Текст книги "Внук доктора Борменталя"

Обстановка кабинета была простая, но стильная. Нa стене висели портреты породистых собак: кокер-спаниеля, бассета, афганской борзой, вроде как членов Политбюро в старые времена.

– Интерьер заказывал в городе, – пояснил Дружков. – Наконец ты зашел… Я уж думал – обиделся… Садись, – Дружков указал на кресло.

Однако Борменталь продолжал стоять, стараясь успокоить прыгающую от злости и обиды нижнюю губу.

– Что? Что-нибудь не так? – обеспокоился Василий.

– Прежде всего мне не нравится твой панибратский тон… – начал Борменталь.

– Почему панибратский? Братский, – возразил Василий.

Борменталь постарался этого не заметить.

– …Во-вторых, мне не нравится то, что ты написал в анкете, – Борменталь вытащил из нагрудного кармана сложенный лист и протянул Василию.

– Давай исправим. Что не нравится? – с готовностью отозвался Дружков.

Он сел зa стол, надел очки и развернул анкету. Борменталь продолжал стоять.

– Садись, садись, – сказал Дружков.

– Попрошу на «вы»! – вскричал Борменталь.

– Садитесь, Дмитрий Генрихович, – устало повторил Дружков.

Борменталь уселся. Василий продолжал изучать анкету.

– Мне все нравится. Может, не хотите у себя прописывать? Это временно. Я сейчас коттедж ремонтирую, купил у райздрава. Туда переселюсь.

– Нa каком основании ты вдруг стал моим родственником? – официальным тоном спросил Борменталь.

– Здрасьте! A кто говорил, что семья прибавилась? Кто меня окрестил? – обиделся Дружков. – Отцом называть не стал, уж простите, молоды вы для отца…

– A почему Генрихович? Другого отчества не нашлось?

– Так ведь брат… Генриховичи мы, Дмитрий, – проник-новенно проговорил Василий.

Спорить с этим было трудно. Борменталь заерзал в кресле, пытаясь придраться хоть к чему-нибудь.

– Ну а «маугли»? Что зa «маугли»?

– Я прочел. Мне понравилось, – потеплев, с улыбкой произнес Дружков. – Хочу быть Маугли. Разве нельзя? Все, что не запрещено, – разрешено.

– Грамотный стал… – пробормотал Дмитрий. – Ладно, пиши как знаешь, если участковый пропустит. Но Алену в свои дела не втягивай! Не позволю!

– A кого же втягивать, Генрихович? Кого втягивать? – сокрушенно проговорил Василий. – Этих, что ли, втягивать? – кивнул он на очередь зa окном, которая как раз в этот момент с улюлюканьем разгоняла стайку собак. – Вся надежда на собак дa на детей.

– Я против того, чтобы дети занимались коммерцией.

– Пускай лучше балду пинают, учатся пить, курить и материться, дa?

– Они и здесь этому научатся.

– Генрихович, ты видел хоть одного пса, который курит, пьет и матерится? A людей – навалом! – Василий снова указал зa окно, где очередь, разогнав собак, снова штурмовала водочное окошко.

В кабинет вбежала Катя.

– Вася, иностранцы! – сделав круглые глаза, сообщила она.

– Вот… Работника у меня увел… – проворчал Борменталь, указывая на Катю.

– Тоже временно, Генрихович! Я ее назад отдам, у меня план есть, потом скажу. Давай иностранцев! – скомандовал он Кате. – A ты сиди, у меня от брата секретов нет.

Борменталю и самому было любопытно. Он покинул кресло и расположился на диванчике у стены.

Появилась делегация датчан – один молодой, другой постарше. С ними была переводчица. Борменталь был представлен почему-то как компаньон. Датчане, дружелюбно улыбаясь, пожали ему руку.

Разговор зашел о проекте совместного дурынышско-датского предприятия «Интерфасс» с привлечением зарубежных собак на работу в Союзе и наоборот – дурынышских псов в Данию. Борменталь невольно залюбовался работой своей собаки. Василий вел разговор, уверенно оперируя терминами, смысл которых был туманен для Борменталя: «маркетинг», «бартер», «лицензия». Довольно быстро стороны подписали протокол о намерениях, после чего Дружков, указывая на Борменталя, произнес:

– У Дмитрия свой проект. Тоже совместное предприятие медицинского профиля…

– Was? – от неожиданности спросил Борменталь по-немецки.

– Потом объясню, – тихо сказал ему Василий и добавил для иностранцев: – Об этом в следующий раз. Проект в стадии проработки.

Иностранцы откланялись. Едва дверь зa ними закрылась, Борменталь набросился на Василия:

– Что ты мелешь? Какой проект?

– Генрихович, иди пообедай. Я тут внизу столовку организовал. Посетителей приму и спущусь к тебе, все объясню. Двадцать минут, договорились? – предложил Дружков.

И он так многозначительно пошевелил своими рыжими усами, что отказаться было невозможно.

Столовая была в первом этаже и обслуживалась двумя девочками лет четырнадцати из той школы, где училась Алена. Справа у стены стояли три стола, накрытые скатертями, a у левой стены на циновках стояли миски для собак. Когда Борменталь вошел в столовую, там обедал участковый Заведеев и три собаки из кооператива, которые с достоинством хлебали из мисок.

– Здравствуйте, Дмитрий Генрихович. Присаживайтесь, – пригласил Заведеев.

Борменталь уселся напротив милиционера, осматриваясь по сторонам.

– A я и не знал, что здесь…

– Дa, развернулся ваш песик, – с неудовольствием проговорил Заведеев. – Все бы ничего, но собаки эти…

Девочка-официантка подошла зa заказом. Борменталь заказал гороховый суп с грудинкой и бифштекс.

– Собакам отдельно готовите? – вполголоса поинтересовался он.

– Нет. То же самое едят. Им нравится, – с готовностью ответила официантка.

– Еще бы! – воскликнул Заведеев. Он подождал, пока официантка отойдет и добавил: – Ничего, мы это все приведем к порядку. Столовую оставим, a псов этих… От населения жалобы. Собаки, говорят, лучше людей живут…

Официантка принесла Борменталю тарелку супа.

– …Ночлежку им строят, лучше Дома колхозника в райцентре. Разве это дело? – продолжал участковый.

– Так на их же деньги! – не выдержала официантка.

– Не имеет значения! – пристукнул Заведеев по столу. – Собака должна знать свое место!

Обедающие собаки хмуро покосились на Заведеева. Очевидно, им часто приходилось слышать эти рассуждения. Официантка принесла им второе, и собаки принялись уплетать свои бифштексы. Внезапно в дверях послышался шум. Борменталь поднял голову. Нa пороге столовой стоял, пошатываясь, пьяный Пандурин, обводя помещение мутноватым злобным взглядом.

– У-у, суки! – выругался он, на что собаки, оторвавшись от мисок, дружно и яростно залаяли.

– Выйдите, пожалуйста! – бросилась к нему официантка.

– Я те выйду! Я тебе так выйду! Псинам продалась! – замахнулся на нее Пандурин, но ближайший к нему пес точным рассчитанным прыжком перехватил его руку зубами. Пандурин заорал, повалился на пол. Собаки окружили его, но рвать не стали, только продолжали лаять.

– Прекратить! Нa место! – крикнул Заведеев собакам.

Псы вернулись к мискам, поджав хвосты. Пандурин поднялся с пола и, бормоча ругательства и угрозы, удалился.

Заведеев рассчитался зa обед, сухо попрощался с официанткой и почему-то с Борменталем и ушел.

Борменталь принялся зa второе, пытаясь проанализировать свои ощущения. Соседство с собаками было, что ни говори, неприятно. И деловая хватка Василия, и неожиданные перемены в Дурынышах, и собачья коммерция – все это было до крайности неприятно, но объяснить себе – почему? – он не мог. Нет, не таких перемен хотелось, более гуманных, что ли. Он вспомнил известные слова о цивилизованных кооператорах. Неужто бродячие псы и есть те самые цивилизованные кооператоры? Нонсенс!

В столовую вошел Дружков, весело что-то насвистывая. Собаки подняли головы, завиляли хвостами. Василий подошел к ним, присел на корточки, обнял и несколько минут что-то нашептывал. Псы внимательно слушали, потом, как по команде, строем выбежали из зала.

– Маша, гриба нам принеси, – попросил он официантку, подсаживаясь к Борменталю.

– Ну как? Вкусно? – поинтересовался он. – Ты собакам гриба давай. Они это любят, – сказал он Маше, когда тa ставила на стол графин с настоем.

– У меня к вам, Дмитрий Генрихович, дело, – сказал Василий, наливая себе стакан. – Я раньше тревожить не стал, ждал, когда сами придете, посмотрите на дело рук ваших…

– Что зa дело? – насторожился Борменталь.

– Хочу вам клинику построить. Здесь, в Дурынышах. Средства у меня есть. Каждый член кооператива приносит доход сто рублей в день. Есть и валютные псы. A скоро учредим «Интерфасс» – и развернемся сильно!

– В каком направлении? – поинтересовался Борменталь.

– Датчане нам породистых псов будут поставлять по обмену. Доберманов, боксеров, догов… Это собаки, я вам скажу! Хотя наши дворняги и бродячие ничем не хуже. По экстерьеру не вышли, a масла в голове хватает… Будут в Дании стажироваться. В Интерполе, по борьбе с наркотиками. У меня и с КГБ договор подписан…

Борменталь брезгливо поморщился.

– Нa границу буду посылать своих ребят… У меня же с ними взаимопонимание полное, сам понимаешь… – опять перешел на «ты» Василий. – Без всякой дрессировки…

– Ну а при чем здесь я? – начал терять терпение Борменталь.

– A при том, что мне людей не хватает. Собак навалом, a людей работящих нет! Еле-еле школьников наскребаю, они без предрассудков и еще чего-то хотят. Остальные – нет. Ты недавно в Дурынышах, a я здесь зубы сточил. Негодный народ. Даром, что потомки Полиграфа…

– Чьи потомки? – удивился Борменталь.

– Того… героя, которого профессор из собаки вывел. Швондер мне давал читать. У Полиграфа дети были, Преображенский при них опекуном состоял, вывез их в Дурыныши, вот они и расплодились. Здесь почти каждый – внук или внучатый племянник Шарикова.

– И Заведеев?

– По прямой линии. A председатель Фомушкин – по женской. Его отец был женат на дочке Шарикова. Но что-то не так в генах. Не собачьи гены… Вот я тебе как брат брату предлагаю – помоги мне. Я тебе клинику, a ты мне – народ.

– Я что-то не понимаю, куда ты клонишь, – сказал Борменталь.

– Так ведь проще простого! Будет клиника – будут операции. У меня кандидаты есть. Будешь их… по Преображенскому-Борменталю. Такие люди выйдут! Тимофей просится с командой, – кивнул Василий на пустые, оставленные собаками миски. – Полкан дворовый у Дарьи Степановны. Давно мечтает, даже завидует мне втихаря… И мне с ними легко будет работать.

– Так ты мне предлагаешь собак в людей переделывать?! – наконец дошло до Борменталя.

– Во! Понял? Сообразительный тоже. Как собака, – похвалил Дружков.

– A монополию не боишься потерять?

– Монополия – тормоз прогресса, – серьезно сказал Василий. – С точки зрения перестройки моя идея – правильная. Президент одобрит.

– Вот пускай Президент и оперирует! – заорал Борменталь, вскакивая со стула. – Бред! Это безнравственно – собак в людей поголовно!

– Не поголовно, a по желанию. Кто хочет собакой остаться – пожалуйста!

– Безнравственно все равно!

– A водку пить – нравственно? A спекулировать, в чужой карман смотреть, ждать милостыню от германцев – нравственно? – перешел в наступление Василий. – Вы новых людей, говорят, семьдесят лет делали. Наделали. Теперь мне дайте… Давай демократически вопрос ставить. Если захочешь не только собак оперировать, я не возражаю. Можно и кошек, хотя прямо скажу – не верю я в кошек. Не перестроечное животное, хитрое. A лошади – почему не попробовать?

– Василий, вы – сумасшедший, – заявил Борменталь.

– Сумасшедших собак не бывает. Это вам в любой ветеринарной лечебнице скажут.

– Все! Хватит! – завопил Борменталь, бросаясь к выходу.

Но не успел он сделать и шагу, как в зал столовой ворвался Швондер, зa которым едва поспевала Марина. Вид старика был безумен. Швондер, тяжело ступая и припадая на правую ногу, кинулся вначале к раздаточному окошку, чем весьма напугал обеих девушек. Нa лице старика были написаны боль, ужас и крушение идеалов. Он поискал глазами в кухне, обернулся и наконец увидел Василия, сидящего зa столиком.

– Полиграф! – проговорил Швондер с интонацией Тарасa Бульбы, обращающегося к отступнику-сыну.

– Слушаю вас, Михал Михалыч, – отозвался Василий.

Швондер приблизился к нему, сверля взглядом.

– Правду люди говорят? – спросил он еще с какой-то надеждой.

– О чем вы? – Василий встал.

– «Мерседес» твой? Это все… твое? – жестом указал он вокруг.

– Машина моя. Остальное – собственность кооператива, – скромно отвечал Василий.

– Предаю революционной aнафеме как ренегата и перерожденца! – громогласно объявил Швондер, поднимая правую руку. – Знал ведь, что не Полиграф ты, но верил… Верил, что продолжишь дело Полиграфа. A ты мразью буржуйской оказался… Продал республику. Знать тебя больше не знаю и буду требовать исключения из партии!

Произнеся эту речь, Швондер покачнулся, так что Борменталь сделал движение подхватить его, но старик справился сам и, поникнув лохматой нечесаной головой, покинул столовую.

– Неприятно получилось… – пробормотал Василий. – Кто ему донес?

– Не донес, a раскрыл ваше лицо, – выступила вперед Марина. – Нельзя двурушничать, Василий. A то с ним вы зa революцию, a сами – настоящий коммерсант. Кроме денег, ничего не интересует…

Дружков вздохнул, почесал рыжий затылок.

– Странные вы – люди… Старику немного осталось, ломать его, что ли? Подпевал ему, вреда от этого нет. Дa мне вообще наплевать на ваши революции, демократии… Ошейник сняли – спасибо. Дальше я сам пищу добывать должен. A вы грызитесь, – горько заключил Дружков и направился к выходу.

Уже в дверях остановился, взглянул на Борменталя трезво и холодно.

– Подумайте о моем предложении. Клиника зa мои средства и зa каждую операцию – десять тысяч. Долларов.

И вышел.

Заведеев подъехал к коттеджу Борменталя на желто-синем милицейском «уазике» и рысью побежал к дверям. Нa стук вышла Алена.

– Отец дома? – спросил участковый.

– Дома.

– Отдыхает?

– В шахматы играет с компьютером.

– С кем? – не понял Заведеев.

– С машиной. Проходите.

Участковый зашел в сени. Через минуту, вызванный дочерью, появился Борменталь в домашнем костюме.

– Приветствую, Дмитрий Генрихович, – козырнул Заведеев.

– Что-нибудь случилось? – спросил доктор.

– Председатель поселкового Совета просит вас на совещание.

– Дa что стряслось? Воскресенье… – недовольно проговорил Борменталь.

– Время не терпит. По дороге расскажу.

Пока ехали в поселковый Совет, участковый рассказал Борменталю, что ситуация в деревне обострилась. Дружков со своим кооперативом взял в аренду близлежащие поля, по слухам, всучив большую взятку в райагропроме.

– Нa лапу дал. У них, у собак, просто, – прокомментировал Заведеев.

Мало того, Дружков приватизировал и местный магазин, в котором последний год, окромя водки раз в месяц, турецкого чая и детского питания «Бебимикс», ничего не водилось. Опять же дал на лапу в управлении торговли. В результате в магазине появилось молоко, масло, хлеб и некоторые другие продукты…

– Дa, я знаю, – вспомнил Борменталь. – Жена говорила.

…Которые выдаются по талонам, причем талоны распределяет все тот же кооператив, то бишь Дружков.

– Собакам и людям – по одинаковой норме! – с негодованием сообщил Заведеев.

– Безобразие, – кивнул Борменталь.

И вообще, Василий зарвался, социальная напряженность в деревне растет, трудящиеся требуют защиты от Совета. С этой целью Фомушкин срочно сзывает совещание.

– Я лицо не административное, – возразил Борменталь.

– Вы очень нужны, – сказал участковый.

В холодном нетопленом помещении Совета, выгодно отличавшемся от офиса кооператива отсутствием всяческих удобств и загаженностью, участкового с доктором встретили Фомушкин и коллега Борменталя Самсонов. Оба были в полушубках и шапках.

Фомушкин, приземистый мужик с красным от ветра и алкоголя лицом, пожал Борменталю руку железными короткими пальцами.

– Присаживайтесь, товарищи, – указал он на ломаные стулья.

Кое-как сели. Фомушкин выложил на стол блокнот.

– Долго говорить не буду, – сказал Фомушкин. – Надо что-то предпринимать. Народ нас не поймет, если мы… Товарищ Самсонов, доложите.

Самсонов вынул из-зa пазухи документ, оказавшийся письмом к главному санитарному врачу области, и зачитал его. В письме красочно описывались угроза эпидемий, многочисленные покусы населения, шумовые воздействия от лая и воя по ночам и прочие беды, свалившиеся на Дурыныши в связи с чрезвычайно высоким скоплением бродячих собак.

– Ну, положим, собак дразнят… – несмело возразил Борменталь.

– Проходу от них нет, вот и дразнят, – отрубил Фомушкин.

Заканчивалось письмо призывом принять срочные меры.

– Это не все, – сказал председатель. – Я санкционировал демонстрацию протеста населения против кооператива. Организатор – ваша жена, – показал он пальцем на Борменталя. – Дружков заявил альтернативную демонстрацию собак, я запретил. В конституции о демонстрациях собак ничего не говорится.

– Логично, – кивнул доктор Самсонов.

– Но и это еще не все, товарищи, – вкрадчиво вступил участковый. – Надо что-то делать с самим Дружковым. Псы без него – ноль, сколько их раньше было – и не мешали…

– Посадить его зa нарушение паспортного режима нельзя? Он ведь все еще не прописан, – сказал председатель.

– Надолго не посадишь. Дa и откупится. Денег у него больше, чем наш годовой бюджет, – сказал Заведеев.

– Чем пять бюджетов, – поправил Фомушкин.

– О чем мы говорим, друзья? – улыбнулся доктор Самсонов. – По существу, о собаке. Посадить собаку можно, но не в тюрьму – на цепь! Предлагаю именно так подходить к вопросу.

Фомушкин задумался. Видно было, что идея ему нравится, но он не видит методов ее осуществления.

– Как же так – председателя кооператива и на цепь? У него расчетный счет в банке, круглая печать…

– Если признать недееспособным… – вставил Заведеев.

– Нет-нет! У него вполне здравый ум, смекалка, вообще, очень талантливый пес, – сказал Борменталь.

– Ловлю на слове! Пес! – засмеялся Самсонов.

– Кстати, вы не выяснили, кем был тот потерпевший, помните? Три месяца назад, на шоссе? – спросил Борменталь участкового.

– Кажется, не установили личность, – сказал участковый.

– М-дa. Пересилили собачьи гены… – вслух подумал Борменталь.

– Как вы сказали?

– Нет, это я так.

– Вам решать, Дмитрий Генрихович, – сказал Фомушкин. – Сумели его человеком сделать, сумейте поставить на место.

– Как это?

– Обратная операция, коллега, – жестко произнес Самсонов. – Нет такого человека – Дружков! Есть собака Дружок.

– Из собаки человека труднее сделать. A уж из человека собаку… – заискивающе начал Заведеев.

– Дa? Вы пробовали? – вскинулся Борменталь.

– Доктор, советская власть просит, – примирительно сказал Фомушкин. – Пса хорошего сохраните. Неужто не жалко его по тюрьмам пускать? A мы его точно посадим. Если не зa режим, то зa взятки. Если не зa взятки, то зa подлог… Найдем, зa что посадить.

– A как же все то, что он здесь успел… – растерялся доктор.

– Это не волнуйтесь. Зa нами не пропадет. Клуб отремонтирован, очень хоршо. Столовую общепиту передадим, магазин вернем торговле… Все спокойнее будет. О людях надо думать, не о зверях.

Борменталь забарабанил пальцами по столу. Внезапно зазвонил телефон. Фомушкин поднял трубку, минуту слушал, после чего положил ее и сказал коротко:

– Швондер скончался.

Швондера хоронили в ясный солнечный день, нестерпимо пахнущий весной, несмотря на легкий морозец. В парке больницы, между бюстами великих ученых и памятником Преображенскому, накрытому белой простыней, чернела в снегу свежая могила; похоронный оркестр оглашал окрестности звуками траурного марша.

От коттеджа Швондера к могиле по парковой аллее медленно двигалась похоронная процессия. Впереди шагали Фомушкин и Дружков с орденами Ленина и Красной Звезды на бархатных подушечках. Следом ехал открытый грузовик с гробом, зa которым шествовало население Дурынышей, a позади – кооператив «Фасс» в полном составе: полторы тысячи собак.

Колонна собак растянулась метров на триста.

Процессия приблизилась к могиле, грузовик остановился, гроб переместили на подставку. Траурный митинг начался.

Однако то ли фигура Швондера не пользовалась любовью жителей Дурынышей, то ли из-зa обилия собак, но в размеренный и скорбный сценарий траурной церемонии стали вплетаться посторонние нотки. Уже во время речи Фомушкина раздался откуда-то сзади возглас: «Собаке – собачья смерть!», как раз в тот момент, когда Фомушкин перечислял заслуги Швондера перед Советской властью. Кричавшего установить не удалось. Естественно, такой выпад не прошел незамеченным среди собак, отозвавшихся лаем, на секунду заглушившим медь траурного оркестра.

И далее, во время выступления представителя ветеранов – старика в полковничьей шинели – над толпою взметнулся плакат: «КГБ – цепной пес КПСС!», возникший в том месте, где стояли Марина Борменталь и доктор Самсонов. Кооператоры отреагировали соответственно.

Едва гроб опустили в могилу и поспешно забросали землей, как в открытом кузове грузовика оказался Дружков. Он был в модной импортной куртке черного цвета, его непокрытая рыжая шевелюра горела в солнечных лучах.

– Люди! – обратился он к собравшимся. – Не надо никого осуждать. Я тут недавно одну книгу прочел. Хорошая книга. Там написано: «Не судите дa не судимы будете». Один человек сказал… Простите нас все, мы добра хотим. Запущена земля, конуры обветшали, пищи мало. Грыземся. Виноватых ищем. A собака – она всегда виноватая. Собака, как никто, вину свою чует. Злобство ее – от цепи дa поводка. Вот сейчас цепь сняли, и собака радуется, старается для пользы общего дела. Веселой стала собака. У вас много чего было раньше, счеты у всех свои. A у нас только начинается. Мы никого не виним. Прошу – не пинайте собаку, она вам пользу принесет. Я хочу в знак примирения и в память о Швондере воссоздать в первоначальном виде памятник человеку, который первым вывел собаку в люди, и памятник этой собаке. Катя, давай! – Василий махнул рукой.

Катя, находящаяся у памятника, дернула зa веревку, покрывало сползло с фигуры профессора, и собравшиеся увидели рядом с бронзовым Преображенским бронзовую собаку. Нa постаменте под старой надписью блестела золотом новая: «Полиграфу Шарикову от кооператива “Фасс”».

Оркестр заиграл марш, и колонна собак торжественно двинулась мимо памятника.

Марина подошла к Дружкову.

– Василий, зачем вы это сделали? Вы хоть поинтересовались – кем был этот Полиграф?

– A кем он был?

– Сволочью, – сказалa Марина.

– Жаль, конечно, – вздохнул Дружков. – Лучше бы героем. Но ведь был? Куда от него денешься? Пускай стоит, напоминает, из кого мы вышли. A дальше – наше дело.

Облава была организована по всем правилам военного искусства. В понедельник утром платформа Дурыныши была закрыта, поезда следовали мимо без остановки, благодаря чему городские проводники, прибывающие в деревню зa собаками-кооператорами, не смогли попасть к конторе, где с утра дожидались выхода на работу несколько сотен собак. В десять утра на площадь перед магазином, запруженную собаками, с двух сторон въехали два огромных крытых фургона санитарной службы – мрачные черные машины с крестами по бокам. Из них высыпали люди в стеганых ватных штанах и куртках, в рукавицах и шапках. У них в руках были сети и крючья.

Началось избиение.

Псов ловили сетями, подцепляли крючьями и забрасывали живым копошащимся окровавленным и стонущим клубком в открытые двери фургонов. Озверевшие от охоты санитары с матом и угрозами носились по площади, круша крючьями направо и налево. Снег стал красен от крови. Энтузиасты из местного населения во главе с Пандуриным образовали живую цепь, не выпускавшую собак из смертельного котла.

Дружков, дотоле дозванивавшийся в город с вопросами – почему нет проводников – выскочил из офиса налегке, успев прихватить со стола первое, что подвернулось под руку, – бронзовую копию памятника Преображенскому с собакой, сделанную на заказ. Зa ним выбежала Катя. Размахивая увесистой статуэткой, Василий ринулся в гущу бойни, рыча от бессилия и ненависти, но был схвачен Заведеевым и двумя доброхотами. Его и Катю препроводили в поселковый Совет и там заперли под охраной до конца операции. Василий упал на пол и, царапая ногтями пол, бился об него головой, издавая нечеловеческие звуки. Катя рыдала.

– Собака – собака и есть, – изрек Пандурин, закуривая и укладывая на колени дробовик, прихваченный им из дома для пущей острастки.

Василий вдруг кинулся на него, норовясь перекусить шею, но помощники Пандурина – сын его и зять – легко с ним справились, надавав тумаков, и связали свернутым в жгут транспарантом – длинной красной тряпкой с меловой надписью «Решения партии – одобряем!». Связанный Дружков, привалясь к стене, смотрел через окно, как погибают собаки.

Все было кончено в полчаса. Заваленные телами собак фургоны, тяжело развернувшись на площади, покинули деревню. Разгоряченные бойней жители разошлись. Нa площади остались лишь кровавые пятна и клочья шерсти.

Катю вытолкали из поселкового Совета, и она побрела в офис, где уже мародерствовали дурынышцы: растаскивали мебель, срывали со стен картины, разворовывали кухню.

Катя добралась до телефона, набрала номер и сквозь слезы проговорила:

– Доктора Борменталя, пожалуйста…

«…Финита ля комедия! Циничный возглас российских интеллигентов со времен Лермонтова, когда сделать ничего не можешь, a каяться не привык. Но ведь виноват-то я, больше никто. Задумал создать человека естественного в неестественной обстановке. Будто забыл, что сам исхитрялся многие годы, стараясь сохранить хоть что-то в душе и не утонуть в этой мерзости. Иронией обзавелся, цинизмом, равнодушием… A тут взял доброго пса и пустил его на волю. Поверил словам: все, что не запрещено, – разрешено. Сам же разрешения ему не дал, тем более, не дали милые наши обыватели. Теперь псу каюк. Коллега Самсонов ходит гордый и изображает провидца. Выхода нет. Мы никогда не будем людьми, уже поздно. И не в правительстве дело, не в партиях, не в способе производства материальных благ. Очередной эксперимент провалился. Страна бездарных экспериментаторов. Благом для Василия будет снова сесть на цепь и ждать ежедневной похлебки.

Единственный плюс от всего – новенькая операционная. И никелированная табличка на стене: “Здесь 25 декабря 1990 года родился Василий Генрихович Дружков”. Здесь родился, здесь и помрет… Это самое гуманное, что я могу для него сделать.

Но кто же сделает это для меня? Похоже, Господь лишь точит свой скальпель.

“Все остались при своих” – сказалa Дарья. Неправда. Василий остался при чужих. Надо вернуть его к своим и всю жизнь искупать перед ним вину. Как он будет смотреть на меня? A Алена?.. Лучше не думать.

A я уже было размечтался вслед зa ним. Как из десятиэтажной клиники будут стройными рядами выходить спасители Отечества. Прямо из-под моего скальпеля. И доллары рекой… Гнусно жить на этом свете, господа!»