Текст книги "От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки"

Эта мощь была рассчитана на ведение войны на истощение. Командование ВМФ считало, что у страны должна быть самостоятельная стратегия войны на морях, для реализации которой ей требовался крупный океанский флот[297]297
  Jackson P. Naval policy and national strategy in France, 1933–1937 // Journal of Strategic Studies, 2000, vol. 23, no 4, p. 151.


[Закрыть]. В то же время политическое руководством страны исходило из необходимости тесного взаимодействия с военно-морскими силами основного потенциального союзника Франции – Великобритании. Именно она и ее империя обеспечивали большую часть французского экспорта военного сырья. Британский торговый флот перевозил треть всех грузов, проходивших через французские порты. Королевские военно-морские силы контролировали морские коммуникации, по которым шли поставки во Францию. Они играли ключевую роль в блокировании германского побережья в случае начала войны и, таким образом, обеспечивали возможность «удушения» германской экономики. Британский промышленный и демографический потенциал давал французам возможность уравновесить германскую мощь[298]298
  Сетов Р. А. Тектоника войны. 1939 год. М., 2019, с. 83–85.


[Закрыть].

В Париже хорошо помнили, что победу в 1918 г. одержала коалиция, ядром которой являлся франко-британский альянс. Военные отдавали себе полный отчет в том, что на уровне большой стратегии у Франции нет альтернативы тесному взаимодействию с Великобританией. Когда в 1935 г. в ходе кризиса вокруг Эфиопии в Париже французское руководство размышляло над тем, стоит ли поддерживать антиитальянскую позицию Лондона, рискуя разрывом с Римом, Гамелен напоминал, что «итальянская поддержка может оказаться важной для обеспечения безопасности Франции, в то время как британская является ключевой»[299]299
  Alexander M. S. The Republic in Danger, p. 53.


[Закрыть]. Вейган указывал на то, что без британской поддержки Франция не сможет вести длительную войну [300]300
  Vaïsse M. Sécurité d’abord. La politique française en matière de désarmement (9 décembre 1930-17 avril 1934). Paris, 1981, p. 375–376.


[Закрыть].

Суть французской стратегии суммировал генеральный секретарь военного министерства Жакомэ: «Под защитой укрепленных фортов нация могла в полной безопасности разворачивать производство вооружений, ожидать притока ресурсов из колоний и промышленных товаров из заграницы… Растущая помощь со стороны наших союзников обеспечивала бы нам возможность перейти в наступление, которое единственное ведет к победе»[301]301
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 1, p. 190–191.


[Закрыть]. Однако прежде, чем развернуть полномасштабную войну на истощение Германии, французам предстояло парировать «внезапное нападение». Именно это «узкое место» во французской стратегии заботило военных.

Армия мирного времени, созданная законами 1927–1928 г., – писал Вейган в мае 1932 г., – не могла «обеспечить прикрытие границ без привлечения резервистов первой и, отчасти, последующих очередей; организация этого прикрытия, требующая частичной мобилизации, становится мерой более политической, чем военной. При мобилизации удастся сформировать только слабо сплоченные соединения. Как следствие, в начале конфликта командованию придется вводить их в дело с осторожностью и осмысленно. Лишь с трудом удастся создать материальные запасы, которые позволят организовать и содержать мобилизованную армию». Такая структура вооруженных сил соответствовала международной ситуации середины 1920-х гг. и подстраивалась под выросшую из нее французскую стратегию. Однако все могло поменяться. «Если бы это положение изменилось не в нашу пользу, – отмечал Вейган, – или если бы международные договоры, из которых мы сегодня извлекаем определенную выгоду, перестали соблюдаться, система нашей военной организации, даже хорошо функционирующая, утратила бы свою эффективность»[302]302
  Weygand M. Mémoires, p. 385.


[Закрыть].

С точки зрения Вейгана, французская армия в начале 1930-х гг. находилась на том минимальном уровне боеспособности, который, с учетом имевшихся стратегических факторов, а также фактического военного потенциала Германии, позволял ей с высокой степенью надежности обеспечить безопасность страны. В своих дискуссиях с политиками генерал постоянно подчеркивал угрозу, исходившую с другого берега Рейна, однако в частных разговорах признавал, что «Франция могла чувствовать себя в безопасности на протяжении долгого времени без значительных усилий»[303]303
  Maiolo J. Cry Havoc, p. 88.


[Закрыть]. Германия втайне занималась военным строительством, но Рейхсвер являлся лишь ядром массовой армии. «Без всеобщей воинской обязанности, – отмечал У. Черчилль, – кости скелета [армии – авт.] никогда не покрылись бы плотью и не скрепились бы сухожилиями»[304]304
  Churchill W. S. The Second World War. Vol. 1. Boston, 1985, p. 40.


[Закрыть]. Строительство «линии Мажино» и перевооружение должны были помочь Франции сохранить этот баланс в ситуации приближавшихся «тощих лет».

Именно поэтому Вейган в своих дискуссиях с министрами подчеркивал необходимость выделения армии дополнительного финансирования. Уже в докладе военному министру Мажино в апреле 1930 г. он писал: «Выделение кредитов [на перевооружение – авт.] является для нас ответом на вопрос о том, будет или нет существовать сама армия. [Они – авт.] должны быть выведены за рамки бюджетных дискуссий. Как в случае с финансированием укрепления границ и строительства кораблей для ВМФ, нам необходима программа поставок и модернизации с гарантированным выполнением»[305]305
  Weygand M. Mémoires, p. 350–351.


[Закрыть]. Настойчивость Вейгана давала результаты: уже в 1931 г. сухопутные силы получили 800 млн. франков для реализации программы перевооружения.

В начале 1930-х гг. армия ожидала от политиков реализации двух задач: максимально возможного сохранения статус-кво на международной арене и поддержания потребностей вооруженных сил на минимально приемлемом уровне с учетом демографических флуктуаций и технологических изменений. Франция должна сохранять свои позиции доминирующей военной силы в Европе – при этом условии генералы были готовы мириться с положением дел, созданным принятием законов 1927–1928 гг. И Вейган¹, и Гамелен критически относились к идее сокращенного до одного года срока службы по призыву, повторяя те же аргументы, что и их предшественники на высших командных постах. Однако военные сами являлись авторами тех реформ, которые фактически лишили Францию действующей армии как активной силы. При всем своем различном отношении к политическому режиму Третьей республики, оба генерала действовали в рамках сложившейся системы военно-гражданских отношений, лишавшей армейское командование права решающего голоса[306]306
  Maiolo J. Cry Havoc, p. 84; Gamelin M. Servir. Vol.2, p. 22–23.


[Закрыть]<sup>[307]307
  Кривопалов А. А. Армия, общество и государство в поисках оптимальной формы взаимодействия // Контуры глобальных трансформаций: политика, экономика, право, 2017, т. 10, № 3, с. 20.


[Закрыть]</sup>. Поколение Вейгана хорошо помнило время, предшествовавшее началу Первой мировой войны, когда потребности военного строительства стояли во главе угла для политиков. Ситуация 1920-х гг., при которой нужды национальной обороны выпали из числа приоритетов правительства, не могла их не смущать. Однако они приняли ее как неизменное исходное условие[308]308
  BankwitzP. C. F. Maxime Weygand and civil-military relations, p. 45–46.


[Закрыть].

Компромисс, сложившийся между военным и политическим руководством страны, был нарушен метаниями французской внешней политики в 1932–1933 гг. Вейган в штыки встретил ту позицию, которую заняла Франция в ходе переговоров о разоружении в Женеве. Спустя 15 лет, выступая перед парламентской комиссией, расследовавшей причины поражения 1940 г., он с трудом скрывал свое раздражение: «Для тех, кто отвечал за поддержание армии на уровне, соответствовавшем требованиям национальной обороны, она [Женевская конференция – авт.] стала настоящей Голгофой. О глупостях, творившихся в Женеве, можно говорить бесконечно долго! Для меня этот период стал временем упорной борьбы против разоружения. Я очень хорошо понимаю, что французское правительство, сделав ставку на систему коллективной безопасности в рамках Лиги Наций, не могло не принять участие в развернувшихся там дискуссиях. Но я прошу понять, что я не мог поступить иначе, как выступить против разоружения Франции. Я не верил в коллективную безопасность, так как под нее никогда не удавалось подвести реальные основания»[309]309
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 1, p. 237.


[Закрыть].

Вейган был готов согласиться только с таким вариантом разоружения, при котором возникали мощные коллективные наднациональные силы. «План Тардьё», который предполагал организацию международной армии, оснащенной тяжелым вооружением, разрабатывался при активном участии французских военных. Генерал видел в нем возможность обеспечить ту гарантию системы коллективной безопасности, без которой она, по его мнению, оставалась недееспособной. «Этот проект, – вспоминал он, – предполагал формирование международной полицейской силы с целью предотвращения войны, первого эшелона сил принуждения, которые могли бы оказать немедленную помощь государству, ставшему жертвой нападения» [310]310
  Weygand M. Mémoires, p. 379.


[Закрыть]. «План Тардьё» наполнял конкретным содержанием модель Лиги Наций, которая превращалась в мирового полицейского, а также закреплял за Францией, крупнейшей военной державой, роль «оператора» международной армии. Это было меньшее из двух зол: Вейган, как и его старший соратник маршал Фош, всегда считал, что безопасность страны обеспечивается ее вооруженными силами и прочными военно-политическими союзами.

Отказ конференции принять предложения Тардьё не мог не усилить скепсиса французских военных. Но еще сильнее их насторожили политические изменения в самой Франции. В мае 1932 г. по итогам парламентских выборов у власти в стране оказалась коалиция левоцентристских партий. Вейган считал, что их приверженность идеям арбитража, публичной дипломатии и коллективной безопасности, привнесенная в повестку международной конференции по разоружению, могла пойти лишь во вред безопасности страны. Разоружение под левыми лозунгами казалось генералу предосудительным и с политической точки зрения. «Вейган и его штаб, – поясняет британский историк Дж. Майоло, – опасались того, что в рамках однолетнего срока службы армия не успевала должным образом воспитать когорты новобранцев в духе патриотизма и защитить их, таким образом, от влияния левых идей. Их тревогу лишь усугублял тот факт, что в первые два года нахождения Вейгана на посту начальника Генерального штаба активность рабочих и массовые пацифистские настроения, казалось, росли день ото дня. Начало конференции по разоружению давало левым возможность добиться сокращения французских вооружений и заблокировать возможное продление срока службы по призыву»[311]311
  Maiolo J. Cry Havoc, p. 85.


[Закрыть].

Речь шла не просто об очередной смене состава правящей коалиции. Во Франции развивался процесс обновления политической элиты. Те, кто привел страну к победе в 1918 г., один за другим уходили из жизни или покидали властную авансцену. В 1929 г. скончался Клемансо. В этом же году, подтачиваемый болезнями, в отставку вышел Пуанкаре. В марте 1932 г. умер Бриан. Через два месяца пост председателя Совета министров покинул Тардьё, фактически завершив тем самым свою карьеру. В январе 1932 г. скоропостижно скончался Мажино. Через год свой последний министерский пост оставил Пенлеве. Эти люди придерживались различных взглядов, однако за годы острой политической борьбы, ставкой в которой являлось сохранение республики, руководя страной в судьбоносные годы Первой мировой войны, они выработали навыки стратегического мышления, обрели опыт и харизму, помогавшую им подниматься над партийными схватками и метаниями общественного мнения. Военные с ними часто не соглашались, но следовали тем курсом, который задавали политики в силу сложившихся отношений субординации и совместной работы в прошлом.

В строю все еще находился целый ряд ярких представителей старого поколения лидеров Третьей республики, которые во многом определяли политику Франции в первой половине 1930-х гг., однако они действовали уже в ином окружении. Их преемники не участвовали в боях за консолидацию республиканского строя, не имели опыта управления в сложных условиях мировой войны и как политики сформировались под влиянием того шока, который в 1914–1918 гг. испытало все французское общество. Один из ярких представителей этой когорты, лидер СФИО Л. Блюм, в годы Второй мировой войны написал работу, где точно определил суть проблемы: Франция, избавившись от внепартийных харизматиков начала XX в., которых она интуитивно опасалась, обратилась к партийным политикам, которые воплощали в себе все слабости дезориентированного буржуа [312]312
  Blum L. A l’échelle humaine. Paris, 1945.


[Закрыть].

Франция не справлялась с вызовами современного развития и впадала в глубокий кризис. Его наглядным проявлением стал политический упадок Третьей республики. Вот как об этом писал де Голль: «Едва приступив к исполнению своих обязанностей, глава правительства сразу же сталкивался с бесчисленным количеством всевозможных требований, нападок и претензий. Со стороны парламента он не только не встречал поддержки, но напротив, последний строил ему различные козни и действовал заодно с его противниками. Среди своих же собственных министров он находил соперников. Общественное мнение, пресса, отдельные группировки, выражавшие частные интересы, считали его виновником всех бед. При этом. продержавшись несколько месяцев у власти, он вынужден будет уступить свое место другому. В области национальной обороны подобные условия препятствовали выработке стройного плана, принятию обдуманных решений и осуществлению необходимых мероприятий, которые в своей совокупности составляют то, что называется “последовательной политикой”»[313]313
  Голль Ш. де. Военные мемуары, с. 27–28.


[Закрыть]. В начале 1930-х гг. распадалось представление о том общем национальном интересе, который связывает генералов и министров. Политика, остро приправленная идеологией, ярко окрасила военно-гражданские отношения в предвоенной Франции.

Решить проблему мог бы отлаженный институциональный механизм взаимодействия между военными и политиками, однако он по-прежнему действовал неэффективно. В начале 1930-х гг. Высший совет национальной обороны, главный орган координации усилий для подготовки страны к войне, окончательно утратил представление о своей компетенции и, занимаясь все большим числом вопросов, разрастаясь, организационно фактически слился с правительством. Вейган не без иронии отмечал, что в ходе заседаний ВСНО «правительство знакомит само себя со своим мнением»[314]314
  Weygand M. Mémoires, p. 392.


[Закрыть]. По замечанию французского историка Ф. Гельтона, попытки реформирования совета «приводили к расширению его функций, утяжелению его структуры, что серьезно вредило реализации изначально поставленных перед ним задач»[315]315
  Guelton F. Les hautes instances de la Défense nationale, p. 55.


[Закрыть]. В результате ВСНО собирался все реже и терял влияние.

Все более острой проблемой становилась организация взаимодействия между разделенными родами войск. В 1932 г., формируя правительство, Тардьё объединил все три профильных министерства (военное, военно-морское и авиации) в единое министерство национальной обороны. Эта инициатива имела очевидные плюсы: она позволяла уйти от излишней бюрократизации, аппаратной конкуренции и создавала основу для выработки единого видения целей оборонного строительства. Рабочим органом при министре национальной обороны должен был стать Высокий военный комитет, берущий на себя часть функций Высшего совета национальной обороны. Его членами являлись заместители председателей высших советов родов войск и начальники соответствующих генеральных штабов. На Комитет возлагались функции координации «общих вопросов, интересующих сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы»[316]316
  Wieviorka O. Démobilisation, effondrement, renaissance, p. 347.


[Закрыть].

Фактически речь шла о согласовании программ перевооружения и доктрин различных родов войск в рамках единой стратегии национальной обороны. Однако подобная централизация вступила в противоречие с логикой функционирования политических институтов Третьей республики. Профильные парламентские комиссии восприняли реформу как попытку ограничения их компетенции и как серьезный шаг к усилению исполнительной власти[317]317
  Gamelin M. Servir. Vol.2, p. 64.


[Закрыть]. Новое министерство не проработало и полугода, пав жертвой конфликта ведомственных интересов. После этого Высокий военный комитет, активно действовавший весной 1932 г., постепенно утратил свое значение.

Членом Высокого военного комитета при его формировании был назначен Петэн. После ухода с поста главнокомандующего маршал сам постепенно превращался в своего рода постоянно действующий институт. Несмотря на свой преклонный возраст (в 1931 г. ему исполнилось 75 лет), он продолжал занимать высшие военные должности и сочетал их с работой на государственных постах – беспрецедентный случай в истории французской республики. К середине 1930-х гг. Петэн, один из двух оставшихся в живых маршалов, являлся символом национального духа и воплощением триумфа в Первой мировой войне. Его авторитет рос по мере того, как политическую авансцену покидали государственные деятели, обеспечившие победу 1918 г., а Третья республика при пассивности ее новых лидеров погружалась в затяжной кризис. Распад республиканской политической культуры сопровождался ростом антипарламентаризма, критикой старых партий, призывами к установлению твердой исполнительной власти[318]318
  Winock M. La rupture des équilibres, 1919–1939 // S. Berstein, M. Winock (dir.) La République recommencée. De 1914 à nos jours. Paris, 2008, p. 114.


[Закрыть].

Анри-Филипп Петэн в начале 1930-х гг.

Источник: United States Library of Congress

Маршал выступал носителем харизмы, которую хотели поставить себе на службу элиты, пытавшиеся «влить молодое вино в старые меха». При своем назначении военным министром в 1934 г. Петэн сказал: «Я нахожусь в распоряжении Франции. Но я никогда не занимался политикой и не хочу ею заниматься»[319]319
  Цит. по: Perrier-Cornet J. Le maréchal Pétain, ministre de la Guerre, p. 245.


[Закрыть]. Пытаясь занять позицию над схваткой, примеряя на себя роль внепартийной силы, маршал на практике пытался выдвинуть и осуществить элементы новой общенациональной повестки. Одной из сфер, привлекавших его внимание, было образование. Петэн считал, что важнейшая задача, стоявшая перед страной, заключалась в воспитании молодежи, прививании ей духа патриотизма и взращивании у нее иммунитета к коммунистическим идеям. В частных беседах он жестко высказывался о бессилии политической системы Третьей республики и подчеркивал необходимость учреждения сильной исполнительной власти. По словам одного из конфидентов маршала, он никогда не говорил «нет», если речь заходила о потенциальной перспективе его назначения главой правительства [320]320
  Vergez-Chaignon B. Pétain, p. 280–285.


[Закрыть].

Мог ли Петэн взять на себя роль связующего звена между военными и политиками? Едва ли он когда-либо занимал ту нишу, которая давала бы такую возможность. До 1931 г. он находился в том же положении, что и любой представитель армейского командования, и был вынужден играть по тем правилам, которые определяли гражданские власти. С 1932 г. маршал все больше становился политиком. Как отмечает М. Александер, «восприимчивый к лести, ставший воплощением французской военной славы, к 1935 г. он превратился в “амбициозного старика”, как его назвал впоследствии Гамелен, делающего первые шаги по пути политического авторитаризма, который, в конце концов, привел его к Виши»[321]321
  Alexander M. S. The Republic in Danger, p. 178.


[Закрыть]. Очевидных инструментов для купирования военно-гражданского конфликта во Франции не имелось. Столкновение между Вейганом и левоцентристскими правительствами в 1932–1934 гг. стало первым наглядным проявлением этого кризиса.

К осени 1932 г. отношение главнокомандующего к планам разоружения сместилось от «подозрительности и враждебности к активному и решительному противодействию»[322]322
  Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and civil-military relations, p. 58.


[Закрыть]. В октябре он дал генеральное сражение правительству Эррио, представившему на заседании Высшего совета национальной обороны свой «конструктивный план». Ни военные, ни политики не доверяли немцам, но предлагали различные способы противодействия возможному германскому реваншу. Министры продолжали следовать курсом коллективной безопасности. Военный министр в кабинете Эррио и главный представитель Франции на переговорах в Женеве Поль-Бонкур впоследствии так объяснял суть своей позиции: «Моей заботой в ходе всех этих обсуждений было то, что не всегда хорошо понимали, особенно в Генеральном штабе – Франция не должна оказаться в одиночестве в тот день, когда Германия неизбежно перевооружится; она должна проявить свою волю к тому, чтобы в максимально возможной степени подключиться к всеобщему сокращению вооружений и при случае иметь возможность вместе с остальными сказать Германии “Стой!”»[323]323
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 3, p. 786.


[Закрыть]. Поль-Бонкур выражал надежды тех во французском правительстве, кто считал, что, идя на уступки, Франция сможет заручиться поддержкой Великобритании и в то же время добиться лояльности со стороны Германии.

Командование вооруженных сил выступило против подобных планов. Петэн и Вейган указывали на то, что Франция уже сократила свою армию в результате принятия законов 1927–1928 гг. Главнокомандующий говорил о тех «рисках, которыми чревато принятие настолько слабой, расплывчато определенной системы организации обороны, чье функционирование в ситуации мобилизации остается под вопросом. При нападении немедленная потеря укрепленных районов и вторжение врага на территорию страны будут неизбежны. Помимо этого, армия, и без того уменьшенная сокращением срока службы, превратилась бы в пассивную силу, лишенную возможности маневра, обреченную на оборону, а следовательно – на поражение»[324]324
  Weygand M. Mémoires, p. 391.


[Закрыть]. Военные не сомневались, что жертвовать остатками боеспособности армии в обмен на новые договоры и обещания – значит переходить красную черту, за которой Франция окончательно утратит возможность сама себя защитить[325]325
  См. подробнее: VaïsseM. Sécurité d’abord, p. 248–323.


[Закрыть]. Однако, вопреки их возражениям, «конструктивный план» был принят и вынесен на обсуждение Женевской конференции[326]326
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 41.


[Закрыть].

Там он разделил судьбу «плана Тардьё». Ни немцы, ни британцы не были заинтересованы в реальном ограничении германских вооружений, даже ценой понижения общей для всех планки допустимой военной мощи. Вырванное ими у Эррио согласие на равенство Берлина в вооружениях угрожало фундаментальным основам безопасности Франции. Вейган считал, что речь идет «о важной, даже капитальной уступке»[327]327
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 1, p. 239.


[Закрыть]. После получения известий из Женевы он запросил аудиенции у президента республики А. Лебрена, формального верховного главнокомандующего. Речь шла о достаточно нестандартном шаге, который подчеркивал чрезвычайность ситуации: в политической системе Третьей республики президент выполнял преимущественно представительские функции и редко вмешивался в реальную политику. Информированный советский представитель в Париже М. С. Островский сообщал о том, что в Елисейском дворце генерал заявил о своем принципиальном несогласии с действиями правительства и подал в отставку: «Президент советовал Вейгану взять отставку обратно, не нервничать, ждать лучших времен, которых уже недолго ждать, и готовиться к “великим событиям”, которые уже на носу, а в это время ждать спокойно и готовить армию». «Генералу эта политиканствующая сволочь осточертела»[328]328
  РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 432. Л. 62.


[Закрыть], – подытоживал Островский.

Политики исходили из того, что уменьшение военных расходов являлось объективной неизбежностью, связанной с влиянием Великой депрессии на французскую экономику: вооружения придется сокращать в любом случае, и переговоры в Женеве – это возможность извлечь из сложившейся ситуации дополнительную дипломатическую выгоду. Левоцентристские кабинеты приступили к секвестру сразу после прихода к власти, не дожидаясь каких-либо решений Женевской конференции. Во втором полугодии 1932 г. финансирование армии было уменьшено в общей сложности на 450 млн. франков, причем под ударом оказалась святая святых, которую всячески оберегал Вейган – ее перевооружение. Генерал неоднократно указывал на то, что тем самым под угрозу были поставлены не только программа модернизации артиллерии и моторизация, но и успешное проведение мобилизации[329]329
  Weygand M. Mémoires, p. 387.


[Закрыть]. На протяжении всего 1933 г. он убеждал правительство в необходимости вывести расходы на армию из-под секвестра. Однако гражданские власти смотрели на ситуацию иначе. В феврале 1933 г. новый глава правительства Э. Даладье отказался от увеличения военного бюджета, несмотря на обострение международной обстановки после прихода к власти в Германии нацистов. От утверждал, что «финансовые соображения имеют приоритет над военными задачами. Сбалансированный бюджет – это лучшая гарантия безопасности»[330]330
  Цит. по: Maiolo J. Cry Havoc, p. 86–87.


[Закрыть].

Пытаясь переубедить Даладье, который являлся одновременно и военным министром, Вейган забрасывал его докладами, описывавшими масштаб германской угрозы. Нацизм, по его словам, «придал новое дыхание воинскому духу германской расы». На этом фоне признание за Берлином равенства в вооружениях влекло за собой тяжелые последствия: «В действительности, мы получим не равенство, а ярко выраженное превосходство Германии при учете военной культуры этой нации и уже приложенных активных усилий по подготовке германской военной промышленности к перевооружению»[331]331
  Цит. по: Jackson P. France and the Nazi Menace, p. 64.


[Закрыть]. Командование ВВС сообщало о развитии в Германии авиации в обход ограничений, наложенных Версальским договором. В этой ситуации, подчеркивал Вейган, Франция должна была любой ценой сохранять свое военной превосходство над Веймарской республикой.

Эти призывы остались неуслышанными: за годы предупреждения военных о росте германской угрозы превратились для политиков в рутину. Разведка часто завышала ее масштабы, что подрывало веру в надежность данных, поставляемых спецслужбами. Корпоративный интерес армейского командования был очевиден: преувеличивать опасность со стороны Берлина и, таким образом, укреплять собственные позиции в ситуации сокращения финансирования и общего ослабления внимания общества к проблемам национальной обороны. Рост пацифизма, политика «в духе Локарно» также не способствовали осознанию необходимости укрепления вооруженных сил. В начале 1930-х гг. «с сентиментальным пацифизмом, вдохновлявшимся ужасом перед войной, совмещался пацифизм тактический, сторонники которого рассчитывали сохранить мир путем соглашения с Берлином, подталкивая его к тому, чтобы воевать на востоке против Советского Союза, а не на западе, против демократий»[332]332
  Wieviorka O. Démobilisation, effondrement, renaissance, p. 348.


[Закрыть], – отмечает О. Вьевьорка. Партия радикал-социалистов, одним из лидеров которой являлся Даладье, стояла в авангарде движения за разоружение и углубление франко-германской нормализации. Потенциал дальнейшего сближения с Германией постепенно исчерпывался, но приход к власти Гитлера первоначально не рассматривался как обстоятельство, которое его в принципе исключает.

Французская пресса не считала нацистского фюрера самостоятельной фигурой: «”демагог”, “строительный маляр”, “генерал Буланже”, Гитлер являлся лишь игрушкой гораздо более значительных и опасных сил, чем он сам: Рейхсвера, вечной Пруссии – наследственных врагов Франции»[333]333
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 59.


[Закрыть]. Мало кто в Париже читал «Майн Кампф», но те, кто был знаком с программной работой Гитлера, зачастую воспринимали ее как обычный политический памфлет. А. Франсуа-Понсе, французский посол в Берлине в 1931–1938 гг., хотя и обращался к книге Гитлера в попытках объяснить его поведение, все же считал, что фюрер достаточно далеко ушел от высказанных в ней идей. Действия политика, утверждал посол, как правило, слабо связаны с тем, что он говорил или писал, будучи не у власти и не неся никакой ответственности[334]334
  Documents diplomatiques français (1932–1939). 2-e série (1936–1939). T. 4. Paris, 1967, p. 309.


[Закрыть]. Военные относились к тексту вождя нацистов более серьезно. «Второе бюро, – вспоминал его руководитель в 1930-е гг. М. Гоше, – всегда считало “Майн Кампф” важным, фундаментальным и абсолютно релевантным документом, который, если очистить его от перегибов и экстравагантной эмоциональности содержал в себе, как мы полагали, руководство к будущим действиям Гитлера»[335]335
  Gauché M. Le deuxième bureau au travail (1935–1940). Paris, 1953, p. 32.


[Закрыть].

Так это или нет, но руководство Франции в 1933 г. игнорировало тот факт, что новые обстоятельства требовали коренного пересмотра внешней политики. «Мы действовали так, – вспоминал Даладье, – чтобы совместить два основных принципа французской политики: сохранить солидарность с нашими союзниками, не допустить изоляции Франции по экономическим и финансовым причинам, которые накладывались на причины политические, и, с другой стороны, сделать все, чтобы избежать массированного перевооружения Германии»[336]336
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 1, p. 11.


[Закрыть]. Председатель Совета министров полагал, что лишь после завершения экономического кризиса, которое он предполагал увидеть не раньше 1936 г., появится реальное основание обсуждать возможность наращивания военных расходов. Вейган упрекал правительство в непоследовательности. «Эти плачевные конфликты, – вспоминал он, – были неизбежным результатом разногласий между командованием [армии – авт.], осознававшим реальное положение дел и следовавшим своему долгу, и правительством, чьи иллюзии вели к искажению реальной внешнеполитической картины. Складывавшаяся ситуация исключала любое ослабление нашей армии, а также настоятельно требовала ее усиления и снабжения современным вооружением»[337]337
  Weygand M. Mémoires, p. 405.


[Закрыть].

На протяжении 1933 г. отношения между военными и гражданскими властями непрерывно ухудшались. Годовой бюджет предусматривал новые сокращения расходов на армию. Близкие к Вейгану офицеры утверждали, что генерал одно время даже опасался покидать Париж, чтобы в его отсутствие министры не одобрили очередное уменьшение оборонных расходов[338]338
  Young R. J. In Command of France, p. 38.


[Закрыть]. Но протесты приводили, скорее, к противоположным результатам – правительство лишь дополнительно урезало военный бюджет. В 1932 г. были отменены большие маневры французской армии. Учения удалось провести, лишь серьезно пересмотрев их программу – значительно уменьшив количество задействованных войск, отказавшись от приглашения иностранных военных атташе и организовав все в режиме секретности[339]339
  Gamelin M. Servir. Vol.2, p. 81.


[Закрыть]. Даладье рассматривал возможность сокращения действующей армии с 20 до 16 дивизий, а в марте без предварительных консультаций с командованием вооруженных сил принял решение об увольнении из армии 5000 офицеров (шестая часть всего офицерского корпуса)[340]340
  Weygand M. Mémoires, p. 399.


[Закрыть]. В полной мере оно не было реализовано, однако постепенное сокращение штатов в сухопутных силах шло. «Нельзя отрицать, – отмечал Гамелен, – что эта тревога оказала глубокое моральное воздействие на офицерский корпус, вызвав у него чувство неуверенности в завтрашнем дне»[341]341
  Gamelin M. Servir. Vol. 2, p. 97.


[Закрыть]. В то же время армия скептически оценивала попытки политиков найти выход из положения путем активизации переговорного процесса.

1933 г. прошел под знаком попыток найти международный формат, устраивающий Германию, снимающий напряженность в отношениях между Парижем и Берлином и при этом позволяющий Франции выйти из той фактической изоляции, в которой она оказалась в ходе конференции по разоружению. После многочисленных дискуссий в Женеве французы под нажимом британцев согласились снять условие предварительного обеспечения безопасности и перейти к непосредственному сокращению вооруженных сил, которое допускало возможность довооружения Германии до уровня других европейских держав. При этом Даладье настаивал на необходимости внедрения механизма контроля, который должен был действовать восемь лет и подтвердить готовность немцев играть по общим правилам. Одновременно по предложению лидера Италии Б. Муссолини обсуждался проект так называемого пакта четырех – соглашения о сотрудничестве между Францией, Германией, Великобританией и Италией с целью поддержания мира, в рамках которого допускался пересмотр мирных договоров и, как следствие, изменение статус-кво в Европе[342]342
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 67–75.


[Закрыть].

Однако дипломатические усилия давали слабую отдачу в ситуации, когда Германия в действительности стремилась к неограниченной ремилитаризации. Заявив, что французские предложения о введении системы контроля как предпосылки разоружения противоречат декларации «пяти держав» (Великобритании, США, Франции, Италии, Германии), признававшей за Германией «равноправие в вооружениях в рамках системы, обеспечивающей безопасность всем народам при условии международного контроля»[343]343
  Горохов В. Н. История международных отношений, с. 200.


[Закрыть] от декабря 1932 г., Гитлер в октябре 1933 г. покинул Женевскую конференцию и объявил о выходе Германии из Лиги Наций. Франция в ответ отказалась от ратификации «пакта четырех», который и без того стоил ей осложнений в отношениях с Польшей, увидевшей в новой внешнеполитической комбинации угрозу своим границам[344]344
  Матвеев Г. Ф. Политическая система режима «санации», с. 215.


[Закрыть]. В этих обстоятельствах Вейган констатировал очевидный «провал дипломатии»[345]345
  Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and civil-military relations, p. 73.


[Закрыть]. У Франции, по его мнению, не оставалось иного выбора, как укреплять собственную систему альянсов в тылу у Германии.