Текст книги "Лиловая кружка. Газетно-сетевой сериал"

2. НОВЫЙ ОПЫТ, или КАБОБ ОТ ПУЗА

В известном смысле, я счастливый человек: всегда занимался исключительно тем, что мне нравится и интересно. Профессию выбрал в отрочестве и пребываю внутри неё вот уже второе полустолетие, содрогаясь от счастья. Представьте только себе: полвека не ждать, как, увы, очень многие, наступления выходных, «чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться», и маяться, кляня всё на свете, когда они наступают, ибо чертовски мешают работе – главному кровотоку моей жизни. А ещё, работая круглосуточно и круглогодично, не признавать отпусков: я в отпуске за всю жизнь был только два раза. В 75-м, когда напросился к Льву Корнешову на стажировку в «Комсомольскую правду», которую боготворил, ибо там работали мои кумиры. И в 90-м, когда страна корчилась в муках то ли нужных, то ли ненужных ей перемен и всё, даже в мелочах, шло по-дурацки и наперекосяк, а потому совершенно случайно и не по своей воле. Отправился в командировку по большому кругу: Ленинград – Барнаул – Ташкент – Белоруссия. Заскочил перед возвращением в Питер к тестю с тёщей в Барановичи, куда перед поездкой завёз своё семейство, и там меня застаёт телеграмма: «Заданий больше нет, вы в отпуске. Отпускные высылаем». Следом пришла телеграфным переводом куча денег – и наступил целый месяц ужасной ломки, хуже которой были только танталовы муки перед мандатной комиссией при поступлении в университет.

Теперь вот пошёл служить в охрану, чтобы заработать на хлеб, но это совсем не значит, что себе изменил: не по душе было бы – нипочём на сие поприще не ступил бы. По прошествии первой рабочей недели мне в моём новом занятии нравится всё. И потому немного удивили первые – сочувственные – отклики моих знакомых на пролог и первую серию: мол, как же так, «такой» человек – и вдруг «вот этак». Человек-то я самый обычный, и, как у всякого обычного человека, судьба может повернуться любым боком, а то и спиной. И потом, хоть в подсознании мы и держим подзаголовок к этой книге «Журналист меняет профессию», но ведь нынешнее моё занятие всё же никак не профессия, а исключительно источник заработка. А профессия у меня одна по гроб жизни и никуда от меня не денется. И я – от нее.

Так что, братцы, всё просто супер! Хлеб насущный есть, материала для того, чтобы писать – навалом! Следуя очень симпатичной мне американской поговорке «If life gives you lemons, make lemonade!» («Если жизнь даёт тебе одни лимоны, так сделай же лимонад!»), я постараюсь обратить вынужденные перемены в своей жизни ей же, жизни, на пользу. Так что, если вам интересно читать, что я пишу, то радоваться должны такому виражу моей судьбы. Похоже, получится всё же книжка. Может быть даже и в бумажном варианте. Но это не так интересно, по нынешним временам: ну, издадут тиражом 500, от силы 1000 экз. – и кто прочитает? А вот в соцсетях можно собрать десятки тысяч читателей. Так что рассказывайте о моей «Лиловой чашке» своим знакомым – вот много читателей и наберется.

Заступая на пост у стойки администратора магазина «Строитель» после его открытия, на чём мы расстались в предыдущей серии, я, разумеется, сознавал, что меня ждёт новый опыт – этим, собственно, новое поприще меня и привлекало. Но, как часто случается, этот опыт оказался не тем и не там, где его ждёшь.

В самом охранницком деле, собственно, ничего диковинного и даже замысловатого нет. Как говорит, по рассказу моего нового коллеги Манона Хакимова, директор магазина «Строитель» Денис Анатольевич, задача охранников в том, чтобы мы были, безусловно, в зале, но при этом нас там как бы и не было. То есть, поглядывай, приглядывай, примечай, не более того. Оно и верно: охрана магазина не спецслужба – никаких особых прав у неё нет. Обо всём можно покупателей только просить, напоминать, обращать внимание, но ничего от них нельзя требовать. Час стоишь при входе, смотришь, что за публика входит, следишь, чтобы никто не прошёл с товаром на выход мимо касс, не оплатив его, пришлёпываешь специальные наклейки на предметы, принесённые покупателями с собой, если таковые же продаются и в магазине, что-то подсказываешь, если спрашивают, следишь, чтобы вернули тачанки, на которых отвозят к машинам тяжёлые стройматериалы, – каждая такая 12 тысяч стоит, не устаёт повторять старший администратор Татьяна Викторовна. Вот, пожалуй, и всё, за исключением кое-каких незаметных покупателям мер, которые относятся к специальным и обсуждать мы их тут не будем.

Через час тебя сменяет в публичном пространстве напарник, а ты отправляешься в непубличное – в дежурку у заднего крыльца магазина. Но это не значит, что покидаешь «строй». Тут, как в армии: по команде «вольно» можно лишь чуток расслабиться, постоявши положенный срок навытяжку. В дежурке позволяется переобуться в тапочки, чтобы дать ногам отдохнуть, налить себе чаю, перекусить – но все это, почти не отрывая глаз от мониторов, куда выводятся картинки с многочисленных камер видеонаблюдения, которыми буквально нашпигован магазин. Час в дежурке это вовсе не бездельничанье, а просто иной вид незримой для покупателя охранной работы. Ибо нет-нет, да и раздаётся телефонный звонок напарника (раций почему-то нет), мол, обратите внимание на тот или иной уголок торговых залов, куда направился чем-то вызывающий подозрение покупатель – либо не вполне трезвый, либо с бегающим взглядом, либо с объёмистым рюкзаком, который почему-то не оставил в ячейке при входе (имеет, конечно же, полное право, но вызывает у охраны и понятный напряг) и т. п.

А пространство, за которым следует зорко приглядывать, огромно. Магазин двухэтажный: на первом – инструменты, метизы, электрика, краски, посуда, стройматериалы и почти всё, что относится к пришедшему из хозмагов прошлых лет понятию «тысяча мелочей» – от ножниц и скотча до банок для консервирования и серпов с косами; второй отдан сантехнике, оборудованию для ванных и кухонь, там же всевозможные напольные, настольные и прочие покрытия.

Смена начинается со своего рода «разгона». До открытия магазина для покупателей происходит его открытие для персонала, поскольку входы в торговые залы с вечера опечатываются администратором, ставятся на сигнализацию, и в них нет доступа никому, в том числе и охране. Утром администратор снимает бумажные пломбы, а охрана включает внутренне освещение, чтобы уборщицы смогли навести магазине в порядок, совершает обязательный обход, проверяя целостность пломб на дверях и окнах, где они требуются. Ну, а в первый час после открытия магазина, которое в «Строителе» происходит в 10 утра, охранники находятся в зале по полчаса и лишь потом уже – по полному часу.

Словом, всё просто, как лопата. Нужно быть ответственным, внимательным, дисциплинированным, вежливым и предупредительным к покупателям и персоналу – и этого, как говорится, за глаза и за уши. Для журналистов тут нет ничего сверхъестественного и обременительного: нам всё это свойственно в десятикратном размере – а кому не свойственно, в нашей среде либо не задерживаются, либо любыми средствами выбиваются в начальники, что, впрочем, одно и тоже.

Так в чём же тогда новый опыт, спросит внимательный с первых же строк читатель. О, его немало! Например, чем себя питать.

Обеденных перерывов у охраны, как и у продавцов нет, так что домой, если кто, как и я, живёт рядом, не сбегаешь, да и в окрестную харчевню не заглянешь. Поэтому работники «Строителя» едят в специальном помещении в служебной зоне магазина, а охранники – прямо в дежурке, в непубличные, как я уже писал, часы. Едят, естественно, принесённое из дома или купленное по дороге на работу и разогретое тут же в микроволновках. И вот тут-то меня и поджидал новый опыт: прежде всего – а что же с собой принести.

Возможно, у большинства читателей это вызовет лишь улыбку, но я за всю свою трудовую жизнь в подобном положении не был ещё никогда. Самой первой моей редакцией, где я работал по окончании университета штатно, была, как вы помните, газета ТуркВО «Фрунзевец». Учреждение это военное, даже мы, его гражданские сотрудники, назывались служащими Советской Армии. И в нём, как в любой в/ч, был военный буфет. В подобных буфетах своих обедов не готовили, а привозили готовые первые и вторые блюда из большой столовой окружного дома офицеров – любимого всеми ташкентцами моего поколения ОДО (там, кстати, были лучшие в моё время в городе новогодние ёлки, куда билетов было не достать, как в Большой театр), а более старшими – ДКА, то бишь Дома Красной Армии, а вот моим папой, скажем, и его ровесниками, так и вообще Военного собрания – единственного в XIX и начале ХХ века культурного центра Ташкента. Теперь уж его вроде, говорят, снесли – мустакилликнутым людям это наследство великой империи, которая их предков хоть и завоевала, конечно, зато навсегда принесла мир и покой в их дома, избавив от угроз периодической резни, членовредительства и прочего средневекового насилия со стороны кокандских ханов, не давало спокойно кушать плов и шурпу.

Так вот, два года работы во «Фрунзевце» я столовался исключительно там: было совершенно копеечно и очень при этом вкусно, а главное – прямо во дворе редакции и типографии, никуда и ходить не надо. Обеды привозили солдаты в огромных защитного цвета флягах-термосах – кто служил в армии, тот их видел. Любимая всеми нами вахтёрша Алия Сулеймановна сообщала первому, мимо неё проносившемуся с задания: «Обед привезли», – а от него уж эта весть разносилась по обоим этажам толстостенного здания на Сапёрной, построенного задолго до революции.

И всё же первой всегда выходила обедать из своего кабинета секретчица-кадровичка Нина Страдоновна – у неё был изумительный, почти как у моего папы, почерк, полный порядок в делах и абсолютно никакой, в отличие от журналистов, в них срочности, а потому – безусловное преимущество в столовской очереди.

Последним же зато, как правило, вбегал вечно взмыленный, с последним недописанным словом на губах мой учитель Лев Савельев. Кривился, характерно щуря правый глаз, от вида живописного зигзага скопившейся очереди и начинал шнырять поближе к кассе – мол, кто-то тут мне занимал. Но где там!

– Лёва, а ну-ка в очередь! – тенорково гаркал начальник отдела боевой подготовки подполковник Анатолий Белощук.

– Совесть, Савельев, надо всё же иметь! – басисто ворчал начальник отдела информации капитан Валерий Попов.

– Этот Лёва, – бухтел начальник отдела ВВС подполковник Найчук, более Леонова подходивший для прообраза Винни Пуха.

– Лёвка, опять ты со своими фокусами! – верещала местная красотка Олечка Денисенко, жена какого-то чина в политуправлении округа и, по слухам – любовница редактора Голышева. Впрочем, порой эту партию, с её голоса, хрипловато исполняла учётчица писем Фрида.

Тогда Савельев – а было моему, покойному теперь уже, учителю всего-то лишь 36! – подходил к моей дорогой коллеге по отделу культуры и быта Галочке Глушковой, которой уже налили первое и как раз ставили на поднос второе, окунал палец в её тарелку до самого дна – и резко отдёргивал руку.

– Надо же – горячий в кои веки привезли! Ой, Галка, прости, руки забыл помыть!

– Ну, Лёва! – хором взвизгивали «три грации» – Галочка и её подружки Лариса Малюга и Надя Попова из отдела писем, всегда обедавшие вместе. – Ну что это, в конце концов, когда это закончится! – продолжала негодовать уже одна Глушкова и брезгливо отодвигала тарелку на край своего подноса. – Я этого есть не буду!

– Тогда мне посчитай – не пропадать же добру! – расплывался в котярской улыбке, растягивая тонкую ниточку усиков и посылая воздушный поцелуй буфетчице – дескать, «цалую, Лёва!» – одессит по рождению Лев Александрович. И через минуту уже смачно прихлёбывал за дальним столом глушковский борщ под испепеляющими взглядами всей оголодавшей очереди, хвосту которой предстояло питаться лишь желудочным соком ещё минут этак двадцать.

– Кому сегодня окунал? – мгновенно оценив обстановку, вопрошал входивший в столовую ответсек подполковник Юшкевич, поведя глазами в сторону Савельева, который уже мазал горчицей котлету. – А, ну ясно, – поняв всё по глушковскому виду, кивал он. – А я б на твоём месте, Галка, опрокинул эту тарелку ему на голову!

Я ростом метр восемьдесят четыре, а Савельев был даже повыше меня. Юшкевич мог пройти у него под мышкой, как трамвай.

– Славик, – под общий смех заключал наш добродушный хохмач майор Апарин из отдела пропаганды, которого я, за особое расположение его ко мне, звал дядей Женей, – ты только с собой табуретку бери на обед.

Потом, переросши «Фрунзевец», я служил в «Комсомольце Узбекистана», располагавшемся в Редакционно-издательском корпусе Издательства ЦК Компартии Узбекистана, отгроханном к 50-летию УзССР Исламом Шагулямовым, где на втором этаже стилобата, выходившего на проспект Ленина, была огромная прекрасная столовая, а на первом – роскошный, для 70-х годов, буфет с бутербродами с салями, ветчиной и даже красной икрой, а кроме того – там наливали к каждому заказу, по желанию, и 50 граммов коньяка – открыто и вполне законно, посреди рабочего дня. Ну и, конечно, во дворе, между нашей башней с часами и административным корпусом, где некогда располагалась ташкентская ЧК, в подвале коей две недели просидел перед войной мой папа, пока разбирались, откуда у него вдруг взялся перстень дочери Александра II и его морганатической супруги княгини Юрьевской, с самых первых и до самых последних тёплых дней – а это почти круглый год! – вкуснодымно творили умопомрачительный кабоб. Который мы и поедали от пуза с моими приятелями из «Пионера Востока» – Вадиком Носовым – будущим главным редактором «Пионерской правды», Пашей Шуфом и Сашей Меламедом. При таком пиршестве снеди носить туески с харчами на работу никому и в голову не приходило.

Ну вот, в одну серию, с этим новым опытом, не уложился. Остановлюсь пока тут. До следующего раза.

3. НОВЫЙ ОПЫТ, или ГОРЬКИЙ ШОКОЛАД

С годами я не только не начал носить на работу еду, но и постепенно перестал совсем кормиться в общепите. Изъездив в ранней молодости весь Узбекистан и всю Туркмению, я столько всякой дряни съел в тамошних и иных азиатских забегаловках, что только моё природное крепкое здоровье уберегло меня от гастрита, а то и от язвы желудка. Бывало лопаешь не глядя, вернувшись на «базу» (чаще всего – в областной центр), что под руку подвернётся, и на зубах скрипит песок; пьёшь, а питьё явственно отдаёт хаузом. Хорошо, если обкомовская столовая ещё открыта, тогда можно поесть по-человечески, и даже с настоящим боржомом, а если нет, если уже нависли поздние сумерки…

Впрочем, не будем о грустном – лучше о приятном. В областных центрах, а это, на минуточку, такие мировые знаменитости, как Самарканд или Бухара, либо просто любимая моя Фергана и почти столь же любимый Андижан, не только ведь обкомовские столовые кормили в высшей степени доброкачественно. В том же Андижане, между гостиницей и обкомом партии, был прямо-таки, как мы его называли с приятелями по «Комсомольцу», «диснейленд» чревоугодия, где так вкусно кормили, что послевскусие той еды и сейчас ещё ощущается. Особенно вспоминается мне один пожилой ошпаз, у которого я, приезжая, всякий раз наслаждался шурпой. Порция её стоила, помнится, 49 копеек, но, наливая свою божественную шурпу в огромную глубокую тарелку, ошпаз никогда не брал денег.

– Покушай сначала, – ласково говорил он. – Не понравится – ничего не надо платить, так иди! А понравится, дашь, сколько хочешь. Вот, лепёшку ещё возьми.

Ни разу не видел, чтобы кто-то, едва осилив всю его громадную порцуху, оставлял у порожней тарелки меньше рубля.

Однако чем дальше в туркестанскую глубинку, тем всё рискованнее становилось посещение всякого рода харчевен. Поэтому я чаще поступал так: покупал на базаре горячую лепёшку и огромную кисть винограда. Этот традиционный обед хлопкороба способен насытить даже сталевара.

Но пора возвращаться же в Колпино!

Накануне первого выхода на работу, я пребывал в полной растерянности, что же мне взять для кормёжки на практически полных два дня. Дело в том, что в «Строителе», заступив на дневную смену в 9.15, остаёшься после неё ещё и в ночную, а потом, без передышки – снова дневная смена – до 21-го. Стало быть, еды должно хватить на весь этот период – но сколько именно и какой?

Решил эту задачку я вот как. Приготовил с вечера свою любимую гречневую кашу – из расчёта на два «подхода». Сдобрил её, по обыкновению, сливочным маслом и снабдил наполнителем – мелко накрошенной копчёной свиной грудинкой (Манон с Батыром, не читайте – кечирасиз, чочка еди).

Тут будет уместно сказать, что гречневую кашу я, существо вообще-то от рождения пловоядное, обожаю тем не менее безумно. Этой странности есть своё объяснение. Не знаю, как сейчас, но когда нашу жизнь планировал Госплан, а обеспечивал Госснаб, гречки (в Питере говорят – гречи, но они тут вообще чудные: называют курицу курой) в Средней Азии не было, как и эксплуататорских классов, – как теперь бы жаргонно сказали, от слова совсем или более крепкого). А раз дефицит из дефицитов, значит, нужен он всем – даже кому и не нужен. Поэтому, когда кто-то ехал «в Россию», то мог даже не возвращаться, если не вёз самым близким тот, самый первый продуктовый набор, ещё до вхождения позже этого признака потребительской скудости в массовый обиход: кулёк гречки, кулёк овсяного печения и бутылку подсолнечного масла. А родителям и наиболее занозистым тётушкам – ещё и булку чёрного хлеба (в России, ещё со времён Собчака, пройдохи кокандско-самаркандского, как известно, над нами за это смеются: здесь булкой называют только белый хлеб). Бог мой, сколько я всего этого повозил! Но и мне привозили порой – и тогда я вовсю наслаждался. Так и осталась с тех пор гречка в моём сознании вожделенным гостинцем…

Да, ничего так каша получилось, тем паче, что, когда варил, сыпнул, по недавно заведённой привычке, щепотку толчёных сухих грибов. Сложил её в контейнер, пригодный для использования в микроволновке, который потом поставил в холодильник в магазине до урочного часа, приоткрыв крышку. В другой контейнер положил тоже мои любимые ермолинские (эту торговую марку уже хорошо знают во многих местностях России) блинчики с мясом – поверите-нет, с настоящим, в количестве трёх штук, предварительно их разморозив. И, наконец, отварил три яйца (почему всего именно по три, я и сам не пойму – интуитивно). Взял ещё, разумеется, несколько кусочков хлеба и множество чайных пакетиков «Ахмада», ибо без чая мне жизни нет: в отличие от сахара, который я дома в чай почему-то кладу, как и лимон, а вот вне дома – не хочется.

Новым опытом для меня стало и оперирование микроволновкой. Вы сейчас рассмеётесь, но прежде я ею ни разу не пользовался! В нашей семье к печи СВЧ всегда относились с большим подозрением и все прекрасно обходились без неё. Но тут же впереди два дня – одной холодной сухомяткой пробавляться ведь негоже, тем более, что блинчики – всё же полуфабрикат, и есть его полусырым мне как-то не хотелось, не хе же всё же, как-никак. А никаких электроплит, тем паче – газовых горелок в «Строителе» не предусмотрено.

К тому же, ещё мой режим. Уже многие годы я завтракаю в полдень, обедаю часов в 5—6, а ужинаю ближе к одиннадцати ночи. Но это работая дома, когда сам своему времени командир, а тут ведь иной коленкор. На всякий случай, давясь и запивая чаем, сжевал около 9 утра бутерброд а-ля моя покойная тётя Нина. Младшая сестра моей мамы, перешагнувшая впоследствии, кстати сказать, подобно своим сёстрам, за исключением старшей, тёти Лёли, 90-летний порог (а мамочка моя прожила даже полные 95), завтракала именно так – я наблюдал эту «оперу Кармен», когда приезжал к ней из Ташкента в гости. Едва разлепив глаза поутру, она первым делом насыпала в кофейную мельницу самолично обжаренные зёрна и, делая что-то другое необходимое, бродила по дому в салопе и беспрестанно вертела блестящую ручку, доводя постепенно помол до ей нужной кондиции.

– А почему ты не пьёшь растворимый? – спросил я однажды в середине 60-х, когда растворимый кофе считался в советском обществе таким же признаком респектабельности, как в 70-х – кримплен (произносимый повсюду однако «кремплин»). Тётка была от бога бухгалтером (при том, что все её три сестры прожили жизнь учителями) – служила, не имея высшего образования (!), главбухом «Ленмостотреста» и могла себе эту не столько роскошь, сколько дефицит позволить.

– Что б я?! Пила этот капрон?! – в своей характерной манере, с приписком, фальцетнула тётя Нина, остановившись на полпути и вперив в меня свой обворожительный насмешливый взгляд. Посмотрела так с треть минуты – и пошла себе дальше, вертя по-прежнему ручку кофейной «шарманки». Я был ошарашен. Рушились все мои представления о прекрасном и недосягаемом. Точно так же, как их остатки рухнули десятилетие спустя, когда всё так же обворожительная тётя Нина высказалась по поводу неимоверно модного «кремплина»:

– Что б я? Надела платье из того, из чего в Европе шьют чехлы на диваны?!

Кто помнит популярность и дефицит этой ткани, которую, доставая любыми правдами и неправдами, носила вся страна, причём – «на выход», поймёт степень моего потрясения.

Когда тётка завершала утренний туалет, а закипевший на газовой плите кофе доходил точно до кромки джезвы, едва заметно над нею вспучиваясь, она снимала его с огня, наливала в расписную чашку и неспешно строила фирменный бутерброд. Никаких нашинкованных на заводе буханок тогда ещё не продавалось, поэтому она сама отрезала тонкий ломтик душистого ленинградского, ни с чем не сравнимого по вкусу и аромату хлеба и клала на него равной толщины пластик остуженного сливочного масла. Чашка кофе и такой бутерброд и были её каждодневным завтраком.

Я кофе практически не пью – и не потому, что, вслед за тётей Ниной, презираю растворимый «капрон» (вовсе нет) или ленюсь обжаривать его и молоть, а потом виртуозно, как она, варить его в медной джезве, нет, просто для меня, азиата до мозга костей, кофе вовсе не мой напиток. Поэтому я налил утром первого рабочего дня себе чаю и сделал только «тёти-Нинин бутерброд»: хлеб и масло непременно одинаковой толщины. И с этим в желудке отправился на работу.

Первый день выдался нервным: мне то и дело казалось, что делаю что-то не так, хотя Манон успокаивал и заверял: всё нормально. О еде вспомнил лишь по сигналу желудка после пяти вечера, когда сменился с поста в торговом зале. Принёс из холодильника мою любимую гречечку, поставил в микроволновку и только тут вспомнил, что не спросил, что с ней делать. Мимо шмыгнули курить на крыльцо продавщицы, но оказалось, что у них наверху микроволновка другой модели и что делать с этой они тоже не знают.

Можно, конечно, попробовать методом тыка: он эффективен при соблюдении осторожности. Поэтому поставил излучение на среднее, а время – на две минуты. Каша стала чуть тёплой, но больше я рисковать не решился, такою и пообедал. А когда вечером прощались с уходившим домой Маноном, спросил у него, то оказалось, что время я ставил правильно, а вот излучение надо на самый предел.

Утром, умывшись, я так и сделал. И выбросил то, что спеклось в прогоревшем на днище контейнере – хорошо, что к приходу администратора вентиляция почти вытянула запах гари.

Совет Манона не имел у этому казусу никакого отношения. Это я шляпа! Оказывается, как прочитал, ища разгадку, в интернете, разогревать пищу надо в контейнере либо со снятой, либо хотя бы с приоткрытой крышкой, – а я наоборот закрыл её поплотнее. Контейнер я выбросил вместе с останками каши. А с новым подобного уже не случалось.

В целом же, моя кормовая «диспозиция» оказалось верной. Спалённую кашу компенсировали яйца, а также блинчик, превращённый в микроволновке в симпатичный мясной пирожок.

Но и я сам привнёс кое-что в рацион бдящей охраны. Есть ведь надёжное средство поддержания работоспособности и выносливости – шоколад. Но не какая-то молочная «Алёнка», разумеется, а горький, не меньше, чем 70-процентный. Лучше всего, конечно, гомельского «Спартака» или минской «Коммунарки», но к нам их завозят нечасто. Зато самарская «Россия» торгует им повсюду. Народ не особо берёт, ибо это не лакомство, поэтому я без конца покупаю по скидке – всего-то по 40 рублей. На таком шоколаде можно без еды продержаться целый нелёгкий рабочий день. Причём, не только на земле…

…Августовская ночь 75-го года. Военный аэродром Зябровка в 20 километрах от Гомеля. Вдоль взлётно-посадочной полосы стоят длинной шеренгой красавцы Ту-22, отражая дюралевыми округлостями разноцветные аэродромные огни. Ревут взлетающие и садящиеся драконы.

– Ну что, корреспондент, ещё не поздно и переиграть, – говорит мне с надеждой начальник ночных полётов чернявый подполковник авиации по фамилии Беленький.

Мы стоим на верхотуре командного пункта – башни под стеклянным куполом, откуда происходит управление полётами 290 отдельного дальнего разведывательного полка.

Я упрямо мотаю головой. Мне, приехавшему в Зябровку по заданию «Комсомольской правды» разбираться по письму в редакцию солдата, от которого, как он считал, требовали больше положенного, стоило неимоверного, можно сказать – нечеловеческого труда уломать командование разрешить слетать на одной из «тушек» на «точку». Дело дошло до командующего авиацией Белорусского военного округа. Меня сперва собирались чуть не пинками вытурить за несусветную наглость из части, но потом в военном механизме соскочила какая-то неведомая собачка, и пришло по ВЧ разрешение, повергнувшее лётчиков в ужас – это ж ответственность какая! А ну как дуба даст в стратосфере сопливый корреспондент, плевался комполка полковник Опарин.

– Полста второй, – вызывает подполковник Беленький, и его голос разносится не только по радио, но и по громкой связи на весь ночной аэродром и гаснет только в густом окрестном лесу.

– Полста второй на связи, – хрипит в ответ радио.

– Примите снаряжение.

«Снаряжение» это я и есть. Меня облачают в хитрую лётчицкую амуницию, пристраивают ларингофоны, проверяют связь и поднимают через один из трёх люков в гермоотсек на место стрелка-радиста – спиной к командиру и штурману.

– В сортир сходил? – спрашивает насмешливо майор Крохин, командир экипажа. – А то ведь…

– Куда полетим? – вместо ответа легкомысленно спрашиваю я сам, и майор только машет рукой – то ли указывая направление, то ли просто отмахиваясь, как от назойливой мухи.

Полёт на сверхзвуковом ракетоносце, доложу я вам, это совершенно особое «удовольствие». Тем более, что я рассчитывал наслушаться и навидаться такого, что потом только описывай да описывай. Но в шлемофоне почти все три часа полёта с чертовскими перегрузками перечислялись лишь ничего не говорившие мне и далёкие от романтики числа – всевозможные параметры и данные курса. Только однажды, посредине пути, меж ними прорезалось отрывистое командирское: «Мурманск», – и у меня аж дух захватило, насколько далеко мы забрались от Гомеля на север. Но не увидел, из-за сплошной облачности, даже огонька.

…Потом, по возвращении на базу, уж под утро, мы втроем жадно ели в аэродромной столовой, словно неделю постились, телячьи отбивные, запивая их свежим соком. Но в полёте и лётчиков, и меня «держал» лишь один только горький шоколад, и я взял это на заметку.

Теперь, в магазинной охране я каждый свой час в дежурке съедаю перед выходом в зал три дольки горького шоколада – и к вечеру, в конце 12-часовой смены, чувствую себя столь же свежим, как и по утрам.