Текст книги "Лиловая кружка. Газетно-сетевой сериал"

После всего этого мне, я уверен, возобновление тяги к курению не грозит. Но уж очень противно, что кто-то, против моей воли, бесцеремонно пичкает меня своим табачным дымом.

– Ничего у вас не получится, – фаталистично роняет Манон, наблюдая за моими потугами. – Я сколько лет с этим борюсь – меня за это все уже тут не любят, но как курили у открытых дверей, так и курят.

– А я убеждён, что терпением и добрым словом можно кое-чего добиться, – возражаю. – Прошло всего несколько дней, а многие уже прикрывают за собой входную дверь и даже отходят от неё подальше. Я уважаю их привычки, но и они должны понять, что у меня и у вас тоже есть свои интересы.

Слушая меня, согласно, хотя и с недоверчивой улыбкой качает головой молодой грузчик Саша – в действительности – Сайдулла, ибо родом из Чуста – прелестного древнего города (ему уже идёт четвёртая тысяча лет) в Ферганской долине, в предгорьях Тянь-Шаня, который славится своими сузангарами – мастерами по изготовлению особой остроты и красоты ножей. Что там какие-то хвалёные финки, от которых балдеет весь мир, против наших чустских пичаков (ножей то есть, по узбекски)! Там же, в Чусте, появилась и столь привычная и неповторимая узбекская тюбетейка – во времена, конечно, ещё доузбекские.

Сайдулла тоже не курит и мучается от чужого дыма не меньше меня, но, по возрасту и положению в магазинной иерархии, не решается протестовать. Не курит и приёмщица – и тоже страдает молча. Зато, когда мне удаётся убедить завзятых курцов пощадить нас и не обкуривать, вижу, вздыхает с явным облегчением. Ей вообще тяжело: мы с Маноном хоть каждые два часа на час уходим в торговый зал, а она с самого утра и до вечера, если идёт интенсивная приёмка товара – а затишья бывают нечасто, всё на этом табачном юру, с вечно больной головой и потому постоянно не в настроении.

Между тем, будь у руководства магазина хоть малейшее желание, а у руководства «Альфы Секьюрити», где мы служим, больше настойчивости и опять же желания (правда, не знаю, откуда ему взяться – директор бывает в «Строителе» изредка пятиминутными забеганиями, так что ему, тоже, кстати, некурящему, до наших с Маноном проблем), можно запросто быстро и недорого перепланировать «предбанник», убив сразу двух зайцев – сделать вполне приличную поместительную дежурку, где не надо бы было класть фанерный лист на кресла, поскольку поместилась бы стационарная, скажем, тахта, а за одно и значительно улучшить логистику: товары бы двигались от задней двери в магазин по прямой. Чтобы не перегружать читателей, которых наши проблемы совсем не касаются, я набросал план «предбанника», где контур новой дежурки обозначил красной линией. Разумно ведь, правда? А если ещё сделать вход в эту новую дежурку напротив входа в торговый зал, то и курильщиков можно особо потом не гонять: табачный дым так далеко проникать в «предбанник» не будет. Вот и ещё один убитый заяц!

Боюсь, правда, что мои прожекты дальше досужих рассуждений не двинутся: нет в России традиции думать о людях, тем более о каких-то там лузерах-охранниках. И в 20-х годах прошлого века в таких же убогих дежурках дневали и ночевали, и в завершающихся 10-х нынешнего – всё там же, спасибо, что хоть вшей да клопов нет, чего я очень боялся, признаюсь. Редко когда появляются такие руководители, как, скажем, покойный великий глазной хирург, создатель МНТК «Микрохирургия глаза» Святослав Фёдоров – чаще думающие только о своём благе да наживе, а то и вовсе безмозглые, а потому не думающие вообще ни о чём.

10. МЕСТО МОЕГО ПОЗОРА

В самый первый мой день, когда я, открыв магазин, под присмотром моего наставника Манона, в 10 утра, отстоял в торговом зале до половины 11-го (напомню, в первый час работы «Строителя» охранники находятся в зале по полчаса – так сказать для раскачки их организмов), сменивший меня Манон, на правах неформального, на безрыбье, раиса (начальника, по-узбекски), дал мне поручение, требующее внимательности и зоркости. Догадываюсь, что не случайно – чтобы испытать новенького, который хоть и не производит впечатление идиота, но ведь может же им оказаться на деле, – а тогда уж какое партнёрство, имея в виду, что задача любого партнёра – прикрывать спину напарника.

– Вчера обратил внимание, что трое мальчишек слишком долго крутились у стеллажа с баллончиками с краской, – начал он свою вводную. – Один возьмут – поставят, другой, потом всё же выбрали и нет, чтобы пойти в кассу платить, стали слоняться из отдела в отдел – будто что-то ещё нужно. На самом же деле они искали место, где бы спрятать баллончик, чтобы стащить. Особенно долго крутились под лестницей на второй этаж и уж было спрятали – под ветровку самого младшего, но их спугнула Татьяна Михайловна, – повернулся он к администраторше Цветковой, которая как раз подходила к своей стойке, пряча в сумочку вейп, и кивнула ему в подтверждение. – А потом они вышли, и я их догнал и сказал, что всё видел и чтобы больше они такого не делали. Но у меня есть ощущение, что баллончик они всё же стащили. Посмотрите на мониторах – я записал их номера, номера камер и точное, до секунды, время, когда всё это происходило, и, пожалуйста, проанализируйте.

Все последующие «отсидки» в дежурке я в тот день посвятил пересмотру повторов до рези в глазах и анализу.

– Ну, что-нибудь уже поняли? – спросил Манон, когда я сменил его после первого часа анализа.

– Пока нет. Но я знаю этих мальчишек!

– Да ну?!

– Накануне в магазине «Верный» – вон он, через дорогу – они упрашивали кассиршу продать им средство для розжига. Именно эти: два постарше, а один совсем малец, только здесь он уже с самокатом, а в «Верном» был без него. И видел, что, когда она им категорически отказала, пытались стырить его, но, так как я за ними пристально наблюдал, ушли ни с чем. Так что это точно воришки!

– А ведь совсем же не беспризорные, – вставила администраторша со свойственной женщинам наблюдательностью к подобным деталям. – Одеты они хорошо, ведут себя внешне прилично, да и стрижки совсем недешёвые, я вам скажу!

Только тогда я вспомнил, что и верно, «главарь», задававший тон в «Верном», говорил с кассиршей и со мной грамотно и учтиво, а причёска его стоила родителям явно не меньше тысчонки: примерно такая была и у моего внучка Ярославчика на выпуске в детском саду. И ещё отметил дорогой самокат у мальца – подобный же подарил Ярославчику на 7-летие его бизнесмен-крёстный. Выходит, дуркуют-то детки богатеньких – уж им-то точно по силам купить баллончик с краской за какую-то сотню рублей.

Это меня заинтриговало, и я стал уже с азартом пересматривать, сообразно временным «вешкам» Манона, скрупулёзно записанным на обширном листе, вчерашние видеозаписи. Да, работы тут хватит надолго, но она меня увлекла.

В итоге я высмотрел всё же, что администраторша парнишек отнюдь не спугнула: они успели припрятать баллончик у младшего под толстовкой – в те дни было что-то прохладно – за несколько мгновений до её появления, а когда та спустилась с лестницы, ринулись к выходу параллельно, боясь, что она их спалила. Я готов был поклясться, что они ничего в магазине не оставляли, но и руки у них были пустые, хотя прежде носили злополучный баллончик по всем залам открыто.

Что ими двигало? Я прикидывал так и этак – и вдруг залился краской от макушки до пяток, хотя рядом никого не было, словно падая одновременно в жидкий азот. Я молчал об этом 49 лет, не признавшись ни разу ни друзьям, ни маме – вообще никому. И сам старался всемерно забыть – и забыл. Но, вспомнив, не хочу уносить эту тайну в могилу.

Единственный раз в жизни я совершил воровство. Было начало августа 70-го года. В то лето, первое без папы, мы впервые приехали в Ленинград вместе с мамой, ровно 10 лет не видевшей свою мать, мою бабушку, жившую в Саблине, и родных. Правда, они к нам особого интереса не проявляли, даже в редких письмах, толкуя лишь о своём, не спрашивали, как мы живём, как мой папа, да и вообще не загнулась ли мама там, в тмутараканском туркестанском далеке, каким им представлялся Ташкент. Тётя Нина, впрочем, приезжала в отпуск со своим тогдашним мужем в 64-м – но и тогда им до нас дела особенно не было: развлеклись, погуляли и поехали дальше… Но мама, конечно, тосковала и рвалась на свою малую родину.

У меня был собственный план, ибо я-то родственников здешних видел чаще, тогда как мама постоянно находилась при болевшем отце и из Ташкента ни на секунду не отлучалась. Я закончил первый курс истфака ТашГУ и, заручившись отношением декана к директору Публички, собирался поработать там с материалами для доклада в студенческом научном обществе о своём двоюродном деде, народовольце Василии Григорьевиче Иванове – сподвижнике Веры Фигнер, как и она, члене Исполкома этой партии, приговорившей к смерти и казнившей «мерзавца», как, по его примеру, всегда говорили в нашей семье об Александре II, вместе с Фигнер проходившего по «Процессу 14-и», отказавшегося на суде от защитников и осуждённого на вечную каторгу.

Побывал я тогда и в Шлессельбургской крепости, где дед отсидел 22 года, сдуру ли, от безумия ль переименованную ныне гусевцами в крепость Орешек, не имея на то ни формального (что они против легитимного главы государства – Петра Великого?!), ни морального, ни даже культурнического права. Впрочем, эта гоп-компания под водительством примитива, тверского чертёжника, ничего в Ленинграде, где оказался, и петербуржстве не понявшего, лишила законного имени и Инженерный замок, наименованный так ещё в 1815 году императором Александром Благословенным, посчитав, вероятно, это имя излишне простецким, неблагородным. А уж что они сотворили с Летним садом, превратив его в дурного вкуса декорации к своим малограмотным фантазиям «о прошлом», так это достойно культурного Нюрнберга.

Прежде я всякий раз, когда пешествовал куда-то поблизости, неизменно старался пересечь Летний сад, чтобы обсыпаться на его аллеях золотой животворной пылью прошедших веков. Вдумайтесь: это единственное место в Петербурге, где были ВСЕ – и великие, и сирые, и сановные, и простолюдины, и таланты, и их поклонники – все, все, все!

Коль скоро мне не довелось быть, по вполне естественной причине, первым посетителем Летнего сада, то разве репортерская натура могла позволить не стать последним? И вот солнечным воскресным вечером 14 июня 2010 года я миновал его шарлеманову ограду и, стараясь не смотреть на зияющую пустоту на месте порфировой вазы, позже, правда, отреставрированной и возвращённой на исторический постамент, отправился напоследок бродить по знакомым шестой десяток лет аллеям, приглядываясь, как горожане прощаются со своим любимейшим в Петербурге местом…

«В Санкт-Петербурге немногое сохранилось неизменным со времен основания города. Летний сад – одно из таких мест, где до сих пор явственно ощущается дух петровской старины», – перед самой прощальной прогулкой прочитал я, да не где-нибудь, а на сайте Русского музея. И вот этой неизменности, стучало у меня в мозгу, мы вот-вот лишимся – и не по воле злого рока, а по инициативе этого самого музея, которому любимое детище Петра Великого не в добрый час досталось во владение.

Накануне, в День России, мы много часов провели за праздничным столом с теперь уже, после ухода один за другим первостатейнейших его корифеев, старейшиной экскурсионного дела Петербурга Раисой Никитичной Яковченко (к счастью, она здравствует и поныне, храни её бог!), которая горько печалилась, что, в силу избытка немощей, не в состоянии попрощаться с последним не промотанным пока еще Петровым наследством. Мы пили чай, и я слушал ее увлекательные рассказы о её многолетней работе экскурсоводом Летнего дворца. Вся молодость Раисы Никитичны прошла в сущности в Летнем саду, о котором Пушкин, живший одно время поблизости, писал как-то жене: «…Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нём дома». И потому нетрудно представить, как больно было этой потомственной петербурженке, состоящей в дальнем родстве с писателем пушкинской эпохи Павлом Катениным, сознавать, что сада, где гулял еще её предок и множество российских гениев до и после него, мы больше никогда не увидим.

И вот иду по пушкинскому «дому» под нефом липовых крон, насквозь пробитым, как худая бекеша, солнечными лучами. На первый взгляд, все было как всегда: переполненные обертками от мороженного и прочим мусором урны, захламлённые пологие откосы пруда, писклявая малышня под присмотром мамаш, чинные седовласые дамы в вязаных панамках, прогуливающиеся взад и вперед по аллеям, дотошные приезжие, с трудом разбирающие на тусклой бронзовой табличке у трехсотлетней выдержки под мглистым петербургским небом статуи с голубем, приникшим к женской груди: «Аллегория сладострастия…». Громкоголосая молодежь весело обсиживала «философское размышление о времени в металле», как называют авторы свой беспрецедентный проект – 12 вычурных кованых стульев, обосновавшихся там за пару лет до того.

Словом, ни малейшего, на первый взгляд, и намека на прощание великого города со своим великим садом, которому назавтра предстояло кануть в Лету. Примет предстоящей погибели придирчивый глаз, правда, выхватывал много. Вон нестриженые газоны, а вот – всегда пышная главная клумба, где теперь непривычный тюльпанный сухостой.

– Ой! – слышу за плечом недоуменный девичий возглас. – А еще две недели назад как тут было красиво!..

Милая провинциалочка Олеся, всего пять лет прожившая на берегах Невы, пришла именно попрощаться с Летним садом, еще не совсем понимая, что таким радостным и пышным его теперь увидят только разве что ее правнуки. Она простодушно пересчитывает напоследок бусы на одной из посеревших мраморных статуй, которые совсем скоро переедут в музейные залы, а на их местах встанут такие же отвратительные поделки, как якобы копии итальянских шедевров, хвастливо меченные сбербанковским лейблом.

А вот совсем юные художники, расположившиеся со своими этюдниками на скамейках главной аллеи. Пишут пейзажи, которые останутся только на их полотнах и фотографиях последних визитеров – в том числе и на моих: хвалюсь, ибо какое уж тут, на завтрашнем пепелище, тщеславие…

А швейный дизайнер одной из именитых питерских фирм Людмила Прокофьева перебралась в Петербург лишь зимой. Она была, оказывается, последний раз перед этим в Летнем саду, как рассказывает, еще 22-летней девушкой, когда проходила в Ленинграде практику от своего института. И вот тоже пришла попрощаться…

На самом-то деле прощались с Летним садом в то воскресенье многие. То тут, то там слышал, как сдержанные пожилые петербуржцы вполголоса делились общим горем от утраты, вспоминая свои лучшие часы, проведенные здесь, в тиши аллей. Это их, а не весело упорхнувшую прочь, едва пробежав по тенистым аллеям, легкомысленную молодежь деликатно спроваживали в 22 часа обходительные милиционеры. А затянувшие вдруг небо тучи, не смевшие застить солнце до последних минут общедоступности сада, первыми каплями торопили тех, кто никак не хотел с ним расставаться.

Вячеслав Самойленко, охранник сторожевого предприятия «Бора», приветливо провожал припозднившихся и вежливо останавливал тех, кто спохватился, что не попрощался со старым другом-садом, в последнюю минуту до его закрытия.

– Ну что, прощайте навсегда? – кивнул ему я и попросил разрешения сфотографировать на память.

– Нельзя – на службе! – отстранился Вячеслав Денисович, выпуская меня из Летнего сада самым последним, как я и хотел, за всемирно известную решетку с обидной табличкой: «С 15 июня Летний сад закрыт на реконструкцию». – И не переживайте – еще встретимся!

Вот только где, думал я тогда с отчаянно бьющимся сердцем? Ведь был в великом городе его великий сад. А будет парк имени Гусева – в городе имени Матвиенко…

Так вот, за 30 лет ровно до этого геростратства, я, наработавшись в читальном зале Публички, съездил и в Шлиссельбург, где тогдашние, высококультурные, ибо Гусев ещё не добрался до нашего города из Калинина, работники крепости показали мне в только что отреставрированной к 100-летию Ленина Новой тюрьме камеру двоюродного деда. И даже заперли меня в ней на полчаса по моей просьбе, после чего я чуть не рехнулся – а дед не рехнулся за два с лишним десятилетия! Когда осенью 905 года, после «Высочайшего Манифеста об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября, Василия Иванова освободили, то выслали в Ташкент. И там от поезда до самого Народного дома – расстояние приличное, его, как писали «Туркестанские ведомости», люди несли на руках. А когда опустили, он увидел в восторженной толпе мою двоюродную бабушку, первую ташкентскую красавицу Павлу Семёновну Жабскую, младшую сестру родного деда – и…

Я всё оттягиваю своё невероятно стыдное признание, но, не подумайте, что собираюсь замылить его воспоминаниями. После Публички и Шлиссельбурга, напряжённой работы и впечатлений, я отправился в Русский музей – приводить душу в порядок. И теперь раз в несколько лет тоже так делаю, ибо Русский и Гусев хоть и находятся в одном помещении – Михайловском дворце, но обитают в разных культурных пространствах, и там гусевщина мне не мешает, как мешала бы в Инженерном замке или Летнем саду после их осквернения гусевцами, где я с тех пор не бываю.

Набродившись всласть по музейным залам, а главное насидевшись на бархатном красном диванчике в моём любимейшем с первой встречи с ним летом 60-го года, где висят визави гениальные полотна Брюллова и Айвазовского, я спустился вниз по Парадной лестнице Михайловского дворца, у подножия которой густо толпился народ. Оказалось, это импровизированный киоск: на раскладном столе с провисающей полотняной столешницей были выложены альбомы репродукций, книги по искусству, наборы открыток, путеводители. Я выбрал глазами небольшой узкого формата путеводитель и стал перелистывать, но народу, желавшего протиснуться к прилавку, было так много, что скоро меня оттеснили от прилавка, а потом и вообще выдавили из плотной толпы. Осознав это, я несколько минут постоял, колеблясь, а потом, повинуясь какому-то безотчётному чувству, а может быть бесу, который у нас вечно за левым плечом – не зря мы плюём через него, чтобы не сглазить, так и пошёл с путеводителем в гардеробную снимать тряпичные тапочки.

Может быть и тех мальчишек сподвигала вовсе не нужда, как и меня, – мне было чем, разумеется, заплатить 90 коп., как помнится, за простенький путеводитель с чёрно-белыми иллюстрациями, и не только было, но и жаба из-за этого не душила. Единственная разница между нами – дети действовали не спонтанно, как я, а злонамеренно, с умыслом, но это уж тактика. Пружина ж порочного действия мне в обоих случаях не понятна…

Манон, которому я изложил свои доводы относительно виденного на мониторах, со мной согласился. Выходит, магазин был всё же обчищен на сотню рублей. А мы, оповестив и Батыра, удвоили бдительность.

Вскоре мальчишки явились опять – я как раз был в торговом зале.

– И здесь вам, ребятки, средство для розжига не продадут, – сказал я на упреждение.

Они узнали меня.

– А здесь его и нет!

– Ещё как есть, но без родителей детям такое опасное горючее не продают.

– А нам он уже и не нужен.

– Ах, вам краска нужна! – я лукаво прищурился. Но они не связали вчерашний свой трюк с моими словами, поскольку не видели меня тут прежде в качестве охранника.

– Ага, – признался пухленький «главарь», одетый всё в ту же, что и недавно в «Верном», красную толстовку.

– А зачем? Граффити малевать?

– Вот он, – показал парнишка на приятеля, тоже вполне ухоженного и подстриженного не в забегаловке, а в дорогом барбер-шопе, которые нынче размоднились в Питере, – хочет перекрасить велосипед.

– Одной-то, пожалуй, не хватит, – прикинул я вслух. – А деньги у вас есть на покупку?

– У него, – опять кивнул на приятеля «главарь». – Это ж его велосипед, – пояснил он логично.

Они снова долго вертелись у стеллажа с краской, но уже под моим откровенным присмотром. Вроде бы выбрали – но поставили баллончик на место и отправились к выходу.

– Что же так? – спросил я.

– Да он деньги дома забыл, – не моргнув глазом соврал «главарь»: я видел, как парень несколько раз доставал и вертел в руке бледно-зелёную – тысячную – купюру; у нищебродов такие не водятся.

Когда они вышли из магазина, я тормознул мальца на дорогом самокате:

– Что вы всё краску пасёте? – спросил его в лоб. – Правда, для велика?

Тот не стал изворачиваться и ухмыльнулся:

– Да они граффити хотели нарисовать, а денег на краску жалко, – сдал он старших сообщников с потрохами.

– Скажи, чтобы больше и носа сюда не совали – отправим в полицию.

Больше эта «золотая молодёжь» младшего школьного возраста в нашем «Строителе» благоразумно не появлялась.

Впрочем, это меня теперь мало волнует: главное – душу облегчил.