Текст книги "Лиловая кружка. Газетно-сетевой сериал"

4. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАК Я ПОЧИЛ В БОЗЕ

Вечер 23 августа. Первая моя рабочая – она же, как вы помните, была дневной – смена завершилась. В 21 час я повернул самодельным из тонкой алюминиевой трубки штуцером головку ключа на приборе под потолком и заблокировал датчик движения самораздвижной входной двери в магазин. Когда раздался характерный щелчок, похожий на тот, что клацает при запуске стиральной машины, запирая в ней люк загрузки белья, опечатал эту хоть и прозрачную, но очень прочную дверь (Манон показал царапины от пуль, незадолго до того выпущенных «седоками» проносившегося в ночи по улице Веры Слуцкой авто то ли из мелкашки, то ли из стартового пистолета) специальной тёмно-красной номерной наклейкой. Освободившимися руками вставил в две дужки на её сомкнутых створках толстенный болт и затянул его до боли в суставах массивной гайкой, а в довершение процедуры набросил и закрепил мощную цепь. После этого заблокировал датчики движения двух самораздвижных дверей, отделяющих тамбур при входе от остального пространства магазина.

Всё, 11-часовой торговый день закончен. Теперь можно было идти выпускать с заднего крыльца уже нервно топчущихся у запертой служебной двери продавцов – всем же, понятно, хочется поскорее умчаться домой. Перед носом мелькают пакеты с пустыми немытыми контейнерами от обеда и перекусов: необходимо удостовериться, что продавцы ничего не украли в своём магазине. Процедура почти практологическая, но, увы, необходимая. Её проходят, уходя домой, даже охранники – только они предъявляют свою поклажу администратору или кассирам, но никак не друг другу: считается, что могут вступить в преступный сговор. С одной стороны, вроде абсурд, а с другой – вспоминается сотрудница банка, исчезнувшая недавно с 13 миллионами…

Продавцы и не ропщут, они всё понимают. К счастью, их не очень и много – накануне из-за жлобской зарплаты, которую им платят жмоты-хозяева, уволилось сразу четверо. Всех их я знал хорошо, хоть и не лично, поскольку не один год состою покупателем этого магазина, и о каждом жалею: профи высокого класса. Хочется верить, что они не сменили шило на мыло и где-то их, как мечталось, оторвали буквально с руками. Хотя если б такие местечки бывали, все мы давно б были там…

Запираю за последней кассиршей дверь и, слыша как на крыльце щёлкают зажигалки – иные не уйдут, пока не выкурят прощальную, самую желанную сигарету! – иду в щитовую тушить в залах свет. В ночь остаётся лишь дежурное, скудное, освещение – зачем, один бог знает: то ли для подслеповатых привидений, то ли чтобы проникшим сквозь стены воришкам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Тем временем администратор – нынче это Татьяна Цветкова – завершает свои бумажные дела и опечатывает за мной единственную дверь в магазинное помещение, отделяющую его от подсобных первого этажа, в том числе и нашу дежурку. Выпускаю её наружу и, оставшись один, запираюсь изнутри на замок и массивную задвижку, а ручку двери закладываю толстенной металлической дурой, видом похожей на лом. Снаружи на дверь тоже клеится пломба – смотрю это уже как реалити-шоу на мониторе видеонаблюдения, поскольку впервые мне всё интересно.

Всё, я один и предоставлен до утра лишь самому себе! Чувство для меня, уже давнего мизантропа, столь радостное, словно мне все ушедшие дружно мешали жить, хотя нет же, конечно. Но вот так; я и в детстве, оставаясь один, потом даже скучал, а порой – тосковал, но в первые мгновения переживал особый радостный адреналиновый подъём, как зэк, выпускаемый по УДО.

Моё предельно суженное к ночи жизненное пространство хоть и невелико, но всё же не застенок: помимо собственно дежурки, хозяйственные сени, где днём идёт бойкая, с перебранными, либо духоподъёмными матюгами, приёмка товара – машины поставщиков прибывают до самого вечера, затем длинный коридор, в конце которого туалет унисекс с двумя «посадочными» местами и двумя раковинами, из кранов коих течет только холодная вода. Есть ещё и выгороженная душевая, но поскольку директор и прочие местные ТОПы там отродясь свои белые ножки не мыли, то её, естественно, испохабили, превратив в род кладовки уборщиц.

В этом пространстве охранник может свободно передвигаться, но только до того, как в установленное время сдаст магазин под охрану, включив на спецпульте сигнализацию по особому алгоритму. Тогда в нашем распоряжении остаются лишь дежурка и сени, которые ночью особо и не нужны. А если приспичит в глухую пору в туалет, то неча, как дома, мчаться туда с почти закрытыми глазами, боясь разгулять некстати прерванный сладостный сон – нужно сперва, обуркавшись, опять отключить сигнализацию (а это «многоходовая» операция!), иначе с очка будут снимать уже резво примчавшиеся и злые от этого полицейские.

Нет, так жить можно, в смысле – ночевать. Нанимаясь, я полагал, что ночью спать-то как раз не положено, а надо тенью отца Гамлета бродить по торговым залам, проверяя их неприкосновенность. И уж смиренно к этому приуготовился. Но тут стажировавший меня Манон раздвинул меж мониторами и стеной два широких наших полукресла и лихо водрузил на них огромный лист фанеры полуторасантиметровой толщины: карьерный самосвал закатишь – не прогнётся.

– А вот – кровать!

Конечно, такие доисторические «трансформеры» свойственны только России: всюду, где в мире положено спать, спят уж давно по-людски – на кроватях, диванах. Где-то и в нашем Отечестве, кажется – в «Ленте», охрана в дежурках только таращится на мониторы, а в объятья к Морфею, рассказывают, упадает в особых местах. Но зато там, как бают опять же, к охранникам отношение, что в Индии – к неприкасаемым, а в «Строителе» всё же иначе совсем.

Тогда, в ходе ещё стажировки по освоению местных реалий, у меня промелькнуло ощущение дежавю. Будто я уже где-то когда-то спал точно так же вот чертовщинно. Но Манон уже сбросил со стульев фанерный щит и стал снова пихать в меня, как пряный колбасный фарш в синюгу, новую информацию, и я не смог удержать это дуновение мысли на весу отвлекающегося сознания и, слово за слово, упустил.

И вот теперь, когда пришло время укладываться, дежавю явилось мне сызнова. Но уже никто его не разгонял, и вокруг меня посреди полутёмной дежурки постепенно разлился акварелевый солнечный свет, который бывает раннелетним ташкентским вечером. Он обретает художественную субстанцию, пройдя через фильтры плодовой листвы, умягчившись остывающим воздухом ещё не столь жаркого дня, как в чиллю, почесавшись в пути об избеганную мурашами кору тополей и чинар. Этот воздух, подобно волшебному полотну, может быть поместилищем прошлого, будущего, вневременного.

Так и стало: гикнул извозчик:

– Вот она, барин, тебе и «Расея» – прям посередь сартовской Туркестанции энтой, матушка наша, спаси её Христос!

Седок – красавец-артиллерийский полковник благодушно кивает:

– Слава богу, добрался…

Я смотрю на него с крыльца профессорского особняка на Уратюбинской, и дедушка – это же мой дедушка, Поликарп Семёнович Жабский, приехал в июне 905-го года из Аулие-Ата на празднование 40-летия взятия генералом Черняевым Ташкента, до которого не дожил участвовавший в этом славном «деле» прадед-ракетчик! – глядит на меня и приветливо щурится сквозь толщу десятилетий, пока извозчичья пролётка не выкатывает на угол Ирджарской.

Я отряхиваю пыль с индийских джинсов Milton’s – первых иностранных джинсов, которые стали продавать в Ташкенте в 68-м по 12 рублей – синих и коричневых, у меня были синие, поднимаю глаза, а свет уже переформатировал пространственно-временной континуум, и ко мне от подъезда «Вечёрки», где только что скрылся в зеркальных дверях новопостроенной гостиницы «Россия» мой дед, шагает неподражаемой вальяжной походкой, перешедши неспешно Кирова на светофор, мой дорогой учитель Лев Савельев.

– Опять, старик, дежуришь, вижу?

– Опять, – жму ему руку. – В ЦК попросили.

– Ну, цекуйся, цекуйся… А мы вот сухачика решили со Старостиным пропустить холодненького в «Уголке». Может запрёшь эту лавочку – да и с нами?

Я развожу руками.

– Тогда – цалую, Лёва!

И он уходит в марево глядичий вниз по Дзержинского, к Скверу, а я бросаюсь внутрь пустого почти помещения, где уже давно не живёт та профессорская семья, поскольку вся улица приговорена к скорому сносу: меня срочно требует разрывающийся шалым звоном красный казённый телефон.

– Дежурный по штабу республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» слушает!

…В начале апреля того же, 71-го года я написал по просьбе редакции многотиражки «Ташкентский университет» репортаж с вечера на геологическом факультете по случаю Дня геолога. На этом факультете учился мой одноклассник Женя Виндушев, Жэка, как мы все его звали, поэтому я хорошо знал тех, о ком писал. Публикация под заголовком «Нечасты встречи у геологов» заняла оба подвала на развороте и почему-то произвела на редакцию особенное впечатление. Впрочем, я уже давно к тому времени занимался журналистикой вполне профессионально, о чём лопухи с журфака, нигде, кроме своей учебной газеты, да изредка – в этой многотиражке, не печатавшиеся, даже не подозревали. «Сосватал» меня им будущий редактор «Пионерской правды» Вадик Носов, с которым мы пришли в журналистику в один день в середине ноября 67-го и были взяты под уютное крыло Таней Орловой, как раз затеявшей в «Комсомольце Узбекистана» газету в газете «Факел» для школьников. Вадик и наплёл им, что якобы открыл на истфаке «самородка», и те даже прислали глазастую девочку с первого курса взять у меня интервью. Это меня сильно повеселило, я тотчас сделал той девочке Ларисе – очень, надо сказать, сексапильной, куда более интересное предложение, мы дружно забили на то интервью, и это долго ещё, пока как всё в молодости, не испарилось само собой, злило мою однокурсницу Надюшу Алешкову, которая и на полное сближение со мною не шла, и далеко особенно не отпускала.

– Старик, ты что сделал с Лариской – она писать разучилась! – цапнул однажды меня, хохотнув, за ворот с верхнего марша лестницы Главного корпуса Миша Алимов, тогда редактировавший «Ташкентский университет». Потом мы с ним работали вместе какое-то время в «Комсомольце Узбекистана» – и он же меня оттуда и выжил, став замом редактора, после чего его небольшие таланты усохли совсем, зато мелочные придирки проснувшегося в Мише чинодрала – гипертрофировались.

– Так ты ж её учил – немудрено! – удачно вывернулся я из его лапы, не порвав воротник. Может, после этих моих слов он и затаил обиду, хотя мы долго ещё беспечно приятельствовали и никакой злопамятности я за ним не замечал.

– Да ладно, шут с ней с Лариской… Что летом думаешь делать?

– Писать, как всегда.

В студенческие годы я стабильно половину дня проводил в универе, а вторую, порой допоздна, в ташкентских редакциях, принося домой маме вполне мущинскую зарплату – 54 руб. 75 коп. повышенной стипендии (строго говоря, лишь рублёвую часть – копеек у старосты Коли Столярова вечно почему-то не оказывалось) да по сотне-полторы гонораров. И всё же мама, которой исполнилось 55 тоже в том самом 71-м, так и не ушла из школы на пенсию до моего окончания универа: «Гонорар это деньги не верные – нынче есть, а завтра не станут печатать – и митькой звали. Вот когда будет зарплата…».

Тогда уже я чаще всего пропадал в «Вечёрке», располагавшейся до осени 74-го в осколке бывшей гостиницы «Россия» – самого перед революцией крупного «отеля» столицы Туркестанского края. Хорошо помню редакционные кабинеты – бывшие просторные гостиничные номера, со стеклянными, до потолка, двустворчатыми широкими дверями, любовно озеленённые редакционными дамами. Как и прекрасную звонкую железную лестницу на 2-й этаж, тоже оставшуюся от «героев былых времён». Как и балкончик с пузатой кованой балюстрадой в отделе культуры обеих редакций, где мы любили стоять с его завом в «Окшоме», замечательным тихогласым рассказчиком Уткуром Хашимовым и Витей Хатамовым, завотделом городского хозяйства – с ним мы часто вместе мотались во всякие коммунальные рейды, глядя на поднимающийся по ступеням Дома знаний любознательный народ и прихлёбывая чаёк. Именно там, в этом съеденном временем здании, помнившем ещё моего деда-постояльца, я познакомился с самым блестящим ташкентским журналистом той эпохи Львом Савельевым, во многом сформировавшим мою творческую манеру и мои принципы журнализма. К нему меня привела по упомянутой лестнице, мягко резонировавшей от прикосновений моих любимых польских вельветок, душевнейшая Зухра (Зоя) Агзамходжаева, первой встретившая внизу, неся шефу (и не только шефу – для неё…) чайник со свежезаваренным 95-м чаем, долговязого мальчонку с зажатой в руке рукописью репортажа. Потом они с подругами – Светланой Замостяновой и Эльвирой Адайкиной, работавшей ещё совсем молоденькой с моим папой в Госиздате республики, тепло и ничем мною не заслуженно опекали меня по поводу и без повода; мне целовать бы им руки, а я, бесшабашный и молодой, как всегда, думал только о собственном творчестве… Там же получил позже от названных и не названных тут изумительных людей и лестно-забавное прозвище «Савельев в молодости», чем особо горжусь, хотя помню об этом теперь уже, видимо, только я, да может ещё Лёва Оффенгенден в Израиле и Геннадий (по паспорту Валентин) Емельянцев в Сиэтле, если покамест жив. Да, и, конечно же, Эля Адайкина, храни эту пронзительно светлую душу бог!

– Есть одно предложение… В ЦК комсомола ищут руководителя пресс-центра республиканского штаба ССО. Звонили нам, но из нашей редакции никто не потянет. Не хочешь пойти?

Я быстро прикинул: отряд будет работать по всей республике, от Арала до Памира, да ещё и в Тольятти на автозаводе – это ж Всесоюзная ударная комсомольская стройка. Вот можно будет поездить!

– Пойду!

– Тогда я звякну Гафурджанову про тебя! – обрадовался Миша, что проблема быстро решилась с его участием – тогда в комсомоле именно так набирали «очки», и понизил голос: – А что всё же с Ларисой?

– Какой Ларисой?!

– Ну, ясно! – хохотнул он опять и, обогнув меня, заскакал дальше вниз на длинных, как и у меня, ногах.

…Вечер проплыл за окном по Дзержинского и угас. Встаю, распрямляя затёкшую спину из-за машинки – в республиканском штабе ССО была отличная молочно-кофейного цвета германская «Оптима» с новой импортной лентой, и я славненько настучал на ней после встреч с дедушкой и Савельевым репортаж о вчерашней поездке в Буку, где стройотрядовцы тянули акведук – лотки, доносящие воду из магистрального канала для орошения дальних полей. Немного хотелось посмотреть первую серию «Саги о Форсайтах», которая в тот день как раз начинала транслироваться по первой московской программе, но телевизора в штабе не было. Зато всегда с собой – любимая книжка о Швейке, которую я, как верующие – Библию, любил и готов был перечитывать при любых обстоятельствах. И я решил завалиться и читать её, пока не усну.

Вот куда опрокинуло меня дежавю! В штабе, как и в дежурке охранников «Строителя», не водилось никаких диванов. Назначая меня впервые на дежурство, главный инженер РССО «Узбекистан-71» Володя Мочалов – студент-четверокурсник ТАШИИТа, называемого всеми в городе по-старинке «железнодорожным», с которым позже и много поездили вместе с инспекциями стройотрядов, и вместе же потом получали по шапке в ЦК ЛКСМ Узбекистана за то, что совали свой нос туда, куда совать его непосвящённым не следовало, провёл, как 48 лет спустя Манон Хакимов, мастер-класс.

– Спать у нас, Саша, просто. Берёшь два кресла, снимаешь столешницу, – он легко, но осторожно приподнял её, чтобы вытащить из пазов, не обломав, шпиньки, крепившие столешницу рабочего стола к двум тумбам, – и вуаля! – он плюхнул её торцами на краешки кресел. – Хотя я, например, просто ложусь на стол. Матрац в шкафу, замотан в плащ-палатку. Подушки нет – уж извини… Ты, главное, телефон поставь к себе поближе, что б, если ночью позвонят, обо что-нибудь не приложиться, если спросонок помчишься. Ну всё, счастливого дежурства – я пошёл. Да, на ночь дверь запри входную обязательно! И если это… девочка… чтоб никаких трусов там в ящиках стола.

Молодость… Не знаю, как Володя, но я своих девочек в штаб РССО не приглашал – уж слишком это было б стрёмно, да и неуютно. Но главное: мы все были, как я говорю, вечными любовниками не терпящей соперничества тёти Журы, и эта испепеляющая страсть делала «девочек», без которых, конечно же, тоже нельзя, не такими уже вожделенными. Во всяком случае, отдежурить по штабу, поспав одному на столешнице, было ничуть не напряжно.

…Я разобрал (а вернее – собрал) в магазинной дежурке импровизированную лежанку, раскатал упругий матрац общего пользования, расстелил принесённую из дому новую белоснежную простыню (одна осталась в своём роде от былых времён, долго лежала без употребления, словно на особый случай – и он, я решил, настал, раз уж спать мне опять на фанере), взбил домашнюю же, из запасников, небольшую подушку, ибо дома она мне маловата, включил «РетроFM» на смартфоне и…

…Никелированный шарик на спинке новой панцирной кровати отразил лунный лучик и послал мне в зрачок. Я отклонился и ухом задел что-то мягкое. В нос ударил персиковый дух. Я приподнял голову: я лежу в кровати под тоненькой простыней посреди залитого лунным светом огромного фруктового сада, в основном – персикового, и тяжёлая ветка с инжирными, плоскими, переспевающими плодами свисает к моей груди. Но я в этом саду не один – все промежутки между деревьями уставлены подобными же кроватями, на которых где спят, где шушукаются, где травят анекдоты, а где даже целуются, если не больше.

– Не спишь ещё? – спрашивает с соседней кровати тогдашний приятель и коллега по «Комсомольцу Узбекистана» с которым мы вместе приехали утром в райцентр Андижанской области посёлок Боз освещать республиканский семинар молодых комсомольских пропагандистов. Приехали двое, что вообще было редкостью, но тогда в 77-м, готовясь к 60-летию Великого Октября, наша газета формата А2 (в те поры говорили – формата «Правды») регулярно давала целые развороты о подобных событиях, и тут уж одним пером ну никак не управиться.

Организаторы семинара подошли к делу настолько творчески, что прямо-таки креативно: все занятия, встречи, кормёжка участников проходили не в залах, где можно было сдохнуть от духоты, а на свежем воздухе – прямо посреди огромного сада. Там же нас вечером, после множества мероприятий, и спать уложили – под стрекот кузнечиков и природную ароматерапию.

– Сплю, – отозвался лениво я.

Он отвернулся, чуть скрипнув пружинами, а я молча очистил прямо на ветке ближайший персик, втянул его полужидкую мякоть губами в себя, оставив на плодоножке голую щербатую косточку, и сладко почил в Бозе.

5. ЭПОХА ЛИЛОВОЙ КРУЖКИ

За долгую журналистскую жизнь у меня накопилось порядочное число собственных, личных традиций, порою и странных. Например, приходя на очередное место работы (а их у меня было не так уж и много) и обустраиваясь, я всегда заводил новую чайную посуду. Вышло это как-то случайно: покидая «Фрунзевец» в мае 76-го, оставил там впопыхах свою яркую чайную кружку (тогда это называлось бокал) – так стремителен был переход в «Комсомолец Узбекистана».

Однажды утром ко мне подошёл в коридоре Лев Савельев, который, как помните, и настоял за два года до этого, чтобы я начал штатную работу после универа именно во «Фрунзевце». Сам он к тому времени уже, кажется, год там работал, покинув «Вечерний Ташкент» из-за каких-то трений с редактором. Столь ярким личностям, как Савельев, всегда тесно в предлагаемых обстоятельствах – они сами и есть «предлагаемые обстоятельства», которые не каждая редакция, а главное – не всякий редактор потянет. Пока замом по русской редакции у шефа газеты «Вечерний Ташкент» и «Тошкент окшоми», замечательного писателя и переводчика, страстного и пристрастного Сагдуллы Караматова был тихий и незаметный, но жёсткохарактерный Геннадий Емельянцев, савельевская феерия благополучно продолжалась под его покровительством. Однако не очень газетчик, а скорее функционер по натуре, Емеля, как его за глаза звали все ташкентские журналисты, высидел отмеренный в «Вечёрке» срок для осанистой должности на «бугре» (так в народе называли здание ЦК Компартии Узбекистана, выстроенное после землетрясения на валу снесённой Ташкентской крепости) и в 73-м стал помощником второго секретаря ЦК Орлова. А вскоре и его подопечный Савельев, повздоривший по мелочи с Караматовым, стал, как и я примерно через год, служащим Советской Армии.

Так вот, подходит в коридоре Лев Александрович и цедит сквозь зубы, огорошив:

– Тебя ждёт Мара-Новик.

– Зачем? – удивился я.

– Пора, старик, выходить на гражданских читателей – иначе забудут.

Геннадий Павлович Мара-Новик был редактором «Комсомольца Узбекистана» в ту пору. Добродушный, очень общительный человек, работать с которым одно удовольствие. Он давал молодым журналистам неограниченную свободу самовыражения и чуть не по полчаса терпел на планёрках их бурные тёрки, кто всего гениальнее и чьи «нетленки» больше других заслуживают публикации. А когда пикировщики немного выдыхались, тихо ронял с улыбкой: «Всё это хорошо, братцы, но завтра две полосы пустые…». Этот приём я потом у него перенял и сам использовал в редакторской работе. Оно и верно: в газете, в отличие от литературы, где издательское горлышко было тогда весьма узко, хватало места всем самородкам – только пиши и пиши, вместо бесплодных (и чаще всего – беспочвенных) споров с коллегами о месте в истории.

Я вступил в журналистику именно в «Комсомольце Узбекистана» – ещё при Тюрикове-старшем, да и потом, уже при Мара-Новике, печатался немало – военные материалы там писать было некому и потому мои и изредка савельевские очень ценились. Впрочем, не только военные. Именно там напечатали незадолго до того моё интервью с Романом Карцевым и Виктором Ильченко «Смех рождается от мысли», очень мне дорогое. Оно ещё висело вырезкой на редакционной «красной доске», отмеченное как лучшее за неделю, когда я «присоединился», как выражаются англо-саксы, к этой давно – уже 9 лет – родной мне редакции в качестве корреспондента отдела пропаганды.

Я понял слова Савельева буквально и, что-то сказав для отмазки начальнику отдела Журавлёву, помчался с Сапёрной на Ленина. Бюро пропусков в РИКе хотя уже и существовало, но старая издательская охрана спокойно пускала без них, зная всех журналистов в лицо.

Взлетаю на лифте на 12-й этаж, врываюсь к Генашке – такое у него было тёплое прозвище.

– Ты чего? – поднимает он удивлённо глаза над очками в тонкой оправе.

– Савельев сказал…

– Так давай, увольняйся и завтра же приходи.

– А я понял, вы что-то сегодня хотели сказать…

– Только это.

Полковник Владислав Васильевич Стуловский, сменивший за год до того на редакторской должности Аркадия Алексеевича Голышева, резко уволившегося из армии после самоубийства душевнобольной жены и уехавшего на родину в Одессу, очень удивился моему увольнению. Он относился ко мне без той особенной теплоты, которая связывает художников, близких духом, – а мы с Голышевым и Савельевым такими и были, но очень и очень по-доброму. Да что говорить, единственная в жизни благодарность в моей трудкнижке – именно от него! Я «барабанил» и выловил до подписания номера в печать серьёзную военно-стратегическую ошибку (вот когда пригодилось университетское историческое образование, а ещё больше – специализация на новейшей истории США!) в материале начальника отдела ВВС подполковника Найчука, вздумавшего подпустить политологии. В таких случаях положено без церемоний звонить ответственному редактору, ибо надо будет в ночи перевёрстывать им уже подписанную в свет полосу; Владислав Васильевич мгновенно приехал, хотя был уже второй час ночи и, со свойственной ему, при всей его внешней суховатости, экспрессией, бросился меня обнимать. Не вылови я тогда тот найчуковский ляп, Стуловскому, который редактором был лишь второй или третий месяц, это могло стоить дальнейшей карьеры. Хотя, как позже оказалось, он и так её дальше не двинул и закончил службу всё тем же полковником, а после увольнения в запас, оказывается, много лет жил здесь же, в Питере, работал в Северо-Западном региональном центре МЧС России и умер совсем недавно, в 2015 году, всего в двух шагах – в Большой Ижоре. Всё это я узнал, когда 4 года назад мне поздним апрельским вечером позвонила та самая, из молодости, Галина Глушкова, тоже перебравшаяся на старости лет в Петербург, и сказала, как заехала в ухо: «Сегодня мы похоронили Стуловского…». Я очень обиделся тогда на неё и на Колю Черевача, в мои годы во «Фрунзевце» – капитана, начальника отдела комсомольской жизни, а ещё лет 10 назад – тоже работника СЗРЦ МЧС РФ, что они и меня не позвали проститься.

…Удивился Стуловский, но приказ без проволочек подписал, и Нина Страдоновна уже через час выдала мне трудовую. Я доработал до вечера, дописывая начатый материал, а когда уже закруглялся, вдруг явилась Лариса Малюга, села к окну и, печально вздыхая, уставилась на мою правую щёку. Но это она не по мне тосковала, а по Андрею Миронову, постер с портретом которого был повешен ещё моими предшественниками на стену, торцом к которой был приставлен мой письменный стол.

Дописав, я собрал манатки, махнул на прощанье девчонкам, Ларисе и Галке, заглянул в смежную комнату-кабинет начальника – подполковника Журавлёва, давшего мне как-то самый ценный в жизни совет: «Только дураков, старик, обманывают дважды», – а теперь лишь бросившего, не отрывая глаз от влажного оттиска полосы – дежурил по номеру: «Не пропадай!» – и ушёл навсегда. А большой пёстрый бокал так и остался на столе – между Мироновым и Малюгой…

На утро, по пути в «Комсомолец Узбекистана», где рабочий день начинался на час позже «Фрунзевца» – в 10 утра, я купил в ЦУМе, в полупустом в те времена отделе посуды, себе новый бокал – хотя вполне мог сойти бы с 11-го трамвая на несколько остановок раньше, на Сапёрной площади, и заскочить в уже во всю дымившийся от журналистских трудов «Фрунзевец», чтобы забрать свой старый, позабытый накануне. Мог – но что-то меня остановило, и я проехал мимо первой своей редакции, где мне платили не только гонорары, но и весьма неплохую зарплату.

…Получив после окончания исторического факультета ТашГУ свободный диплом и провнештатничав напоследок два летних месяца, я в самом конце августа 74-го поступил-таки на службу во «Фрунзевец». Меня туда, честно сказать, не очень-то тянуло, я словно врос уж в «Вечерний Ташкент», но мой учитель Лев Савельев настаивал – и я не стал ему перечить, тем паче, нам предстояло работать бок о бок.

В условленный день он привёл меня к редактору Голышеву – полковнику, имевшему, как вы помните, прозвище «хиппи», поскольку под околышем его фуражки был не бритый затылок, а лежавшая на мундирном воротнике красивая волна седых волос. Не просто вольность – нонсенс по меркам армии, даже и нынешней – усато-бородатой. Но Аркадию Алексеевичу в этом трафили: он был мало что совсем не плохим писателем, но главное – автором повести о солдате, спасшем на фронте жизнь кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана Шарафу Рашидову. Благодарный Шараф-ака очень благоволил полковнику Голышеву – ну, и вся окружная военная верхушка, само собой.

А была она тоже вовсе не дуболомная – «членом» (так называли члена Военного совета округа, начальника его политуправления), а стало быть непосредственным начальником полковника Голышева был о ту пору генерал-лейтенант Мосяйкин – личность яркая и неординарная. Он в 17 лет ушел на фронт добровольцем, прошел в пехоте (!) от Москвы до Берлина, дорос с рядового (!) до старшего лейтенанта, четырежды был ранен. А после службы в ТуркВО возглавил Военно-политическую академию имени Ленина. Ценили его очень и начальник Главпура Советской Армии Епишев, и последний в жизни Мосяйкина начальник – председатель ЦК ДОСААФ легендарный лётчик Покрышкин, у которого Владимир Васильевич стал после ухода в отставку заместителем.

Как-то генерал Мосяйкин заехал в нашу редакцию: формально – по какому-то делу, а я так думаю – потрепаться с Голышевым, которого любил, «за жизнь». Тут в вестибюль, где и я в тот момент по случаю оказался, выходит из коридора, в конце которого – секретариат, понурый начальник отдела писем майор Сюксяев. Ясен пень: ответсек подполковник Юшкевич опять что-то снял с его полосы писем.

– Ты что такой, майор? – козырнув в ответ на его приветствие, спросил Мосяйкин. И обернувшись к нашей всеми любимой вахтёрше, повторил: – Алия Сулеймановна, что с ним такое?!

Алия Сулеймановна, похожая на кошку породы сфинкс – с огромными глазами на худощавом лице, лишь развела руками.

– Да что это за жизнь, товарищ генерал! – трагически свёл бровки домиком тот ещё хохмач Миша Сюксяев.

«Член» вытаращился, ожидая продолжения.

– Ну, жалуйся!

– Да сами посудите! Я, – треснул себя по кудрявившейся макушке Миша, – какой-то жалкий майор…

– На тебя лежит представление на подполковника, – перебил его генерал.

– Да нет, я говорю: какой-то ничтожный майор – и Сюксяев! А вы – генерал-лейтенант, фронтовик – и всего лишь Мосяйкин. Нет, это я должен быть Сюксяйкин, а вы – Мосяев! – воздел Миша палец к высокому вестибюльному потолку, упёршись им, если восстановить перпендикуляр от его ногтя, прямо в задницу нашего «моряка» Толи Горбунова (он носил морскую форму с погонами капитана третьего ранга, поскольку прежде несколько месяцев обретался в какой-то газете на Северном флоте), чей кабинет располагался как раз над вестибюлем.

Раздался оглушительный хохот. Мосяйкин аж присел от смеха. Тут к нему присоединился как раз входивший в редакцию полковник Голышев. Из левого коридора выскочили работники секретариата, из правого – бухгалтерши из бухгалтерии и даже осанистый красавец, военный цензор Цехмейструк, чей кабинет почему-то затесался между их цифирьными каморками.

Вот в такую редакцию я пришёл, вернее – меня привёл Савельев.

Аркадий Алексеевич усадил нас в кресла вокруг круглого журнального столика у одного из трёх окон большого редакторского кабинета.

– Очень хорошо, что выбрали нас, – сказал он мне, словно я оказал «Фрунзевцу» бог весть какую честь. – Давайте думать, куда вас приспособить…

– В отдел информации лучше б всего, – вставил Савельев.

– Но у Попова, ты же знаешь, сейчас все должности заняты, – возразил редактор. – Давайте к Журавлёву, в отдел культуры и быта – там тоже для репортёрства простор, да и компания у них с Галиной Глушковой тёплая. А, Лёва?

Савельев согласно кивнул.