Текст книги "От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки"

Еще в мае 1932 г. главнокомандующий одобрил доклад, подготовленный Генштабом сухопутных сил, в котором моделировался большой вооруженный конфликт с участием Франции и Германии. Союзниками Парижа рассматривались Польша и страны Малой Антанты. Проект предполагал развертывание совместных операций и создание единого командования во главе с французским генералом. При этом в нем отмечались препятствия для формирования эффективной коалиции восточноевропейских государств под французским руководством[346]346
  Wandycz P. The Twilight of French Eastern Alliances, 1926–1936: French-Czechoslovak-Polish Relations from Locarno to the Remilitarization of the Rhineland. Princeton, 1988, p. 242.


[Закрыть]. Помимо внутренних противоречий, существовавших между восточноевропейскими государствами, в их числе фигурировала военно-экономическая слабость «тыловых союзников». Вейган хорошо понимал: даже взятые в своей совокупности, они не обеспечивали мощи, способной создать боеспособный восточный фронт по типу того, который существовал в годы Первой мировой войны, благодаря России.

В этой связи генерал рассматривал перспективу пересмотра политики Франции в отношении СССР. Вейган всегда оставался последовательным антикоммунистам и мало симпатизировал советской идеологии. В этом он следовал за большей частью французского политического класса, который с подозрением относился к внешнеполитическим инициативам Советского Союза, его внутренней политике, деятельности Коммунистического Интернационала, а также сохранял болезненную память о невыплаченных царских долгах и национализированной собственности[347]347
  Soutou G.-H. La France, l’URSS et l’ère de Locarno, 1924–1929 // M. Narinskiy, E. du Réau E., G.-H. Soutou, A. Tchoubatian (dir.) L’URSS et l’Europe dans les années 20. Paris, 2000, p. 67–70; А. Ю. Павлов (ред.). Враг, противник, союзник? Россия во внешней политике Франции в 1917–1924 гг. Т.2. СПб.: Издательство РХГА, 2021, с. 368–576.


[Закрыть]. Однако в непростых международных условиях начала 1930-х гг. эта враждебность отходила на второй план. Столкнувшись с непримиримой позицией Германии на Женевской конференции и убедившись в невозможность опереться на британскую поддержку, правительство Эррио сделало серьезный внешнеполитический ход, заключив в ноябре 1932 г. пакт о ненападении с Советским Союзом[348]348
  Дюллен С. Была ли нужна Сталину Франция? // Ю. И. Рубинский, М. Ц. Арзаканян (ред.). Россия – Франция: 300 лет особых отношений. М.: РОСИЗО, 2010, с. 225–235; Ревякин А. В. Советско-французский договор о ненападении 1932 года // Там же, с. 216–224; Du Réau E. Du plan Briand au traité de non-agression franco-soviétique. Les relations franco-soviétiques au début des années trente: vers un rapprochement des deux Etats (1930–1933) // M. Narinskiy, E. du Réau, G.-H. Soutou, A. Tchoubatian (dir.). L’URSS et l’Europe dans les années 20, p. 173–176.


[Закрыть].

Это событие дало старт неформальным консультациям по вопросу о возможности расширения военных связей между двумя странами. С французской стороны их вели близкие к Вейгану лица. Наиболее заметную роль играл подполковник Ж. де Латр де Тассиньи, будущий маршал Франции. Он полагал, что реализация «программы минимум» должна была обеспечить советское невмешательство в случае франко-германского конфликта, принимая во внимание напряженные отношения СССР с Польшей и его сотрудничество с Германией в рамках Раппальского соглашения 1922 г. и двустороннего договора о ненападении и нейтралитете от 1926 г. «Благожелательный нейтралитет» Москвы стал бы, таким образом, большим выигрышем. В то же время он считал необходимым развивать контакты с Красной Армией.[349]349
  Вершинин А. А. У истоков советско-французского военного сотрудничества: миссия Б. М. Симонова во Франции (1932–1933 гг.) // Российская история, 2020, № 3, с. 57.


[Закрыть]

Вейган поддерживал эти планы. Не переоценивая шансы на формирование полноценного советско-французского альянса, он склонялся к мысли о том, что без советской помощи система «тыловых союзов» не справится со своей функцией в случае войны. Франция не могла самостоятельно ликвидировать дисбалансы в военно-экономической мощи Германии и ее восточных соседей. Для этого ей не хватало ресурсов, и в ситуации бюджетных сокращений изменение подобного положения дел в краткосрочной перспективе не просматривалось. Кроме того, остро стоял и логистический вопрос. Позиция Италии в ситуации конфликта в Восточной и Юго-Восточной Европе оставалась неясной. Следовательно, под вопросом оказывался итальянский транзит военных грузов. Выкладки Генштаба показывали, что поставки по единственно доступному пути через порт в Салониках не могли удовлетворить потребности «тыловых союзников». Взвесив все эти обстоятельства, Вейган констатировал: «Сближение с Россией, помимо любого военного сотрудничества, возможно, позволило бы нам обеспечить Малую Антанту военными поставками, которые мы не сможем осуществить другим путем».[350]350
  F. Guelton (dir.). Le «Journal» du général Weygand, 1929–1935: édition commentée. Montpellier, 1998, p. 128.


[Закрыть]

В марте 1933 г. было принято решение об обмене военными атташе с Советским Союзом. В Москву отправился вхожий в окружение главнокомандующего полковник Э. Мандра. В Париже приняли комбрига С.И. Венцова. В своем отчете советский представитель отмечал: «Все решения по связи с нами принимаются не в совете министров, не в генштабе, а в “доме” ген. Вейгана»[351]351
  РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 432. Л. 136.


[Закрыть]. В задачи Венцова входило развитие военно-технического сотрудничества между двумя странами. Установление связей в этой чувствительной для двусторонних отношений сфере могло стать важным фактором дальнейшего сближения. Вейган считал, что Франции стоит пойти навстречу советским предложениям. На запрос Гамелена о возможности продажи Советскому Союзу товаров военного назначения он ответил твердым согласием, отметив, что «речь идет о деле, важность которого может проявиться во всех отношениях»[352]352
  F. Guelton (dir.). Le «Journal» du Général Weygand, p. 129.


[Закрыть].

В то же время, все эти построения оказались бы бесполезными в том случае, если бы Франция окончательно утратила свое военное могущество. Что должно лежать в основе французской стратегии? В конце 1933 г. военные и гражданские власти в попытках сформулировать ее цельное видение следовали расходящимися курсами. «Отстраненные от выработки правительственных решений, они [военные – авт.] решительно отвергали их; взаимное недоверие, отсутствие сотрудничества, конфликты между двумя властями препятствовали, одновременно, и успеху дипломатических переговоров и реализации необходимой модернизации французской армии»[353]353
  Doise J., Caisse M. Diplomatie et outil militaire, p. 365.


[Закрыть], – отмечают Ж. Дуаз и М. Вайс. Попытки политиков реанимировать бриановскую стратегию не имели перспективы ввиду позиции Германии, которая больше не видела смысла в игре по общим правилам. В то же время армейское командование, готовое скорее дать Берлину вооружиться, чем пойти на сокращение французских вооружений, не учитывало того очевидного факта, что при отсутствии международных ограничений Германия быстро превзойдет Францию в военной мощи. Противореча самим себе, военные утверждали, что французские вооруженные силы с 1918 г. накопили серьезный качественный отрыв от германских. «Мы посмотрим, за какой срок немцы смогут догнать нас, учитывая те 20 миллиардов, которые мы потратили на вооружения!»[354]354
  Цит. по: Maiolo J. Cry Havoc, p. 90.


[Закрыть], – говорили они с определенной долей самонадеянности.

Поль-Бонкур, отмечавший слабость аргументации военных, находился в невыигрышном положении, так как правоту Вейгана, казалось, подтверждал весь ход событий вплоть до 1939 г. Между тем, в 1933 г. германская угроза не казалось столь неотвратимой, а потенциал международного сотрудничества – исчерпанным. Предупреждения разведки о росте германских вооруженных сил выглядели малоубедительными. Политики продолжали считать, что военные осознанно драматизируют ситуацию. На все возражения генералов министр финансов отвечал, что «французская армия остается сильнейшей в Европе, и во главе угла стоит проблема поддержания равновесия бюджета»[355]355
  Gamelin M. Servir. Vol. 2, p. 52.


[Закрыть]. Экономический кризис заслонял собой отдаленную перспективу военной эскалации. Немалое влияние на действия правительства оказывали и чисто политические соображения. О. Вьевьорка отмечает: «Часто разделяя консервативные взгляды, военные, за редчайшими исключениями, не являлись реальными заговорщиками против республики. Но воспоминания о деле Дрейфуса оставались чрезвычайно живыми и подпитывали подозрения прогрессивных кругов»[356]356
  Wieviorka O. Démobilisation, effondrement, renaissance, p. 348.


[Закрыть]. Социалисты и коммунисты до 1935 г. отказывались голосовать за военные кредиты. Генералы в свою очередь подозревали левых в ведении подрывной работы в армии. Задачи национальной обороны являлись одной из ставок во внутриполитической борьбе.

Ситуация начала меняться в начале 1934 г. В результате антиправительственных выступлений 6 февраля кабинет Даладье ушел в отставку. Новый председатель Совета министров Г. Думерг, 70-летний бывший президент республики, сформировал правительство, ядро которого составили политики центристской ориентации. Портфель министра иностранных дел в нем получил Л. Барту. Он являлся ярким представителем старшего поколения республиканской элиты. Барту впервые избрался в парламент в 1889 г. и с тех пор не покидал французский властный Олимп, семь раз занимая различные министерские посты. Начав свою карьеру в консервативных кругах, в 1899 г. он примкнул к движению за реабилитацию несправедливо осужденного капитана А. Дрейфуса. После этого ему довелось принять участие во всех главных политических боях периода рассвета Третьей республики, последовательно занимая при этом центристскую позицию. Правые не могли забыть его дрейфусарства, левые – борьбы против стачечного движения в 1900-е гг. и закона о трехлетней военной службе по призыву, который Барту провел через парламент в 1913 г., занимая пост председателя правительства. Клемансо в 1917 г. оставил его без министерского портфеля, считая, что умеренность – это не то, что нужно Франции в разгар мировой войны[357]357
  YoungR. Power and Pleasure: Louis Barthou and the Third French Republic. Buffalo, New York, 1991, p. 38–141.


[Закрыть].

Как отмечает Ж.-Б. Дюрозель, Барту далеко не являлся «любимцем» французского политического класса <sup>[358]358
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 89.


[Закрыть]</sup>, однако он не только оставался на плаву, но и регулярно входил в состав правительств. Это, вероятно, объяснялось тем его качеством, которое было присуще многим представителям старшего поколения французских политиков, но оказалось в дефиците в межвоенные годы. «Вкус к политике, – писал Барту, – не столько проистекает из семейной традиции, сколько порождается чувством личного призвания. Он воспитывается, а не приходит случайно. Он, если можно так выразиться, – в крови. Политика – это искусство, воля, страсть к власти. Те, кто ее не любит, с трудом привыкают к ней, однако тем, кто полюбил политику, еще труднее оставить ее»[359]359
  Barthou L. La Politique. Paris, 1923, p. 15–16.


[Закрыть]. Барту являлся одним из последних представителей того типажа государственного деятеля, который был порождением бурной французской истории XIX в. Профессиональный адвокат, он получил известность как успешный журналист и талантливый писатель. Его заслуги на этой ниве в 1919 г. увенчались избранием во Французскую академию.

Луи Барту.

Источник: United States Library of Congress

Проблема обеспечения безопасности Франции после 1918 г. имела для Барту важное личное измерение: на фронтах Первой мировой он потерял своего единственного сына. Германия всегда казалась ему угрозой, и Версальский мир должен был окончательно решить эту проблему. Он принял личное участие в работе Парижской мирной конференции в качестве члена французской делегации. На память о напряженных переговорах Барту хранил в своей библиотеке черновой экземпляр мирного договора с пометками Клемансо, Пуанкаре, Фоша, Ллойд Джорджа. Именно ему выпало представлять соглашение к ратификации в парламенте, однако его собственная оценка условий урегулирования оставалась достаточно критической: безопасность Франции, по мнению Барту, не была полностью гарантирована. Все, что оставалось Парижу, – это следить за точным выполнением обязательств, взятых на себя немцами. «Мир – это мир бдительности», – повторял Барту[360]360
  Малафеев К. А. Луи Барту. Политик и дипломат. М., 1988, с. 52–55.


[Закрыть].

Все 1920-е гг., выступая с парламентской трибуны и работая на министерских постах, он являлся одним из вдохновителей жесткой линии в отношении Берлина. В то же время Барту понимал, что политика «в духе Локарно» имела под собой серьезные основания, и в одиночку Франции было бы крайне трудно обеспечить свою безопасность. Представляя Париж на Генуэзской конференции в апреле 1922 г. и имея четкие указания тогдашнего главы правительства Пуанкаре прервать переговоры в том случае, если Лондон будет настаивать на уступках Германии, он фактически проводил собственную линию, пытаясь любой ценой спасти франко-британское сотрудничество[361]361
  Keiger J. F. V. Raymond Poincaré. Cambridge, 1997, p. 288–290.


[Закрыть]. Постепенно Барту приходил к мысли о том, что проблема заключается не в самих послаблениях Берлину, а в их масштабе. Обращаясь в конце 1930 г. к тогдашнему главе правительства Тардьё, он отмечал, что Локарнские соглашения и последовавшие за ними договора сделали свое дело – отсрочили активизацию германского реваншизма, однако меняющаяся международная обстановка исключала дальнейшую сдачу позиций: если потребуется, Франция должна быть готова защитить себя сама[362]362
  Young R. Power and Pleasure, p. 209


[Закрыть]. Вместе с тем Барту в полной мере разделял свойственное тогдашним французским элитам стремление избежать войны. В мае 1934 г. в разговоре с германским дипломатом он признал: «Я и мой народ хотим не войны, а мира. Я потерял на войне сына. Во время войны я открыто говорил: “Моя рука никогда не пожмет руки немца”. Но после Версаля я поменял взгляды. Я хочу взаимопонимания с Германией, я говорю Вам это с глазу на глаз, как человек чести»[363]363
  Цит. по: Ibid., p. 220.


[Закрыть].

Каким образом сохранить этот мир? В историографии закрепился взгляд на Барту как сторонника модели классического военно-политического сдерживания в духе альянсов XIX в. Подобное видение опиралось на мнение ряда современников. Как вспоминал Гамелен, «Барту абсолютно не скрывал, что, по сути, речь шла о возвращении к французской большой политике, предшествовавшей 1914 г.»[364]364
  Wieviorka O. Démobilisation, effondrement, renaissance, p. 126.


[Закрыть]. Приход нового министра на Кэ д’Орсэ Поль-Бонкур назвал «поворотом 1934 года»[365]365
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 91.


[Закрыть]. Однако едва ли у кого-либо во Франции в середине 1930-х гг. могли оставаться сомнения по поводу того, что подобный поворот невозможен. Он означал бы слом всей конструкции локарнской политики и возвращение к ситуации первых послевоенных лет в гораздо более неблагоприятных для Парижа условиях. Р. Янг высказывает убедительное предположение о том, что курс Барту в основном продолжал прежнюю линию французской дипломатии, внося в нее важные коррективы: «Что действительно имело смысл, так это отложить разговоры о разоружении до тех пор, пока пакты в рамках системы коллективной безопасности не устранят необходимость больших постоянных армий. Франция всегда придерживалась этой позиции, и Барту никогда не отходил от нее. Таким образом, сохранялась верность идее “безопасности превыше всего”, выстроенной не вокруг потенциально губительных альянсов, но, скорее и в идеале, вокруг модели коллективной безопасности под эгидой Лиги»[366]366
  Young R. Power and Pleasure, p. 220.


[Закрыть].

Правительство Думерга было склонно больше прислушиваться к мнению армии. Петэн, занявший в новом правительстве пост военного министра, заявлял: «Согласиться на сокращение вооруженных сил без полноценной компенсации означает серьезно подорвать нашу безопасность»[367]367
  Цит. по: Perrier-Cornet J. Le maréchal Pétain, ministre de la Guerre, p. 246.


[Закрыть]. После демарша, предпринятого Гитлером в октябре 1933 г., британская дипломатия прилагала усилия к тому, чтобы вернуть Германию за стол переговоров в Женеве. В конце января 1934 г. Форин Офис направил в Париж новый проект сокращения вооружений, который упразднял предложенный французами механизм контроля, заменяя его простыми межправительственными консультациями. Во Франции эти инициативы встретили со скепсисом. Фоном для их обсуждения стала публикация в марте германского военного бюджета, показавшая реальное перевооружение Третьего Рейха. Барту, признавая рост германской угрозы, все же считал необходимым продолжать переговоры по разоружению. Вейган требовал наращивания военных расходов. Петэн считал, что дальнейшее участие Франции в работе Женевской конференции теряет смысл. Думерг присоединился к точке зрения военных [368]368
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 94–95.


[Закрыть]. Результатом правительственного решения явилась нота от 17 апреля 1934 г., которая выглядела как серьезное ужесточение французской политики в сфере безопасности.

В ней говорилось о бесполезности переговоров с Германией, которая вышла из Лиги Наций и начала открыто перевооружаться. В этой ситуации Франция ставила на первый план обеспечение собственной безопасности. «Ее приверженность к миру, – подытоживал документ, – не следует путать с отказом от обеспечения своей обороноспособности»[369]369
  Documents diplomatiques français (1932–1939). 1er série (1932–1935). T. 6. Paris, 1972, p. 272.


[Закрыть]. Париж открыто заявлял о готовности самостоятельно защищать и укреплять национальную безопасность. В то время как Барту считал ноту слишком жесткой, угрожавшей франко-британскому единству и раздумывал на тем, чтобы уйти в отставку в знак протеста[370]370
  Young R. Power and Pleasure, p. 215.


[Закрыть], Вейган характеризовал ее, как «мудрую, жесткую, умело составленную и в то же время решительную, основанную на правде»[371]371
  Weygand M. Mémoires, p. 421.


[Закрыть]. Генерал получил то, чего хотел: история с участием Франции в проектах всеобщего разоружения подходила к концу. Следующим шагом было возвращение к вопросу финансирования вооруженных сил.

В мае 1934 г. Вейган собрал заседание Высшего военного совета, который констатировал, что «в своем нынешнем состоянии французская армия неспособна успешно противостоять враждебным действиям Германии». В принятом по его итогам документе, адресованном военному министру, предлагалось незамедлительно восстановить фактическую численность вооруженных сил до уровня, закрепленного в законах 1927–1928 гг., и «срочно поставить в армию необходимое снаряжение, в частности то, которое требуется для формирования соединений современных танков, накопления противотанковых средств и моторизации крупных соединений». Одновременно, в письме предусматривалась возможность увеличения численности армии мирного времени в случае роста германской военной мощи на фоне приближающихся «тощих лет». По сути, речь здесь шла о предложении увеличить срок службы по призыву[372]372
  Ibid., p. 422–423.


[Закрыть].

Однако никакого заметного расширения финансирования армии после апреля 1934 г. не последовало. Правительство по-прежнему придерживалось политики экономии с целью сбалансировать бюджет. Даладье был недалек от истины, когда заявлял в 1947 г.: «1934 не стал годом перевооружения Франции или подготовки этого перевооружения»[373]373
  Rapport fait au nom de la Commission. Vol. 1, p. 14.


[Закрыть]. В армию за весь период было поставлено всего семь танков, в то время как в Германии шло формирование трех бронетанковых дивизий. Выделенных из бюджета средств хватило лишь на то, чтобы поддержать численность офицерского корпуса, дополнительно привлечь в вооруженные силы профессиональных солдат и усилить дивизии мирного времени[374]374
  Vergez-Chaignon B. Pétain, p. 266–267.


[Закрыть]. В июле и ноябре (при преемнике Петэна на посту военного министра генерале Л. Морэне) было принято решение о старте программы перевооружения в рамках предложений Вейгана. В своем окончательном виде она предполагала производство 300 легких танков нового образца и 30 тяжелых машин (B-1) (с перспективой увеличения этого количества), 1400 противотанковых пушек калибром 25 мм, 3–4 млн. противогазов и завершение оборудования «линии Мажино»[375]375
  Fabry J. De la place de la Concorde au cours de l’intendance, p. 82.


[Закрыть]. Деньги на реализацию программы должны были поступить не раньше 1935 г. Вопрос о переходе от однолетнего срока службы по призыву к двухлетнему оставался открытым и «неудобным»[376]376
  Weygand M. Mémoires, p. 424.


[Закрыть]. Против пересмотра этой части военных законов 1927–1928 гг. выступала большая часть общественного мнения и крупнейшие политические партии. Петэн, разделявший мнение генералитета о необходимости двухлетнего срока службы, как член кабинета был вынужден публично дезавуировать подобные предложения.

Несмотря на те конструктивные отношения, которые сложились у министров Думерга с военными, правительство так и не нашло удовлетворительного способа решения старых проблем. Французская внешняя политика по-прежнему пребывала на распутье и не ставила четких ориентиров для национальной стратегии. В июле 1934 г. международная обстановка обострилась на фоне событий в Австрии, где местные нацисты при негласной поддержке Берлина предприняли попытку государственного переворота. Перспектива аншлюса встревожила Муссолини [377]377
  Белоусов Л. С. Муссолини: диктатура и демагогия. М., 1993, с. 219.


[Закрыть]. На Кэ д’Орсэ увидели возможность сближения Парижа и Рима на фоне растущей германской угрозы. Барту заявил о необходимости заключения международного соглашения, которое обеспечивало бы статус-кво в центральной и юго-восточной Европе[378]378
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 111.


[Закрыть]. Однако контуры этого документа были неясны, а Муссолини являлся трудным партнером по переговорам[379]379
  О характере внешней политики Б. Муссолини см.: Белоусов Л. С. Муссолини, с. 203–204.


[Закрыть].

В то же время шел диалог с Москвой. Барту имел репутацию давнего противника большевиков. Он резко оппонировал советской делегации на Генуэзской конференции 1922 г. и в качестве министра юстиции преследовал видных членов ФКП[380]380
  Малафеев К. А. Луи Барту, с. 66–74.


[Закрыть]. В то же время идеология для него никогда не стояла на первом плане. Весь политический опыт французского министра говорил о его готовности к самым широким соглашениям, если на кону находился конкретный политический интерес. Именно это качество Барту подчеркивал французский историк Ж.-Б. Дюрозель, когда со ссылкой на советского дипломата И. М. Майского сравнивал его с Черчиллем[381]381
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 92.


[Закрыть]. Сближение с Советским Союзом диктовалось очевидными стратегическими соображениями. Оно «вписывалось в многовековую традицию, подталкивавшую все политические режимы, находившиеся у власти во Франции, к поиску союзников на востоке»[382]382
  Crémieux-Brilhac J.-L. Les Français de l’an 40. Vol. 1, p. 100.


[Закрыть]. Однако Барту едва ли хотел вернуться к той модели, которая существовала до 1914 г. Речь, скорее, шла о том, чтобы совместить два подхода, реанимировать систему коллективной безопасности за счет дополнительных соглашений. «Он [Барту – авт.] видел очень четкие пределы того, насколько далеко можно было зайти в отношениях с Советским Союзом. Он бы приветствовал начало разумного диалога с Германией, но фокус заключался в том, чтобы найти равнодействующую между опасным оптимизмом и деструктивным пессимизмом. Он верил, что это удастся сделать в рамках политики, объединяющей осторожность, уверенность и реализм», – отмечает Р. Янг [383]383
  Young R. Power and Pleasure, p. 222.


[Закрыть].

Предложенный Барту замысел сближения с Советским Союзом после ряда обсуждений вылился в сложный проект, который предполагал не столько возвращение к «концерту держав», сколько доработку старой Локарнской модели коллективной безопасности. Франция инициировала заключение так называемого Восточного пакта – системы соглашений о взаимопомощи между Германией, ее восточными соседями, СССР и государствами Прибалтики, выступая гарантом Советского Союза от неспровоцированного нападения. Москва брала на себя аналогичные обязательства в отношении Парижа в рамках Рейнского гарантийного пакта. Договоренности заключались под эгидой Лиги Наций, членом которой в сентябре 1934 г. по настоянию Барту стала Москва, и адаптировались к положениям ее устава. Этот проект содержал целый ряд неизвестных[384]384
  Soutou G.-H. Les relations franco-soviétiques, 1932–1935 // M. Narinskiy, E. du Réau E., G.-H. Soutou, A. Tchoubatian (dir.). La France et l’URSS dans l’Europe des années 30. Paris, 2005, p. 40–42.


[Закрыть]. Шансы того, что к участию в нем можно было бы привлечь Германию, изначально оценивались невысоко. Барту выражал готовность действовать и без согласия Берлина. Однако под вопросом оставалась позиция других стран Восточной Европы, прежде всего Польши.

Уступки, сделанные французской дипломатией Германии в 1932–1933 гг., способствовали изменению вектора польской внешней политики. «Со второй половины [1931 – авт.] года маршал [Пилсудский – авт.] приступил к корректировке внешней политики так, чтобы освободиться от патроната Франции и превратить Польшу в ведущую силу в восточноевропейском регионе»[385]385
  Матвеев Г. Ф. Политическая система режима «санации» // А. Ф. Носкова (ред.). Польша в ХХ веке. Очерки политической истории. М., 2012, с. 214.


[Закрыть], – отмечает Г. Ф. Матвеев. В январе 1934 г. без санкции на то со стороны Парижа был заключен германо-польский договор о неприменении силы. Франко-польский союз 1921 г. оставался в силе, но он не учитывал внешнеполитических реалий середины 1930-х гг. и требовал доработки.

С целью выяснения обстановки Барту в мае 1934 г. посетил польскую столицу. В ходе переговоров выяснилось, что «Пилсудский не разделял французской обеспокоенности действиями Германии и не поддержал идеи вовлечения СССР в европейскую политику в качестве конструктивной силы» [386]386
  Кузьмичева А. Е. Варшава или Москва? Зондажный визит Луи Барту в Польшу в 1934 г. // Славянский альманах, 2016, № 1–2, с. 132.


[Закрыть]. Как бы повела себя Франция, получив окончательный отказ Польши от участия в Восточном пакте? Барту не давал четкого ответа на этот вопрос, ограничиваясь предположениями о возможном формате двустороннего советско-французского соглашения. Его гибель в Марселе в результате террористического акта в октябре 1934 г. застала дипломатическую комбинацию незавершенной, но даже в проекте она не отвечала на те вопросы, которые перед французской стратегией ставило нежелание Берлина продолжать политику «в духе Локарно».

Эта непоследовательность, которая характеризовала курс всех французских правительств с 1932 г. вне зависимости от партийной ориентации, обрекала их на реализацию сугубо реактивной политики в отношении Германии. Инерция идей коллективной безопасности, пацифистский консенсус внутри страны, экономический кризис отодвигали на второй план проблему силового противодействия потенциальному германскому реваншу, маргинализировали армию в качестве его основного инструмента и обрекали генералитет на ведение бесплодных дискуссий с гражданскими властями. Правительство если и принимало предложения военных, то, как правило, в качестве ответа на очевидный внешний вызов. Лишь после того, как в марте 1935 г. Гитлер восстановил в Германии всеобщую воинскую обязанность, французский парламент одобрил продление до двух лет срока службы по призыву. С этого же момента стабилизировались, а потом и начали расти расходы на перевооружение армии[387]387
  Maiolo J. Cry Havoc, p. 90.


[Закрыть].

В то же время у военных, вероятно, также отсутствовало комплексное видение путей преодоления сложившегося положения. Требования Вейгана не выходили за рамки вопросов сокращения финансирования. Его стратегические построения предполагали активизацию системы «тыловых альянсов», подключение к ней СССР, но при этом оставались непродуманными и слабо учитывали долгосрочную перспективу развития внутриполитической и международной ситуации. «Окруженные ореолом победы 1918 г., генеральные штабы страдали определенной шизофренией. С одной стороны, они переоценивали совокупную мощь Рейха. Но с другой стороны, командующие оставались уверенными во французской мощи, считая свою армию первой в мире»[388]388
  Wieviorka O. Démobilisation, effondrement, renaissance, p. 346.


[Закрыть], – отмечает О. Вьевьорка. Проблема выработки единой стратегии, обозначившаяся в 1920-е гг., становилась все более острой. Ее решение зависело от того, смогут ли военные и политики наладить работоспособный механизм сотрудничества и принятия решений.