Пушкина в Санкт-Петербурге. Это своего рода музей в миниатюре и одновременно удивительный исторический источник о городском быте пушкинской поры. Число сохранившихся внутри его предметов – более шестисот! И если бы в те времена уже была изобретена фотография, то даже она не передала бы дух пушкинского времени так ярко и насыщенно, как этот кукольный домик, явившийся, по сути, блажью московского пресытившегося барина.

Александр Куприн писал о нащокинском домике: «Конечно, эта вещь драгоценна как памятник старины и кропотливого искусства, но она несравненно более дорога нам, как почти живое свидетельство той обстановки… в которой попросту и так охотно жил Пушкин. И мне кажется, что за жизнью этого человека, ушедшего больше чем в историю – в легенду, – гораздо точнее и любовнее можно следить по нащокинскому домику, чем по современным ему портретам, бюстам и даже его посмертной маске».

Нащокин захотел воспроизвести в миниатюре и предметы своей богатой коллекции, и мебель, и кухонную утварь… По словам часто захаживавшего к Нащокину актера Николая Куликова, «предположив себе людей в размере среднего роста детских кукол, он (Нащокин. – А.В.) по этому масштабу заказывал первым мастерам все принадлежности к этому дому». Принадлежности эти вполне умещаются на ладони: стол, накрытый для обеда, стулья с плетеными сиденьями, диваны и кресла, на стенах – картины, с потолка спускаются золоченые бронзовые люстры, на ломберном столе лежит колода карт – как в настоящем доме. И все это, исполненное по заказу Нащокина искусными краснодеревщиками, бронзовщиками, ювелирами и другими мастерами, предназначено к использованию. Например, стреляющий пистолет длиной в четыре с половиной сантиметра, малюсенький самоварчик, кипятящий воду для чая, масляная лампа с круглым матовым абажуром величиной с грецкий орех и т. д.

Нащокин оказался настолько щедрым, что завещал домик супруге Александра Сергеевича: «Дела мои идут своим чередом. С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе» (30 сентября 1832 г.).

Впечатления Пушкина от увиденного настолько захватили его, что и в стихотворении «Новоселье», обращенном к Нащокину, он не преминул написать о домике:

 
Благословляю новоселье,
Куда домашний свой кумир
Ты перенес – а с ним веселье,
Свободный труд и сладкий мир.
Ты счастлив: ты свой домик малый,
Обычай мудрости храня,
От злых забот и лени вялой
Застраховал, как от огня.
 

Нащокин был не горазд до эпистолярного сочинительства, безумные траты на оснащение домика бильярдными шарами величиной с вишенку занимали его больше, но устно он мог много чего поведать. Пушкин призывал друга писать, но добился лишь того, что Нащокин под его диктовку начал составлять свои «Записки», впрочем так и оставшиеся незавершенными. Зато один из рассказов Павла Воиновича о белорусском дворянине-разбойнике Павле Островском надоумил Пушкина на создание повести «Дубровский»: «Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь» (30 сентября 1832 г., из письма жене).

Как друзья проводили день в квартире Нащокина? Вставал Пушкин рано, никуда не выходил, покуда не встанет Нащокин, просыпавшийся весьма поздно, потому что засиживался в Английском клубе, куда Пушкин ездить не любил. Зато, «питая особенную к нему нежность, он (Пушкин. – А.В.) укутывал его, отправляя в клуб, крестил».

В утренние часы, пребывая в уединении от спящего после ночных утех Нащокина, Пушкин работал, чтобы уже после пробуждения друга прочитать ему написанное. «Писать стихи Пушкин любил на отличной бумаге, в большом альбоме, который у него был с замком; ключ от него он носил при часах, на цепочке. Стихов своих нисколько не скрывал от Нащокина», – вспоминала позднее супруга Павла Воиновича, или Войновича, а еще и Войнича – так, с вариациями, любил называть друга поэт.

Была у Нащокина с Пушкиным традиция, своего рода ритуал: когда Александр Сергеевич приезжал к нему, они тотчас отправлялись в Лепехинские бани, что у Смоленского рынка. «И там вдоволь наговаривались, так что им после не нужно было много говорить: в обществе они уже вполне понимали друг друга… Пушкин, выпарившись на полке, бросался в ванну со льдом и потом уходил опять на полок».

Весьма вольная и непринужденная обстановка в доме Нащокина порой раздражала поэта. Через десять дней, обосновавшись в квартире друга, он жалуется жене: «Мне скучно; Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного – что делать? Между тем денег у него нет, кредита нет – время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле меня бесит. К тому ж я опять застудил себе руку… Жизнь моя однообразная, выезжаю редко. Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел – до свидания» (16 декабря 1831 г.).

«Бестолочь», «ералаш», «голова кругом идет» – а ведь еще несколько лет назад очень похожая обстановка (правда, на квартире другого друга – Сергея Соболевского) не смущала поэта: «Наша съезжая в исправности – частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, б… и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера», – из письма Петру Каверину от 18 февраля 1827 г. (нашей съезжей поэт называет квартиру Соболевского на Собачьей площадке).

Эти два письма, написанные с разницей более чем в четыре года, разделяет не только время, но и изменение семейного положения Пушкина. Ведь в декабре 1831 г. он приехал к Нащокину уже женатым человеком, со всеми вытекающими для него последствиями. Имелось и еще одно обстоятельство – той зимой 1831 г. Пушкин был изрядно озадачен очередным финансовым патом (он проиграл серпуховскому помещику В.С. Огонь-Догановскому 25 тысяч рублей), поэтому и других слов для Нащокина и его обиталища не нашел. Александр Сергеевич и приехал-то в этот раз в Москву специально для решения финансовых проблем и уплаты по векселям.

А побывав у Нащокина в следующий приезд, Пушкин пишет жене уже совсем с другим настроением: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! Шампанское, лафит, зажженный пунш с ананасами – и все за твое здоровье, красота моя… Потом, для разнообразия жизни, провел опять вечер у Нащокина; на другой день он задал мне прощальный обед со стерлядями и с жженкой, усадили меня в коляску, и я выехал на большую дорогу» (2 сентября 1833 г.).

Среди многочисленных друзей и знакомых Нащокина были не только люди пушкинского круга – Гоголь, Щепкин, К. Брюллов, Жуковский, Баратынский, Вяземский, – но и всякого рода разношерстная публика. Ведь, как отзывался о нем Пушкин, был «Нащокин мил до чрезвычайности». Поэтому и прибивался к нему кто попало: «У него проявились два новые лица в числе челядинцев. Актер, игравший вторых любовников, ныне разбитый параличом и совершенно одуревший, и монах, перекрест из жидов, обвешанный веригами, представляющий нам в лицах жидовскую синагогу и рассказывающий нам соблазнительные анекдоты о московских монашенках. Нащокин говорит ему: ходи ко мне всякий день обедать и ужинать, волочись за моею девичьей, но только не сводничай Окулову. Каков отшельник? он смешит меня до упаду, но не понимаю, как можно жить окруженным такою сволочью», – 25 сентября 1832 г., из письма в Петербург жене (Окулова – сестра Нащокина, Анастасия Воиновна, бывшая замужем за Матвеем Окуловым, что жил на Волхонке).

Тем не менее общего у Пушкина и Нащокина оказалось больше, чем различного. Карты, цыгане, шампанское, роскошные застолья с ананасами – сколько в этом «разнообразия жизни»! Поэтому и письма Пушкина к Нащокину читаются как бухгалтерская книга доходов и расходов: «Достань с своей стороны тысячи две» (декабрь 1830 г.), «на днях отправляю тебе 2000 рублей» (май 1831 г.), «я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги все-таки уходят» (июнь 1831 г.), «сколько должен я в ломбард» (август 1831 г.), «дело разошлось за 5000» (октябрь 1831 г.), «остаюсь тебе должен две тысячи с чем-то» (январь 1832 г.), «у меня была в руках, и весьма недавно, довольно круглая сумма; но она истаяла, и до октября денег у меня не будет – но твои 3000 доставлю тебе» (март 1834 г.), «денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой, а все идет на расплату» (январь 1835 г.) и т. д. После смерти Пушкина выяснилось, что сумма его частных долгов составила 92 500 рублей! Кроме того, поэт должен был государственной казне 43 333 рублей – почти столько, сколько стоил кукольный домик его друга!

Пушкин и до свадьбы жил, как гласит русская пословица, «в долгах как в шелках» (заметим, особенно в карточных долгах), а после свадьбы и вовсе зашел в тупик: «Мне совестно быть неаккуратным, но я совершенно расстроился: женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро. В Москве говорят, что я получаю 10 000 жалованья, но я покамест не вижу ни полушки; если буду получать и 4000, так и то слава Богу» (октябрь 1831 г.). Да и запросы молодой жены все растут: «Кружусь в свете, жена моя в большой моде – все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения» (25 февраля 1833 г.). А после свадьбы – рождение детей. Об этом Пушкин тоже и говорит, и пишет Нащокину: «Наталья Николаевна брюхата – в мае родит. Все это очень изменит мой образ жизни; и обо всем надобно подумать» (22 октября 1831 г., из Петербурга в Москву).

Но Пушкин всегда, когда мог, выручал друга из денежных затруднений и щекотливых ситуаций, часто возникавших у неуравновешенного и увлекающегося Нащокина. Однажды тот сильно проигрался в карты, оставшись без гроша. «Поэт утешал мужа, просил не беспокоиться, а в конце концов замолчал и уехал куда-то. Через несколько минут он возвратился и подал Павлу Войновичу сверток с деньгами.

– На, вот тебе, – сказал Пушкин, – успокойся. Неужели ты думал, что я оставлю тебя так?!» – вспоминала супруга Павла Нащокина.

Даже перед свадьбой Пушкин, выручивший 38 тысяч рублей в опекунском совете и остро нуждавшийся в деньгах, тем не менее помог Нащокину десятью тысячами рублей, притом, что у самого него на начинавшуюся через несколько дней семейную жизнь осталось всего 17 тысяч (еще 11 тысяч поэт отправил теще).

Не было, наверное, в 1830-е гг. ближе Пушкину человека, чем Нащокин. Пушкин несколько раз приглашал Нащокина к себе в Михайловское и имел твердое намерение совсем его туда переманить и зажить с ним вместе и оседло. Ему он поверял все свои сердечные тайны, карточные долги, финансовые проблемы, обнажившиеся и усугубившиеся с женитьбой на Наталье Гончаровой. Уместно вспомнить, что и свой выбор невесты Пушкин также обсуждал с московским другом. Когда Пушкин задумал жениться на Гончаровой, то прежде всего он обратился к Нащокину, спросив того, что он думает по этому поводу. Нащокин выбор одобрил.

Несколько лет спустя уже самому Нащокину предстояло сковать себя узами Гименея; он решил показать будущую супругу Пушкину, чтобы услышать его мнение, оказавшееся, само собой разумеется, положительным. Но ведь другого и быть не могло – ведь друзья были так похожи и во взглядах на жизнь, и на женщин. А как вспоминала Наталья Николаевна Пушкина, умирающий поэт на смертном одре сказал ей: «Если ты вздумаешь выходить замуж, посоветуйся с Нащокиным, потому что это был мой истинный друг».

«Истинный друг» – слова эти дорого стоят; вот, например, Вяземский, если верить Нащокину, искренним другом Пушкину не был, он «видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице». А Нащокин, видимо, за женой Пушкина не волочился. В отличие от многих, он ее любил, но как супругу друга.

Пушкин был кумом Нащокина – он крестил его ребенка от цыганки Ольги Андреевны Солдатовой (в своих письмах поэт называет ее Сарой). О визитах поэта к цыганам рассказала уже знакомая нам Танюша, с которой холостой еще Пушкин как-то встречал Новый год:

«Поздно уж было, час двенадцатый, и все мы собрались спать ложиться, как вдруг к нам в ворота постучались, – жили мы тогда на Садовой, в доме Чухина. Бежит ко мне Лукерья, кричит: "Ступай, Таня, гости приехали, слушать хотят". Я только косу расплела и повязала голову белым платком. Такой и выскочила. А в зале у нас четверо приехало – трое знакомых (потому, наш хор очень любили, и много к нам езжало). Голохвастов, Протасьев-господин и Павел Войнович Нащокин, – очень был он влюблен в Ольгу, которая в нашем же хоре пела. А с ним еще один, небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой… И только он меня увидал, так и помер со смеху, зубы-то белые, большие, так и сверкают. Показывает на меня господам: "Поваренок, поваренок!" А на мне, точно, платье красное ситцевое было и платок белый на голове, колпаком, как у поваров. Засмеялась и я, только он мне очень некрасив показался. И сказала я своим подругам по-нашему, по-цыгански: "Дыка, дыка, на не лачо, таки вашескери! – Гляди, гляди, как нехорош, точно обезьяна!" Они так и залились. А он приставать: "Что ты сказала? что ты сказала?" – "Ничего, – говорю, – сказала, что вы надо мною смеетесь, поваренком зовете". А Павел Войнович Нащокин говорит ему: "А вот, Пушкин, послушай, как этот поваренок поет!" А наши все в это время собрались; весь-то наш хор был небольшой, всего семь человек, только голоса отличные были… Главный романс был у меня: "Друг милый, друг милый, сдалека поспеши". Как я его пропела, Пушкин с лежанки скок, – он, как приехал, так и взобрался на лежанку, потому, на дворе холодно было, – и ко мне. Кричит: "Радость ты моя, радость моя, извини, что я тебя поваренком назвал, ты бесценная прелесть: не поваренок!"

И стал он с тех пор часто к нам ездить, один даже частенько езжал и как ему вздумается, вечером, а то утром приедет. И все мною одной занимается, петь заставит, а то просто так болтать начнет, и помирает он, хохочет, по-цыгански учится. А мы все читали, как он в стихах цыган кочевых описал. И я много помнила наизусть и раз прочла ему оттуда и говорю: "Как это вы хорошо про нашу сестру цыганку написали!" А он опять в смех: "Я, говорит, на тебя новую поэму сочиню!" А это утром было, на маслянице, и мороз опять лютый, и он опять на лежанку взобрался. "Хорошо, говорит, тут, – тепло, только есть хочется". А я ему говорю: "Тут поблизости харчевня одна есть, отличные блины там пекут, – хотите, пошлю за блинами?" Он с первого раза побрезгал, поморщился. "Харчевня, говорит, грязь". – "Чисто, будьте благонадежны, говорю, сама не стала бы есть". – "Ну, хорошо, посылай, – вынул две красненькие, – да вели кстати бутылку шампанского купить". Дядя побежал, все в минуту спроворил, принес блинов, бутылку. Сбежались подруги, и стал нас Пушкин потчевать: на лежанке сидит, на коленях тарелка с блинами – смешной такой, ест да похваливает: "Нигде, говорит, таких вкусных блинов не едал!" – шампанское разливает нам по стаканам… Только в это время в приходе к вечерне зазвонили. Он как схватится с лежанки: "Ахти мне, кричит, радость моя, из-за тебя забыл, что меня жид-кредитор ждет!" Схватил шляпу и выбежал, как сумасшедший».

Когда Нащокин захотел с цыганкой Сарой порвать, а та воспротивилась этому, и притом весьма активно, Пушкин оказал другу большую моральную поддержку, горячо сочувствуя его намерению жениться на Вере Александровне Нарской – будущей Нащокиной. Нащокин же стал крестником маленького Александра, сына Пушкина, для чего специально приезжал в Петербург в июле 1833 г.

И Нащокин, и Пушкин могли соперничать друг с другом по степени суеверности. У них существовало великое множество всяких примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал им забытую вещь, вроде носового платка, часов и т. п. В этих случаях они ни шагу не делали из дома до тех пор, пока не пройдет определенный срок, за пределами которого зловещая примета теряла силу.

«Не помню, кто именно, но какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит "от белой головы". С тех пор Пушкин опасался белокурых. Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе он был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. "Мне и совестно и неловко было, – говорил поэт, – и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул", – читаем мы в воспоминаниях о поэте.

Пушкин неоднократно писал и говорил Нащокину, как он любит, ценит его. Но нам кажется, что наиболее яркая и насыщенная характеристика их отношений выражена в одном коротком письме, посланном Пушкиным поздней болдинской осенью 1830 г. их общему приятелю композитору Верстовскому: «Скажи Нащокину, чтоб он непременно был жив, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому, что я надеюсь быть ему должен; 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, то есть умного и дружеского». Больше нам и прибавить нечего…

Вскоре после отъезда Пушкина Нащокин сменил эту квартиру.