Текст книги "Большевики и коммунисты. Советская Россия, Коминтерн и КПГ в борьбе за германскую революцию 1918–1923 гг."

Исторический опыт показал, что рассуждения о том, будто после краткого периода собственной диктатуры левые радикалы вновь обратятся в демократов и подчинятся воле народа – чистой воды утопия. Трудно не согласиться с австрийским социологом Йозефом Шумпетером: «Всякие рассуждения в пользу ограничения демократии на переходный период дают великолепную возможность уклониться от ответственности за последствия этого шага. Такие временные, промежуточные периоды вполне могут длиться целые столетия, а средства, полученные правящей группой в результате победоносной революции, используются для того, чтобы неограниченно продлить собственное пребывание у власти или чтобы принять такие внешние формы демократии, которые полностью выхолащивают само содержание этого термина»[36]36
  Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 313.


[Закрыть]. Впрочем, опыт большевистской диктатуры является не единственным доказательством данной теоремы.

За годы Гражданской войны Советы в центре и на местах были мумифицированы, стали «пресловутым колесиком и винтиком» во все более усложнявшемся механизме партийной диктатуры. Политическое чутье лидеров большевизма подсказало им, что, хотя Советы являются нежизнеспособной формой государственной власти, но могут сыграть роль ее весьма привлекательного оформления. Причем не только в национальном масштабе. Выступая перед московскими рабочими в день закрытия Учредительного конгресса Коминтерна 6 марта 1919 г., Ленин начал с того, что в мировом словаре появилось слово «советист», первоначально обозначавшее российских революционеров. Впоследствии он неоднократно повторял понравившийся ему образ, наполняя его пафосным содержанием: «Громаднейшее большинство рабочих на стороне коммунистов, во всем мире создано даже слово „советист“, которого в России нет, и мы можем сказать, что в какую бы страну мы ни пришли, скажи мы слово „советист“, и все нас поймут и пойдут за нами»[37]37
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 37. С. 517–518; Т. 38. С. 293.


[Закрыть].

В словаре иностранных коммунистов первоначально использовались переводы этого слова на национальные языки, но с середины 1920-х г г. их стала вытеснять транскрипция «Совета» латиницей[38]38
  Так, в политическом лексиконе германских коммунистов понятие Rätedeutschland, обозначавшее Советскую Германию, трансформировалось в Sowjetdeutschland по аналогии с утвердившимся в немецком языке названием Советской России.


[Закрыть]. Не отказывались от возможности погреться в лучах привлекательного понятия были и их политические антиподы. Гитлер в «Майн Кампф» обещал своим сторонникам, что «у нас не будет никаких решений по большинству голосов, а будут только ответственные личности. Слову „Совет“ мы опять вернем его старое значение»[39]39
  Цит. по: История Германии ХХ века в новом измерении: источники, статистика, художественные документы. М., 2008. С. 185.


[Закрыть].

Прагматическое отношение к органам новой власти как к упаковке партийной диктатуры сохранялось на всем протяжении «советского» отрезка отечественной истории. Сталин без стеснения ставил реально существовавшие с СССР Советы на одну доску с колхозами, утверждая в 1933 г., что и те и другие «представляют лишь форму организации… С точки зрения ленинизма колхозы, как и Советы, взятые как форма организации, есть оружие и только оружие. Это оружие можно при известных условиях направить против революции»[40]40
  Сталин И. В. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 225.


[Закрыть].

И лишь на закате отечественной истории прошлого века данное понятие приобрело уничижительно-бытовое звучание, выродившись в конечном счете в печально известный «совок».

Советы в понимании германских левых

Решающим отличием Германской революции от Российской было то, что она разразилась не в ходе Великой войны, а совпала с ее окончанием. Продолжение боевых действий дискредитировало Временное правительство, балансировавшее между лозунгами «мир без победы» и «мир без поражения». В противоположность хлипкой социал-либеральной элите петроградского толка правительство революционной Германии имело немалый политический опыт, прежде всего парламентской работы. Если первая в силу своей слабости и разобщенности сделала безоговорочную ставку на помощь стран Антанты, то немцам пришлось после заключения Компьенского перемирия вести борьбу на два фронта – против коалиции победителей на Западе и «красной угрозы» с Востока.

Различия двух революций касались их содержания, сходство же проявлялось в формальных вопросах. Еще до отречения последнего из Гогенцоллернов по всей Германии стали создаваться Советы рабочих и солдатских депутатов, которые приняли на себя функции переходных органов власти, уклоняясь от провозглашения (а тем более воплощения) конечных целей революции. Вряд ли можно согласиться с утверждением одного из ведущих историков германского рабочего движения, что «у немецких и австрийских Советов общим с Советами большевиков было только название»[41]41
  Winkler H. A. Von der Revolution zur Stabilisierung. Arbeiter und Arbeiterbewegung in der Weimarer Republik 1918 bis 1924. Berlin; Bonn, 1984. S. 368.


[Закрыть]. Схожими являлись также обстоятельства рождения и собственные интенции, равно как и политическая инфантильность.

Получив декоративные полномочия, Берлинский Совет, до середины декабря являвшийся де-факто общегерманским центром советского движения, отказался даже поставить вопрос о переделе власти с исполнительным органом революции – Советом народных уполномоченных (СНУ). Представитель последнего в своих мемуарах не без сарказма утверждал, что берлинским депутатам «казалось правильным то и дело отрывать нас от работы вечными бурными заседаниями, где большей частью шла речь о самых смешных пустяках»[42]42
  Шейдеман Ф. Крушение германской империи. М.; Пг., 1923. С. 288.


[Закрыть].

«Немецкие большевики», как называли членов леворадикальной группы «Спартак», не получили представительства на Всегерманском съезде Советов, который прошел в Берлине с 16 по 20 декабря 1918 г. Об этом будет подробно рассказано ниже. Здесь мы ограничимся указанием на то, что большевики во главе с Лениным сделали в России то же самое, что и умеренные социалисты, возглавившие СНУ, в Германии – в условиях революции они вернули страну на круги своя, в лоно проторенного исторического развития, жестко-авторитарного в первом случае, и условно-демократического во втором. И в том и в другом случае Советы рабочих и солдат оказались не столько инструментом нового режима, сколько его маской, за которой скрывались устоявшиеся формы политической жизни.

Различие итогов двух революций предопределило остроту последующего идейного размежевания в лагере рабочих партий. В то время как Ленин утверждал, что рабочие Советы являются высшей формой демократии, Каутский настаивал на том, что преобразование общества в направлении демократического социализма не должно отказываться ни от парламентских форм правления, ни от соблюдения элементарных гражданских прав. Реальные события в каждой из стран давали достаточно оснований для дискредитации обеих схем. Так, социал-демократическая пресса Германии писала о беспримерном масштабе «красного террора» в Советской России и о том, что новые властители ведут страну к новому самодержавию.

В свою очередь союз умеренных социалистов с армейским руководством для подавления революционных выступлений в Германии давал богатую пищу для «классового анализа» большевиков. В связи с убийством лидеров «Союза Спартака» официальный орган Коминтерна писал: «Правительство социал-предателя Шейдемана показало наглядно всему миру, что такое так называемая демократия. Буржуазная или соглашательская демократия – это такой политический строй, при котором лучших борцов пролетариата агенты правительства безнаказанно убивают и бросают в первую канаву»[43]43
  Обращение Исполкома Коминтерна в связи с убийством Розы Люксембург, Карла Либкнехта и Лео Тышко // Коммунистический Интернационал. 1919. № 1. С. 76.


[Закрыть]. При всей слабости данного определения, которое мало подходит для учебников политологии, оно было совершенно искренним.

Острота братоубийственной войны в рядах когда-то единого рабочего Интернационала (после 1914 г. он распался на три части) обрекала на неудачу тех социалистов, которые пытались поставить общие цели движения выше партийных интересов и личных амбиций. Для Ленина это было столь же бесполезным и даже опасным начинанием, как и попытка «поженить Советы и Учредилку». После того как на рубеже 1919 г. в Германии появилась собственная компартия, всё то, что происходило не по ее воле, получало в Москве негативные оценки. В результате большевики «просмотрели» ту социальную революцию на немецкий манер, которая хотя и не продвинулась дальше обещаний, все же продемонстрировала потенциал советской идеи. В конце 1960-х г г. эта тема стала крайне популярной в ФРГ, что было связано с подъемом левого студенческого движения. Один из сторонников «третьей революции» подчеркивал в своих трудах, что идея Советов весной 1919 г. стала «своего рода катализатором решимости к радикальным преобразованиям сохранившихся структур господства, выросшей из несбывшихся надежд» на их разрушение[44]44
  Цит. по: Deutsche Revolution 1918/1919 / hrsg. von H. Grebing. Berlin, 2008. S. 59.


[Закрыть].

Материальным воплощением такой решимости стала короткая история Советской республики в Баварии, о которой автору уже приходилось писать ранее[45]45
  Ватлин А. Ю. Советское эхо в Баварии. Историческая драма 1919 г. в шести главах, пяти картинах и двадцати документах. М., 2014.


[Закрыть]. Ее творцы и лидеры пытались подражать опыту Российской революции, видя в советской оболочке диктатуры большевиков ее основное содержание. Мюнхен показал, перед какими проблемами оказались бы русские рабочие, если бы их ставка на самоуправление не была перечеркнута Октябрем. Так, каждый фабрично-заводской совет отправлял в городской совет неопределенное число своих представителей, в результате на его ежедневных заседаниях собиралось до полутора тысяч делегатов, благо что зал пивной «Хофбройхаус» мог вместить их всех. Однако ни обсуждения, ни принятия осмысленных решений провести в таких условиях было невозможно.

Один из лидеров баварской революции, в последующем коммунист Пауль Фрелих признавал впоследствии: «Так как не было предпринято специальных выборов в городской Совет рабочих депутатов и каждое предприятие посылало на заседания всех своих членов фабзавкомов, получалась коллегия из многих тысяч голов, что делало ее совершенно недееспособной». Однако он тут же предлагал рецепты, навеянные не собственным политическим опытом, а некритичным восприятием «русского примера»: «После каждого революционного выступления необходимо было устраивать перевыборы в Советы, чтобы и в них мог отразиться процесс созревания рабочего класса»[46]46
  Вернер П. Баварская советская республика. М., 1924. С. 81, 110.


[Закрыть].

Опыт мюнхенских рабочих не был осмыслен в социалистическом движении Европы, он оказался «чужим» и для коммунистов, и для социал-демократов Германии. Что касается большевиков, то они не без ревности наблюдали за событиями в Советской Венгрии и Советской Баварии, неизменно измеряя их собственным аршином. После военного разгрома недолговечных советских республик акцент в Москве делался на их ошибки и упущения, а их лидеры, получив политическое убежище и работу в Коминтерне, неоднократно подвергались чисткам и проработкам, пока не попали в число «врагов народа»[47]47
  См.: Ватлин А. Ю. Советское эхо в Баварии. С. 369–423.


[Закрыть]. Отрицание позитивной роли органов рабочего представительства в условиях капитализма приобретало гротескные формы – германский закон о фабзавкомах, проект которого обсуждался в 1919 г., один из самых известных большевистских теоретиков Николай Осинский (В. В. Оболенский) называл «суррогатом, эрзацем советской системы, громоотводом, который направил бы советское движение в русло мирной работы пополам с предпринимателем»[48]48
  Осинский Н. Пружины германских событий // Правда. 1920. 17 января.


[Закрыть].

Веру радикально настроенных немецких рабочих в исключительные возможности советской модели подпитывали социальные потрясения первых лет Германской республики. В их среде был популярен лозунг «Демократия – это немного, социализм – вот наша дорога!». Выражая общее настроение коммунистов первого часа, Клара Цеткин называла статьи Веймарской конституции, одобренной в том числе и голосами социал-демократов, «мелким хламом, который собрали карлики, возомнившие, что при помощи параграфов можно вершить всемирную историю»[49]49
  Цит. по: Puschnerat T. Clara Zetkin. Buergerlichkeit und Marxismus: Eine Biographie. Essen, 2003. S. 217.


[Закрыть].

«Пролетарское движение социал-демократия всячески пытается повернуть в русло борьбы за конституционные идеалы демократической буржуазной республики. Но рабочим мало что говорит этот фантом. Республика им так же безразлична, как безразличны пока коммунистическая диктатура и советская власть. Только сопротивление реакции и контрнаступление буржуазии на завоевания пролетариата заставят рабочих понять, что использование возможностей, которые им предоставляет демократия, наталкивается на бастионы классового врага, и разбудит их революционную волю… Нам, коммунистам, не остается ничего иного, как присоединиться к этому движению»[50]50
  Reuter E. Schriften. Reden. Bd. 1. 1904–1922. Berlin, 1972. S. 574.


[Закрыть], – утверждал генеральный секретарь Правления КПГ Эрнст Рейтер в сентябре 1921 г. Его взвешенная линия, открывавшая перспективу включения компартии в обсуждение национальной повестки дня, была перечеркнута окриком из Москвы. Рейтер был подвергнут идеологической проработке, а в конце 1921 г. исключен из КПГ. Правда, на этом его головокружительная карьера не закончилась – в послевоенные годы он стал обер-бургомистром Западного Берлина.

Ленинская модель партии-гегемона и ее восприятие зарубежными коммунистами

Уже во второй главе книги понятие «Советы» отойдет на второй план, уступив первенство «партии нового типа», сконструированной и выпестованной Лениным. Именно такая партия выступала в роли стержня «ленинизма», борьба за нее являлась синонимом «большевизации» иностранных компартий, без которых победа пролетарской революции в их собственных странах представлялась недостижимой. Как и советская идея, представление о партии не как о части гражданского общества, одной из многих, а как о единственном локомотиве истории, имело свои исторические корни. Оно вытекало из логики борьбы с царским режимом – «глыбу» самодержавия мог расколоть только «молот», сопоставимый с ним по мощи и влиянию.

Идейный противник левого радикализма, философ Семен Франк видел корни такого подхода в специфике пореформенного российского общества. Речь шла о мессианском настрое разночинной интеллигенции, сохранившемся и после угасания народнического движения. Он был взят на вооружение отечественными социалистами, которые перенесли центр своего внимания и своей патриархальной заботы с крестьянства на рабочий класс. Но суть оставалась прежней, и Франк, прибегнув к аналогиям монашеской аскезы, точно интерпретировал данный факт.

«Прежде всего, интеллигент и по настроению, и по складу жизни – монах. Он сторонится реальности, бежит от мира, живет вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний и благочестивой веры. Интеллигенция есть как бы самостоятельное государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь незыблемо устойчивых традиций, такой определенности и строгости в регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний, такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном монастыре, который образует русская интеллигенция.

И этой монашеской обособленности соответствует монашески суровый аскетизм, прославление бедности и простоты, уклонение от всяких соблазнов суетной и греховной мирской жизни. Но, уединившись в своем монастыре, интеллигент не равнодушен к миру; напротив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нем свою веру; он – воинствующий монах, монах-революционер. Все отношение интеллигенции к политике, ее фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и неумелость в политической деятельности, ее невыносимая склонность к фракционным раздорам, отсутствие у нее государственного смысла – все это вытекает из монашески религиозного ее духа, из того, что для нее политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько – истребить врагов веры и насильственно обратить мир в свою веру. И, наконец, содержание этой веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного, материального благополучия»[51]51
  Франк С. Л. Этика нигилизма // Вехи: сборник статей о русской интеллигенции. М., 1909. С. 174–175.


[Закрыть].

Став главой Советской России, Ленин не отрицал того факта, что организация и дисциплина его партии весьма напоминает орден иезуитов. В беседе с немецким писателем В. Герцогом он даже признал: «Чтобы читать Игнация Лойолу в оригинале, я во время эмиграции в Цюрихе даже выучил испанский»[52]52
  Herzog W. Menschen, die ich begegnete. Bern, 1959. S. 30.


[Закрыть]. Встреча состоялась летом 1920 г. во время Второго конгресса Коминтерна, который принял знаменитое «21 условие» приема в свои ряды, означавшее перенесение большевистских принципов партийного строительства на все коммунистические партии[53]53
  См. подр.: Ватлин А. Ю. Второй конгресс Коминтерна: точка отсчета истории мирового коммунизма. М., 2018. С. 99–105.


[Закрыть].

На третьем году большевистской диктатуры Максим Горький, присматривавшийся к роли «попутчика», перетолковал свое критическое отношение к социальному эксперименту, который развернулся в России. Извинившись за «Несвоевременные мысли», появившиеся в 1918 г., он сохранил их ключевой тезис: «Продолжаю думать – как думал два года тому назад, – что для Ленина Россия – только материал опыта, начатого в размерах всемирных, планетарных». Говоря о том, что Ленин совершал «ошибки, но не преступления», Горький сравнивал работу его мысли с «ударами молота, который, обладая зрением, сокрушительно дробит именно то, что давно пора уничтожить». Смешивая иронию с покаянием, писатель возвращался к «Песне о соколе», назвав его на сей раз по имени: «Был момент, когда естественная жалость к народу России заставила меня считать безумие почти преступлением. Но теперь, когда я вижу, что этот народ гораздо лучше умеет терпеливо страдать, чем сознательно и честно работать, – я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин – первый и самый безумный»[54]54
  Горький М. Владимир Ильич Ленин // Коммунистический интернационал. 1920. № 12. С. 1927–1929.


[Закрыть]. Герой его очерка, не возражая против таких оценок по существу, возмутился грубой лестью Горького – решением Политбюро ЦК РКП(б) очерк был заклеймен как «антикоммунистический»[55]55
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 429.


[Закрыть].

До 1914 г. взгляды Ленина оставались на обочине социалистического движения Европы – лидеры Второго Интернационала безуспешно пытались примирить отдельные фракции российской социал-демократии, измеряя их собственным аршином и приходя к выводу, что в основе внутрипартийной борьбы лежат личные амбиции ее лидеров. На самом деле раскол проходил гораздо глубже: в то время как меньшевики считали себя верными «западниками», не ставя под вопрос общую судьбу социалистов всех стран, Ленин держался принципиально иной точки зрения. Разоблачая «оппортунизм» социал-демократических вождей стран Западной Европы, он подспудно формулировал собственную повестку дня, которую можно было бы свести к его фразе, сказанной по иному поводу: «Мы пойдем иным путем». Именно поэтому во Втором Интернационале его считали экзотическим явлением, а его твердых приверженцев за рубежом можно было пересчитать по пальцам.

Первая мировая война, расколовшая европейское социалистическое движение на «интернационалистов» и «патриотов», стала мощным катализатором популярности ленинских идей. На первых порах они выглядели простой данью марксистской традиции («превратим мировую войну в гражданскую»), однако у Ленина появилась организация единомышленников – «Циммервальдская левая», которую спустя несколько лет «назначат» предтечей Коммунистического интернационала. Еще важнее было то обстоятельство, что военная повседневность внешне подтверждала упрощенные оценки современного общества как бесчеловечного механизма, полностью исчерпавшего свой ресурс. «Четыре года войны привели общество на край гибели, но они связали жизнь общества в единый узел, сделали из него точную машину, управляемую единой волей, они довели до белого каления революционное бешенство угнетенных», – писала газета «Правда» 1 августа 1918 г. Несколько поколений советских студентов наизусть заучивали слова о том, что военная экономика, трактуемая как государственно-монополистический капитализм, является последней «ступенькой» на пути к социализму[56]56
  В брошюре «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» Ленин писал: «…государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет». (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 193).


[Закрыть]. Они были написаны всего за пару недель до захвата власти большевиками.

Это событие было встречено иностранными социалистами с осторожным оптимизмом. Вскоре социал-патриоты из стран Антанты присоединились к хору военных пропагандистов, заклеймивших ленинцев как «германских шпионов». Реакция правого крыла немецких социал-демократов определялась перемирием на Восточном фронте, соглашение о котором было подписано 5 декабря в Брест-Литовске. Перед Германией вновь замаячила перспектива победоносной войны, что никак не радовало левых социалистов. Исходя из этого, спартаковцы осудили заключение Брестского мира в марте следующего года, заняв позицию, близкую «левым коммунистам» в руководстве партии большевиков.

Не было единства среди левых и относительно внутренней политики Советской России. Роза Люксембург в неопубликованной брошюре «О русской революции» выступила против зажима советской демократии, фактически поставив под вопрос ленинский тезис о партии-гегемоне. Ее сторонники отдавали предпочтение массовым спонтанным акциям, считали, что в Западной Европе революция должна родиться не из заговора кадровой партии, а из «спонтанности рабочих масс»[57]57
  См.: Bock H. M. Syndikalismus und Linkskommunismus von 1918 bis 1923. Zur Geschichte und Soziologie der Freien Arbeiterunion Deutschlands (Syndikalisten), der Allgemeinen Arbeiterunion Deutschlands und der Kommunistischen Arbeiterpartei Deutschlands. Meisenheim am Glan, 1969. S. 149.


[Закрыть]. Эта традиция сохранялась в публицистике левых радикалов и после образования Коминтерна[58]58
  «Советы являлись чужеродным телом в большевистском учении о партии», – утверждал вышедший в 1924 г. из КПГ историк Артур Розенберг (Rosenberg A. Geschichte des Bolschewismus. Frankfurt am Main, 1966. S. 156).


[Закрыть]. Сторонники взглядов Розы Люксембург, отрицавшей ленинскую модель «партии профессиональных революционеров», имелись и среди новообращенных большевиков. Карл Радек, с февраля 1919 г. заключенный в берлинской тюрьме, в своих письмах, адресованных Правлению КПГ, призывал его ориентироваться не на авангард, а на массу рабочих, и в то же время овладевать всеми методами политической борьбы («нельзя вечно прыгать на одной ноге или ползать на брюхе»).

Характерно, что все зарубежные коммунистические группировки, не согласные с внутрипартийным режимом, установившимся в РКП(б), поднимали на щит вопрос о зажиме и угасании советской, точнее, рабочей демократии. Этот упрек был стержнем «дискуссии о профсоюзах» накануне Десятого съезда РКП(б), которая тут же отозвалась международным эхом. Ленинская фракция, по мнению Пауля Леви, говоря о необходимости воспитания масс, ставит себя по отношению к ним в позицию учителя. Фактически это является развитием бланкистских черт русской революции, консервацией методов управления, сложившихся в эпоху Гражданской войны. «Мы прекрасно понимаем необходимость той эпохи… Принимавшиеся тогда жесткие меры были вызваны борьбой против вооруженной контрреволюции. Они определяли устройство боевого лагеря, но они не должны, подобно спартанской конституции, превратиться в государственное устройство». Если правящая партия будет относиться к рабочим как к бестолковым ученикам, подчеркивал Леви, год назад смещенный с поста председателя КПГ, «коммунист превратится в полицейского секретаря… От великого до смешного один шаг, – вроде идеи „обязательного посещения собраний“, где рабочие под страхом смерти будут заслушивать спущенный сверху партийный доклад. Хорошо еще, что пока не предписаны бурные рукоплескания и восторженные выкрики»[59]59
  Levi P. Was weiter in Russland // Sowjet. 1921. №. 4. S. 109.


[Закрыть]. Не пройдет и десяти лет, и в стенограммах съездов партии большевиков появится и то и другое…

Подобная критика огульно отрицалась в Москве как злобствование «ренегатов», хотя таких голосов становилось все больше и больше[60]60
  См. подр.: Rohrwasser M. Der Stalinismus und die Renegaten. Die Literatur der Exkommunisten. Stuttgart, 1991.


[Закрыть]. Вскоре к ним присоединится и внутрипартийная оппозиция во главе с Троцким, которая во многом будет воспроизводить те же упреки, вплоть до тезиса о бюрократическом перерождении советского государства. Следует согласиться с Хобсбаумом в том, что большевики уже в 1920 г. отказались от «критической солидарности», которую предлагали им социалисты левого толка, и тем самым довершили раскол европейского рабочего движения. «Ленину и большевикам нужно было не международное движение социалистических сторонников Октябрьской революции, а корпус абсолютно преданных, дисциплинированных активистов, что-то вроде мировой ударной группы для революционных завоеваний… В предстоящем сражении было место лишь для солдат»[61]61
  Хобсбаум Э. Эпоха крайностей. С. 81.


[Закрыть].

Уверенные в своей исторической миссии, лидеры Советской России видели себя во главе коммунистической армии, наносящей смертельные удары мировому капитализму. Ее генеральным штабом должен был стать Коминтерн, а ударными отрядами – его национальные секции. Фактически речь шла о создании партии-гегемона во всемирном масштабе. Ее первые воззвания не оставляли сомнений в том, кто является главным врагом европейского рабочего класса. Победа держав Антанты, как считали в Москве, продлила жизнь мировой системе империализма, дала ей второе дыхание за счет обескровливания побежденных. Версальскую систему следовало взорвать одновременно изнутри и снаружи, и здесь решающая роль отводилась немецким коммунистам. В 1923 г., которым заканчивается настоящая книга, в Германии произойдет реальная проба сил, которая останется единственной и для КПГ, и для Коминтерна.

Настоящее исследование, посвященное взаимоотношениям лидеров Советской России и немецких коммунистов в 1918–1923 гг., само по себе стало фактом истории. Оно было начато в 2000 г. в рамках годовой стипендии, предоставленной германским Фондом имени Александра Гумбольдта. Последующие годы вместили в себя немало интеллектуальных поворотов, однако заявленная на рубеже веков тема «не отпускала» автора – ее различные аспекты нашли свое отражение практически во всех научных трудах, опубликованных за последующие четверть века. Доведение до конца начатого когда-то вызвано запоздалым признанием того, что пришло время собирать камни.

Источниковой базой книги стали неисчерпаемые фонды архива Коминтерна, ныне хранящиеся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). В этой связи следует отметить, что в сносках архивные сигнатуры даются на момент обращения автора к архивным делам, а первые выписки из них делались в годы перестройки в тогда еще «секретных тетрадях», являвшихся, как строго наставляли нас сотрудники читального зала, собственностью Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. С момента перехода партийного архива под крыло государства прошло больше трех десятилетий, многие из дел были переформатированы, менялась их нумерация, исчезали одни и появлялись другие фонды и описи. Далеко не во всех случаях автору удалось привести отсылки к архивным источникам в соответствие с произошедшими изменениями, за что он заранее приносит свои извинения читателям.

Появление книги было бы невозможно без постоянной помощи и поддержки со стороны руководства РГАСПИ, прежде всего А. К. Сорокина, хранителей и научных сотрудников архива. Вот имена лишь тех из них, с кем автора связывают многие годы профессионального сотрудничества и личной дружбы: М. С. Астахова, А. С. Кочетова, Л. П. Кошелева, Л. Н. Малашенко, Л. А. Роговая, Ю. Н. Туточкин, В. Н. Шепелев. Светлая память безвременно ушедшим от нас коминтерноведам и архивистам Г. М. Адибекову и С. М. Розенталь.

На страницах книги цитируются работы исследователей советской истории и коммунистического движения из многих стран, которые создали ее историографическую базу. Это Бернгард Байерляйн, Штефан Кройцбергер, Л. В. Ланник, Оттокар Лубан, Леонид Лукс, Кевин Макдермот, Барри Маклафлин, М. М. Пантелеев, А. В. Панцов, Штефан Плаггенборг, С. З. Случ, Ю. Н. Тихонов, Владислав Хеделер, О. В. Хлевнюк, А. В. Шубин и многие другие. Общение и обмен опытом, их критические замечания и бесценные советы стали основой всего того, что можно было бы назвать научной новизной проведенной работы. При этом, как принято говорить, автор принимает на себя ответственность за все ее недочеты и недосказанности.

За неизменную поддержку и создание благоприятной среды при работе над книгой хотелось бы поблагодарить все четыре поколения членов моей семьи. И наконец – last but not least – выразить искреннюю признательность всем коллегам с исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, и прежде всего – руководителям, преподавателям и сотрудникам кафедры новой и новейшей истории. Творческая атмосфера, созданная их усилиями, стимулирует научный поиск, постоянная поддержка позволяет совмещать исследовательскую и педагогическую работу. Без финансовой поддержки Фонда «История Отечества» рукопись еще долго лежала бы в авторском столе без надежды встретить своего читателя. То, что книга получила право увидеть свет в том же издательстве РОССПЭН, где были опубликованы предшествующие труды автора, является для него лучшей наградой и признанием.