Текст книги "От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки"

Генерал Ш. Нолле, военный министр в правительстве Э. Эррио в 1924–1925 гг., говорил о «болезненном состоянии» французских вооруженных сил. «Армия, – поясняет его слова британский историк П. Джексон, – постепенно теряла свою идентичность живого воплощения французской нации по мере того, как массовые настроения становились все более критичными к категориям патриотизма и жертвенности, ключевым для системы ценностей профессиональных военных… На протяжении 1920-х гг. армейское командование чувствовало себя все более изолированным и уязвимым. Таков был политический и культурный контекст превращения французской армии из мощной силы, ориентированной на наступательные действия против Германии, в прошедший краткосрочную подготовку кадровый резерв для мобилизованной вооруженной нации, призванной защитить французскую территорию»[203]203
  Jackson P. Beyond the Balance of Power, p. 472.


[Закрыть]. Высшим офицерам не удалось занять активную политическую позицию, а со временем они потеряли к этому любую мотивацию. Идя вслед за общественно-политической конъюнктурой, они завели французскую армию в тупик.

Глава II
Кризис французской стратегии в начале 1930-х гг

В начале 1930-х гг. французская политика безопасности переживала глубокий кризис. Курс на сближение с Германией, взятый министром иностранных дел Брианом, себя фактически исчерпал. В полной мере проявились те его недостатки, которые были порождены противоречиями международной обстановки середины 1920-х гг., однако определенное время скрывались энтузиазмом и надеждами «эры Локарно». «С началом Локарнской политики, – пишут об этом Ж. Дуаз и М. Вайс, – безопасность Франции, как казалось, была максимально обеспечена. Но она же породила мощную динамику, которая, напротив, вела к утрате гарантий безопасности»[204]204
  Doise J., Vaïsse M. Diplomatie et outil militaire, p. 337.


[Закрыть]. В 1925 г. при подписании Локарнских соглашений Бриану пришлось отдать дальнейшую судьбу Франции в чужие руки, в надежности которых не было уверенности.

Зафиксированные в Локарно британские обязательства в отношении нерушимости франко-германской границы, получение которых было важной целью Парижа, носили исключительно декларативный характер. Их действенность определялась готовностью Лондона реально вмешиваться в европейские дела в случае возникновения кризисной ситуации, однако ни один британский кабинет, находившийся у власти в межвоенные годы, подобного желания не демонстрировал [205]205
  Магадеев И. Э. В тени Первой мировой войны: Дилеммы европейской безопасности в 1920-е годы. М., 2021, с. 508–511.


[Закрыть]. Французская система союзов с восточноевропейскими государствами изначально имела ограниченную эффективность как инструмент сдерживания германского реваншизма. При подписании франко-польской военной конвенции в 1921 г. политики и командование вооруженных сил в лице Фоша высказывали сомнения в перспективах взаимодействия с молодым государством, имеющим сложные отношения со всеми своими соседями[206]206
  Schramm T., BulhakH. La France et la Pologne 1920–1922: Relations bilatérales ou partie d’un système européen de sécurité? // Guerres mondiales et conflits contemporains, 1999, no. 193, p. 44–45; Nieuwazny A. Ferdinand Foch et la Pologne // F. Cochet, R. Porte (dir.). Ferdinand Foch (1851–1929): apprenez à penser, p. 408–411.


[Закрыть]. Решения, принятые в Локарно, привели к пересмотру и этих договоренностей. После 1925 г. любая взаимная помощь, которую могли оказать друг другу Франция и ее восточноевропейские союзники, должна была осуществляться в рамках устава Лиги Наций. По этому принципу действовали франко-чехословацкий и франко-румынский договоры (1924 и 1926 гг.), а также соглашение между Францией и Королевством сербов, хорватов и словенцев (1927 г.). Во второй половине 1920-х гг. система «тыловых союзов» фактически существовала лишь на бумаге.

В итоге, безопасность Франции зависела от того, удастся ли Парижу, играя на равных, нормализовать отношения со вчерашним врагом, намерения которого оставались сомнительными, а совокупная мощь по-прежнему сильно превосходила французскую. Р. Арон, так писал о попытках франко-германской нормализации в 1920-е гг.: «Трезвый расчет показывал, что для Франции лучший способ сохранить и мир, и свое положение – это заставить Германию соблюдать статьи [Версальского – авт.] договора, касающиеся разоружения, или по меньшей мере добиться демилитаризации Рейнской области. Пацифизм должен был продиктовать противодействие, но психологически понятно, что он подсказал удовлетворить требования внушавшего опасения соседа. Франция сделала полуосознанную попытку задобрить Германию; к несчастью, она имела дело уже с Германией, которую едва ли можно было умилостивить иначе, как согласившись на рабское подчинение» [207]207
  Арон Р. История ХХ века, с. 89.


[Закрыть].

В 1925 г. французские политики, не сумев заставить немцев выполнять Версальский договор, были вынуждены пойти на соглашение, которые несло с собой значительные риски. Серьезных оснований считать, что Веймарская республика в перспективе будет вести себя иначе, чем кайзеровский Рейх не было. В 1932 г. об этом писал де Голль, дипломатично не упоминая Германию, но вполне ясно указывая на ключевое противоречие идеи коллективной безопасности: «Где это видано, чтобы угасли страсти и интересы, из которых проистекают военные конфликты, чтобы кто-то по доброй воле отказался от того, что имеет, или от того, чего желает, чтобы люди, наконец, перестали быть людьми? Можно ли считать окончательным нынешнее равновесие, пока мелкие хотят вырасти, сильные – господствовать, старые – продолжать существовать? Как стабилизировать границы и власть, если эволюция продолжается?»[208]208
  Голль Ш. де. На острие шпаги, с. 17–18.


[Закрыть]. Бриан пытался направлять эту эволюцию и рассчитывал, что в ходе реализации идей Локарно в Европе возникнет некая новая модель взаимоотношений, которая качественно изменит имевшиеся вводные и даст Парижу дополнительное пространство для маневра. Именно к этому сводились его попытки договориться с США по вопросам глобальной безопасности (пакт Бриана-Келлога 1928 г.) и инициировать процесс европейской интеграции (проект Панъевропы 1929 г.) [209]209
  Сидоров А. Ю. Клейменова Н. Е. История международных отношений 19181939 гг. М., 2008, с. 161–166.


[Закрыть].

Однако амбиции Германии росли пропорционально ее совокупной мощи. Уже в 1925 г. германская сталелитейная промышленность по объемам производства вышла на довоенный уровень, несмотря на территориальные потери по итогам Первой мировой войны. Производительность труда в том же году на 14 % превзошла цифры 1913 г.[210]210
  Mommsen H. The Rise and Fall of Weimar Democracy. Chapel Hill and London, 1996, p. 221.


[Закрыть] Общий объем промышленной продукции рос медленнее, превысив довоенный на 3 % лишь в 1928 г. Однако доля Германии в мировом промышленном производстве (11,6 %) превышала британскую (9,4 %) и почти двое превосходила французскую (6,6 %)[211]211
  Патрушев А. И. Германская история: через тернии двух тысячелетий. М., 2007, с. 396.


[Закрыть]. При этом имелся резерв для быстрого наращивания показателей. Активно внедряемая рационализация производства высвобождала индустриальные мощности: в 1926 г. сталелитейные заводы Германии работали лишь вполсилы. Экономика Франции также активно восстанавливалась после 1924 г., и в 1930 г. ее промышленное производство на 44 % превзошло довоенный уровень[212]212
  Berstein S., Milza P. Histoire de la France au XXe siècle. T. 1: 1900–1930. Paris, 2004, p. 372.


[Закрыть]. Однако этого было недостаточно, чтобы сократить накопленное отставание от Германии.

В это же время, несмотря на ограничения, наложенные на Веймарскую республику по условиям Версальского договора, негласно развивались и германские вооруженные силы. Сокращенный до численности в 100 000 человек, лишенный тяжелого вооружения, комплектующийся на добровольной основе Рейхсвер представлял собой ядро современной массовой армии. В середине 1920-х гг. в нем состояло лишь 36 500 рядовых: остальные военнослужащие являлись офицерами и унтер-офицерами, что позволяло подготовить командные кадры и, при необходимости, за счет призыва быстро увеличить численность вооруженных сил. Уже к 1925 г. на основе комплексного изучения опыта мировой войны в Германии были разработаны уставы, закладывавшие основы принципиально новой тактики войск. Командующий Рейхсвером генерал Г. фон Сект смог сохранить фундамент военного могущества кайзеровского Рейха – большой Генеральный штаб, спрятав его под вывеской «войскового управления». Германская промышленность, несмотря на запреты, продолжала создавать современные образцы артиллерийского и бронетанкового вооружения. В 1924–1925 гг. в стране был разработан полноценный мобилизационный план, предполагавший, в случае необходимости, развертывание семи дивизий Рейхсвера в двадцать одну. С 1925 г. проводились ежегодные военные маневры[213]213
  См. подробнее: Corum J. S. The Roots of Blitzkrieg, p. 74.


[Закрыть]. Для запуска военной машины и военной экономики Германии требовались лишь соответствующие политические условия.

К началу 1930-х гг. у руководства Франции не осталось вариантов действий на случай резкого обострения международной обстановки. В 1930 г. последний французский солдат покинул Рейнскую область. После этого безопасность страны полностью зависела от того, насколько последовательно Берлин будет придерживаться курса на сохранение мира. Но именно в этом вопросе сохранялась большая неопределенность. Обвал нью-йоркской биржи в октябре 1929 г. и начавшаяся после этого Великая депрессия сломали все расчеты на мирную эволюцию Локарнской политики. Германия одной из первых ощутила на себе тяжелые последствия мирового экономического кризиса. Падение промышленного производства сокращало доходы государства и разгоняло маховик безработицы[214]214
  Ватлин А. Ю. Германия в ХХ веке. М., 2005, с. 408.


[Закрыть]. Ответом правительства канцлера Г. Брюнинга на кризис стал жесткий курс на сокращение государственных расходов, что еще больше подогревало массовое недовольство. Социально-политическая ситуация в Германии быстро дестабилизировалась. На выборах в Рейхстаг в сентябре 1930 г. ошеломляющий успех сопутствовал нацистской партии (НСДАП), которая сформировала вторую по численности фракцию в парламенте. Ее лидер А. Гитлер открыто говорил о том, что Веймарский режим – «не что иное, как дань врагам и худшее из кабальных условий Версальского договора»[215]215
  Фест И. Гитлер. Биография. Путь наверх. М., 2009, с. 473.


[Закрыть].

Как отмечает А. Туз, «если у правительства Брюнинга в 1930 и начале 1931 гг. имелось пространство для маневра, то лишь в сфере внешней политики, а не экономики, и оно воспользовалось этим пространством самым пагубным образом»[216]216
  Туз А. Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики. М., 2019, с. 46.


[Закрыть]. Пытаясь перехватить часть лозунгов националистов и выйти из внутриполитического тупика, канцлер начал реализовывать более агрессивную внешнеполитическую программу. Несмотря на тяжелое финансовое положение страны, было принято решение расширить военно-морскую программу за счет строительства двух новых кораблей. Берлин активизировал свою политику в Центральной и Юго-Восточной Европе, предложив Венгрии и Румынии заключить эксклюзивные двусторонние торговые соглашения. В то же время было объявлено о проекте создания австро-германского таможенного союза, что явно шло вразрез с положениями Версальского договора. Кроме того, германское правительство заявило о необходимости введения моратория на уплату репараций[217]217
  Патрушев А. И. Германская история, с. 413.


[Закрыть].

Все эти шаги имели антифранцузскую направленность. Брюнинг и глава МИД Ю. Курциус отклонили предложение Парижа об оказании Германии финансовой помощи в обмен на выполнение обязательств по репарациям, отказ от таможенного союза с Австрией и ограничение военно-морской программы[218]218
  Mommsen H. The Rise and Fall of Weimar Democracy, p. 393.


[Закрыть]. Франко-германское сотрудничество себя, очевидно, исчерпывало. В начале 1932 г. окончательно отошел от дел Бриан. Выступая на заседании Лиги Наций в сентябре 1930 г., он заявил: «Пока я нахожусь там, где стою сейчас, войны не будет»[219]219
  Le Temps. 1930. 12 sept.


[Закрыть]. Однако его эпоха подошла к концу, открывая пусть в неизвестность. Смерть Бриана в марте 1932 г. стала символическим концом политики «в духе Локарно». Договоры и взаимные обязательства оставались в силе, но они уже не опирались на необходимую политическую волю и баланс интересов.

Эдуард Эррио.

Источник: Bibliothèque national de France

Французская политика находилась на важной развилке. Она могла продолжать руководствоваться «триадой Эррио» и выстраивать здание национальной безопасности на ее фундаменте. Проблема заключалась в том, что «новая дипломатия», дававшая плоды в период стабильного развития и экономического роста второй половины 1920-х гг., не подходила для эпохи кризисов. Великая депрессия привела к резкой радикализации внутри– и внешнеполитической повестки в странах Запада, и первой жертвой этого процесса стало представление о возможности гармоничного международного развития без войн и конфликтов. Все минусы этой во многом умозрительной концепции, вероятно, сказались бы в любом случае, однако кризис рубежа 1920-1930-х гг. ускорил распад той системы, на которую возлагались столь большие надежды. «Политика фашистов и нацистов, – отмечает британский историк П. Джексон на страницах «Кембриджской истории Второй мировой войны», – была невосприимчива к “нормативному влиянию” “Новой дипломатии”. Оба режима рассматривали “мировое общественное мнение” как нечто, чем можно манипулировать, а не в качестве фактора, который всегда необходимо учитывать в политических построениях. Их целью было разрушить нормативный порядок, возникший после 1918 г. Французские и британские дипломаты должны были оставить те исходные постулаты и политические соображения, которыми они руководствовались в предыдущее десятилетие»[220]220
  Jackson P. The failure of diplomacy, 1933–1940, p. 242.


[Закрыть].

Однако возвращение к силовой политике сдерживания Германии было сопряжено с целым рядом трудностей. Локарнские соглашения сделали де-юре невозможными любые односторонние действия Франции в отношении Германии. Эвакуация Рейнской области в 1930 г. подтвердила это положение дел де-факто. Французская внешняя политика в начале 1930-х гг. реализовывалась через каналы Лиги Наций. «Мистика Лиги Наций, хотя она и не вызывала в той же степени былого энтузиазма и не внушала той веры, оставалась ключевым элементом нашей внешней политики, а также определяла ход внутренних дел»[221]221
  Gamelin M. Servir. Vol. 2, p. 56.


[Закрыть], – вспоминал Гамелен. Вместе с тем сама Лига оказалась слабым институтом с неясной компетенцией и отсутствующими механизмами реализации своей воли. Специальные статьи ее устава предполагали международную помощь жертве агрессии, однако эти гарантии, по признанию самого Бриана, оставались «в значительной мере моральными обязательствами»: они не были точно определены, и государства могли толковать их различным образом в зависимости от конкретных обстоятельств [222]222
  Локарнская конференция 1925 г. Документы. М., 1959, с. 298.


[Закрыть]. В 1931 г. Лига Наций провалила свой первый экзамен на дееспособность перед лицом агрессии, не сумев занять четкую позицию в отношении вторжения Японии в Маньчжурию.

Франция переживала тяжелые последствия экономического кризиса. К лету 1932 г. промышленное производство составило 69 % от уровня 1929 г. Быстрыми темпами сокращалась занятость. В декабре 1932 г. в стране насчитывалось 277 000 безработных, через два года эта цифра превысила 400 000 человек. Вместе с частично занятыми уровень безработицы достигал 50 % всех работающих по найму. Сокращались реальные заработные платы. Падали и доходы государства[223]223
  А.З. Манфред (ред.). История Франции, с. 138–139.


[Закрыть]. Однако в отличие от Германии, где экономический кризис привел к росту реваншистских настроений, во Франции он лишь укрепил массовый пацифизм. В начале 1930-х гг. в стране не осталось ни одного влиятельного политического движения, которое бы выступало под лозунгами активного силового курса на мировой арене. По словам историка, пацифизм превратился в своего рода «французскую страсть»[224]224
  Santamaria Y. Le pacifisme, une passion française. Paris, 2005.


[Закрыть], охватив все слои общества и завоевав подавляющее большинство образованного класса. В 1927–1928 гг. мощной критике с антивоенных позиций подверглись законы, осуществившие реформу армии, авторы которых сами в значительной степени вдохновлялись пацифистскими идеями. Соответствующие петиции подписывали писатели и ученые с мировыми именами[225]225
  Merlio G. Le pacifisme en Allemagne et en France entre les deux guerres mondiales // Les cahiers Irice, 2011, no. 8, p. 52–53.


[Закрыть].

Руководство Франции оказалось в трудной ситуации. Инерция бриановской политики, сложность ее пересмотра в условиях начала 1930-х гг. подталкивали его к продолжению курса на поддержание коллективной безопасности. Однако те цели, которые ставил перед собой Бриан, были уже, очевидно, недостижимы. Берлин менял свою внешнеполитическую ориентацию. В преддверии намеченной на 1932 г. международной конференции по разоружению в Женеве правительство Веймарской республики подняло вопрос о военном паритете Германии с другими государствами. Созыв этого представительного форума стал завершением долгой работы, которая началась сразу после подписания Версальского договора. Но в момент ее открытия Париж столкнулся с непростой дилеммой, в которой отразилось главное противоречие его внешней политики.

Вся ее логика со времен Локарно предполагала принятие германских требований. Французы всегда исходили из того, что разоружению должно предшествовать обеспечение безопасности, но этот тезис во многом повисал в воздухе и не отвечал на главный вопрос, который ставили немцы: почему Германия, подписав Локарнские соглашения, войдя в Лигу Наций, став равноправным членом международного сообщества, должна терпеть ограничение своего суверенного права на самооборону? К этой позиции с пониманием относилась Великобритания, которая оказывала на Францию серьезное давление. Равенство в вооружениях с Германией могло быть достигнуто за счет сокращения французского военного потенциала. К разоружению Париж подталкивали внутриполитические соображения. Помимо популярности этого лозунга в обществе сказывалось и влияние экономического кризиса. На содержание вооруженных сил, несмотря на все сокращения, уходила значительная часть бюджета – 13,5 млрд. франков в 1931 г.[226]226
  Doise J., VaïsseM. Diplomatie et outil militaire, p. 353. Задача сокращения военных расходов по итогам реформ 1927–1928 гг. так и не была выполнена. Напротив, реорганизация управления армией, привлечение дополнительных контингентов профессиональных военных привели к росту затрат за сухопутные силы на 2,6 миллиарда франков между 1927 и 1931 гг. (см. Ibidem.).


[Закрыть] Снижение этих затрат позволило бы сбалансировать государственные финансы.

Однако разоружиться означало для Франции отказаться от военного превосходства над Германией – последней гарантии безопасности страны. В Париже имели точную информацию о том, что в Веймарской республике идет скрытое военное строительство. В преддверии Женевской конференции председатель правительства и глава МИД А. Тардьё получал десятки докладов от Второго бюро Генерального штаба (военная разведка), в которых сообщалось о полувоенной организации германской полиции и пограничной стражи, многочисленных парамилитарных формированиях, готовивших резервистов для вооруженных сил, тесном сотрудничестве Рейхсвера и Красной Армии. Агент под кодовым обозначением «L», личность которого до сих пор не раскрыта, принадлежал к числу высокопоставленных германских чиновников и отправлял в Париж сотни донесений с совершенно секретной информацией[227]227
  Maiolo J. Cry Havoc: How the Arms Race Drove the World to War, 1931–1941. New York, 2012, p. 87.


[Закрыть]. Военный потенциал Германии часто завышался, та картина, которую давали специальные службы, могла не соответствовать реальному положению дел, но сам факт того, что французы опасались изменения баланса в вооружениях в пользу Берлина, не вызывает сомнений [228]228
  Jackson P. France and the Nazi Menace. Intelligence and Policy Making, 1933–1939. New York, 2000, p. 47–49.


[Закрыть].

Переговоры в Женеве шли непросто. Представители Франции пытались найти решение, которое примирило бы две во многом противоположные, позиции. Тардьё считал, что выходом могло бы стать создание международной армии, оснащенной тяжелым вооружением. Этот проект воспроизводил то предложение, которое еще в ходе Парижской мирной конференции 1919 г. озвучивал Клемансо. Франция соглашалась передать под контроль Лиги «бомбардировочную авиацию, тяжелую артиллерию калибром более 203 мм, танки и подводные лодки, чей тоннаж превышал бы установленный уровень»[229]229
  Weygand M. Mémoires, p. 379.


[Закрыть]. Преемник Тардьё Эррио совместно с военным министром Ж. Поль-Бонкуром разработали так называемый конструктивный план. Он предполагал увязку процессов разоружения и усовершенствования механизмов коллективной безопасности. После обеспечения автоматического оказания помощи жертве агрессии в рамках Лиги Наций армии могли быть сокращены до минимального уровня, при этом в распоряжении Лиги оставались силы, оснащенные тяжелым вооружением. Хранение оружия и контроль над его производством передавались под международный контроль[230]230
  Duroselle J.-B. La Décadence, p. 38–40.


[Закрыть].

Все французские планы сталкивались с твердой позицией Германии, которая чувствовала силу своей переговорной позиции и поддержку Великобритании. В декабре 1932 г. под коллективным нажимом германской и британской делегаций Эррио согласился с предоставлением Веймарской республике права на равенство в вооружениях. «Немцы победили на всех фронтах, – подытоживает французский историк Ж.-Б. Дюрозель, – Франция проиграла. “Равенство в вооружениях” стало тем рычагом, который спустя пять лет позволил германской армии обойти французскую; оно привело Францию к катастрофе»[231]231
  Ibid., p. 43.


[Закрыть]. Все механизмы сдерживания германского реваншизма, созданные в предыдущее десятилетие, выходили из строя, и попытки вдохнуть в них вторую жизнь оканчивались ничем. Ставки, сделанные Парижем в 1925 г., оказались биты. Главным фактором, способным поддержать безопасность страны, оставалась французская армия. Однако она также переживала сложные времена.

В 1930–1931 гг. на высших военных постах во Франции произошли важные кадровые изменения. Один за другим в отставку вышли люди, создавшие армию мирного времени, – Дебене и Петэн. М. Вейган в 1930 г. сменил первого на посту начальника Генштаба сухопутных сил, а через год оказался преемником второго в качестве заместителя председателя Высшего военного совета и занимал этот пост до 1935 г. Гамелен стал заместителем Вейгана в Генштабе, а в 1931 г. сам возглавил этот орган. Таким образом, в первой половине 1930-х гг. именно эти два генерала осуществляли высшее руководство французской армией. Они были на одно поколение младше маршалов 1914–1918 гг. (Вейган родился в 1867 г., Гамелен – в 1872 г.), однако успели отличиться в годы войны и имели богатый послужной список.

Вейган являл собой один из редких примеров в истории французской армии, когда офицер достигал высот армейской иерархии, не имея никакого опыта командования полевыми частями. Бравый кавалерист, в августе 1914 г. «он слез с коня, чтобы сесть в присланный за ним штабной автомобиль»[232]232
  Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and civil-military relations in modern France. Cambridge MA, 1967, p. 12.


[Закрыть] и отправиться в расположение XIII корпуса под командованием генерала Фоша, сотрудничество с которым стало его карьерным трамплином. Вейган прошел со своим начальником все взлеты и падения, к ноябрю 1918 г. стал правой рукой главнокомандующего союзными армиями и в этом качестве зачитал германской делегации в Компьене тяжелые условия перемирия. Он считал себя духовным наследником маршала и по свидетельству Гамелена заявлял, что «владеет секретами Фоша»[233]233
  Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and the Fall of France: A Study in Civil-Military Relations // The Journal of Modern History, 1959, vol. 31, no. 3, p. 226.


[Закрыть]. Де Голль считал, что «по своей натуре Вейган был блестящим исполнителем. В этой роли он замечательно служил Фошу» [234]234
  Голль Ш. де. Военные мемуары: Призыв 1940–1942. М., 2003, с. 71.


[Закрыть]. Однако, генерал являлся полностью самостоятельной фигурой. В 1920 г. он возглавил французскую военную миссию в Польше и стал известен как один из авторов победы поляков над Красной Армией под Варшавой. Клемансо, знавший Вейгана, так отзывался о нем: «Вейган – это личность. Он неказист, невзрачен, выглядит измученным и неорганизованным… Но он умен. Внутри него горит что-то вроде темного пламени. Вейган. опасен, способен в критический момент пойти очень далеко, броситься в омут, причем сделать это осознанно»[235]235
  Martet J. M. Clemenceau peint par lui-même. Paris, 1929, p. 73.


[Закрыть].

Человек взрывного темперамента, Вейган был верующим католиком и придерживался консервативных взглядов. Это обрекло его на трудные взаимоотношения с режимом Третьей республики. Взаимная антипатия началась с «дела Дрейфуса». Биограф генерала так пишет об этом: «Монархист по своим симпатиям, консерватор по убеждениям и республиканец только по необходимости, Вейган был тогда одним из многочисленных младших офицеров, чье отношение к Делу было столь же ярко выраженным, сколь незначительным оказалось их участие в нем. Вейган никогда не верил в невиновность Дрейфуса и придерживался этого мнения всю свою жизнь»[236]236
  Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and civil-military relations, p. 9.


[Закрыть]. Генерал не доверял республиканским институтам и открыто их критиковал. Когда Мажино в 1930 г. принял решение о назначении его на высший командный пост, ему пришлось преодолевать сопротивление парламента и рассеивать сомнения коллег по правительству. Министр понимал, что двоевластие заместителя председателя Высшего военного совета и начальника Генштаба сухопутных сил подрывает эффективность военного управления и собирался совместить оба поста в лице Вейгана, но председатель Совета министров Т ардьё согласился на его назначение лишь при условии, что генерала «уравновесит» фигура, более приемлемая для политических элит Третьей республики[237]237
  Nobécourt J. Une histoire politique de l’armée, p. 198–200.


[Закрыть].

Гамелен, ставший этим «дублером», выступал во многом антиподом своего шефа. Если Вейган являлся человеком Фоша, то он своей карьерой был во многом обязан Жоффру, под командованием которого начал служить еще в 1906 г., став его адъютантом. Первую мировую войну он встретил сотрудником штаба главнокомандующего, но в 1916 г. отправился на фронт, и в битве на Сомме командовал стрелковой бригадой, а в конце войны – уже дивизией. В 1919 г. Гамелен занял не самый престижный пост военного атташе в Бразилии, но уже в 1925 г. был переведен в одно из неспокойных мест французской колониальной империи – в Сирию, где успешно подавил восстание друзов. Через четыре года, вернувшись в метрополию, генерал возглавил 20-й военный регион с центром в Нанси[238]238
  Le Goyet P. Le mystère Gamelin. Paris: Presses de la Cité, 1975, p. 22–65.


[Закрыть]. Гамелен, таким образом, удачно сочетал в себе качества штабного офицера и фронтового командира, на что впоследствии неоднократно указывали те, кто сравнивал его с Вейганом. Это отличие, впрочем, было не единственным.

Еще молодым офицером будущий генерал получил репутацию военного интеллектуала. В 1898 г. преподаватель Высшей военной школы подполковник Ш. Ланрезак, в 1914 г. командовавший 5-й французской армией в битве на Марне, дал ему следующую характеристику: «Он действительно обладает исключительным умом, живым и открытым, ясным, методичным и развитым. Делает быстрые и точные суждения, имеет очень хорошие задатки для изучения военного искусства на высоком уровне»[239]239
  Цит. по: Alexander M. S. The Republic in Danger: General Maurice Gamelin and the Politics of French Defence, 1935–1940. Cambridge, 1992, p. 16.


[Закрыть]. Благодаря своему выдержанному характеру, Гамелен умел сходиться с людьми, что наряду с широким кругозором, богатым интеллектом и свободными взглядами позволило ему глубоко интегрироваться в элитарные круги Третьей республики. В штабе Жоффра он завел знакомства с министром вооружений А. Тома, сенатором М. Сарро, будущим главой правительства Тардьё. Он также сблизился с генералом М. Саррайем, считавшимся одним из наиболее радикальных республиканцев в среде французского высшего офицерства[240]240
  SchiavonM. Gamelin. La tragédie de l’ambition. Paris, 2021, p. 70–75.


[Закрыть].

Максим Вейган, Жозеф Поль-Бонкур, Морис Гамелен (на переднем плане, слева направо).

Источник: Bibliothèque nationale de France

Гамелен являл собой пример «хорошего республиканского солдата»[241]241
  Jackson P. France and the Nazi Menace, p. 110.


[Закрыть]. Устанавливая контакты с политиками, он приобретал очевидные карьерные преимущества, но при этом убеждался в том, что между армией и республикой нет непреодолимых противоречий. Генерал пришел к выводу о том, что «внутренние мотивации и истинные убеждения министров, сенаторов и депутатов редко совпадали с тем, что можно было предположить, основываясь на простой парламентской принадлежности»[242]242
  Alexander M. S. The Republic in Danger, p. 17.


[Закрыть]. Политик, по мнению Гамелена, не обязательно являлся леваком, чуждым патриотизму и ненавившим армию как реакционную силу. Искреннюю симпатию у него вызывал Клемансо, который своим руководством страной в годы войны продемонстрировал, что партийные предпочтения отходят на второй план, когда отечество оказывается в опасности.

Расчет Тардьё и Мажино имел под собой определенные основания: личности Вейгана и Гамелена во многом не совладали, однако они также и дополняли друг друга. «Горячность и вспышки Вейгана, – отмечает французский историк Ж. Нобекур, – компенсировались рассудительностью и открытым умом Гамелена. Когда первый угрожал разрывом, второй вел переговоры. Их усилия объединяло общее стремление исправить те ошибки, за которые они не несли ответственности»[243]243
  Nobécourt J. Une histoire politique de l’armée, p. 199–200.


[Закрыть]. Работа, которую предстояло проделать новому командованию армии, действительно выглядела трудной. Вооруженные силы находились в тяжелом состоянии. Проведя первую оценку положения дел, Вейган в докладе военному министру указывал на то, что даже отмобилизованная французская армия в 66 дивизий не сможет воевать больше трех месяцев в виду нехватки вооружения и общего износа материальных фондов. «Чтобы она внезапно не оказалась небоеспособной, уступая потенциальному агрессору, – предупреждал генерал, – армии нужна противовоздушная и противотанковая артиллерия, легкие гаубицы, дальнобойная полевая артиллерия, быстрые танки, современная аппаратура передачи данных, улучшенные средства противогазовой защиты, более глубокая моторизация. Продолжая совершать текущие ошибки, французская армия рискует превратиться лишь в фасад, дорогостоящий и непригодный для ведения войны» [244]244
  Weygand M. Mémoires, p. 350.


[Закрыть].

Вейган не говорил ничего нового по сравнению с теми опасениями, которые до него высказывал Петэн. Однако он, в отличие от своего предшественника, действовал в новых условиях. Эвакуация Рейнской области вела к пересмотру всех основ французской стратегии. У страны больше не было того щита, который мог защитить ее на подступах к границам. Следовательно, неотложной становилась задача строительства укрепленных районов на восточной границе страны. Ключевым ориентиром здесь служил 1935 г., когда во Франции должны были начаться «тощие годы», сопровождавшиеся падением числа призывников. Возведение «линии Мажино» рассматривалось как способ компенсировать эту убыль. Работы на границе развернулись в 1929 г., и Вейган уделял особое внимание тому, чтобы они завершились в срок – к 1935 г.

За выполнение проекта отвечала специально созданная Комиссия по организации укрепленных районов, которая являлась получателем и распорядителем государственных средств. Реализованный план «линии Мажино» несколько отличался от того проекта, который был одобрен правительством в 1929 г. Его ядром по-прежнему являлись мощные укрепрайоны, расположенные на северо-восточной границе страны, но в ходе строительства их дополнили вспомогательными оборонительными сооружениями, усиленными участками между укрепрайонами. Отдельные районы остались без укреплений. Собственно «линия Мажино» начиналась у города Лонгюйон на стыке границ Франции, Бельгии и Люксембурга. Здесь располагались первые форты укрепрайона Мец, наиболее мощного из всех оборудованных секторов. 100-километровый участок границы здесь прикрывали 38 оборонительных железобетонных сооружений, из которых 14 относились к числу «больших фортов» (gros ouvrage) – наиболее мощных укреплений первого класса, обороняемых гарнизоном до 1000 человек и имевших на вооружении до 12 стволов артиллерии большого калибра. В северном Эльзасе находился второй по мощности укрепрайон Лаутер. Менее протяженный (около 65 км), он защищался 11 фортами, из которых пять являлись «большими»[245]245
  Garraud P. La politique de fortification des frontières de 1925 à 1940, p. 14.


[Закрыть].

Южнее «линия Мажино» продолжалась тремя укрепленными полосами, вытянувшимися вдоль левого берега Рейна. Река шириной до 200 метров считалась серьезной преградой, поэтому было принято решение о строительстве здесь лишь пехотных казематов, вооруженных пулеметами. Франко-швейцарская граница, несмотря на имевшиеся планы организации обороны района Бельфора, была практически не укреплена ввиду наличия естественных препятствий для вторжения с востока и возобладавшего мнения о том, что Швейцария не станет плацдармом для германской агрессии. В то же время французское правительство сочло целесообразным укрепить 400-километровую границу с Италией (так называемая малая «линия Мажино»). В 1929–1940 гг. здесь возвели 51 форт, в том числе 22 «больших», которые по своим размерам, впрочем, уступали фортам северного сектора. Строительство велось с учетом горного рельефа: оборонительные сооружения находились на высоте 3000 м над уровнем моря[246]246
  Garraud P. La construction de la ligne Maginot alpine et son emploi en 1940: un système défensif novateur et efficace // Guerres mondiales et conflits contemporains, 2015, no. 259, p. 98–104.


[Закрыть].