Текст книги "Не/много магии"

* * *

На следующую зиму их группа поехала в Финляндию – праздновать Новый год и Рождество. По приезду их заселили в деревянный дом, пахнущий смолой и еще чем-то теплым, неуловимым, не формулируемым обычным, повседневным языком.

– Огнем пахнет, – сказали девочки, ежась от холода перед еще не затопленным камином.

– Оранжевым, – буркнул под нос Игорь и понесся вверх по лестнице, занимать место в самой верхней комнате.

Он всегда как будто стремился забраться поближе к небу. Точнее, к солнцу, луне и звездам – всему, что светит.

* * *

К десяти годам он уже отчаянно боялся темноты – плакал, когда по вечерам гасили лампу, отказывался заглядывать в чуланы и не лазил с друзьями по чердакам и подворотням. Стоило ему закрыть глаза – и казалось, что вот-вот на спину ему опустится мягкая лапа и… Дальше воображение работать отказывалось. Слишком страшно.

Он боялся потеряться, заблудиться, быть украденным. Сказка про Гензеля и Гретель, изданная отдельной тоненькой книжкой со страшноватыми для детей серо-зелеными картинками леса и пряничной избушки, была зачитана до дыр. Всегда оставлять зарубки на деревьях. Сыпать за собой пряничные крошки. Обязательно говорить отцу или матери, куда и зачем идешь.

– Да что ж тебя родители так запугали-то? – причитала бабушка, глядя, как ребенок вместо того, чтобы гонять по всему пригороду с соседскими сорванцами, шатается по маленькому двору. – Вот я в твои годы знаешь, куда гулять уходила…

Игорь в ответ щурился, молчал и кусал губы.

Уж он-то знал, что родители тут были ни при чем. Во всем виновата была полярная ночь.

Осенью, когда Игорь учился в третьем классе, в школе объявили карантин из-за эпидемии какого-то особенно лютого вируса, и отец взял его с собой в отпуск, «к старикам». Стариками назывались прабабушка и прадедушка, жившие далеко на севере. Сначала летели до Красноярска – в памяти у Игоря сохранилась только смешная самолетная еда: джем, мед и масло в маленьких коробочках. Потом пересели на маленький самолет – «по знакомству», как сказал отец, у него школьный друг занимал какую-то высокую должность в грузовых авиаперевозках по краю.

Вот тут Игорь немножечко понял, что имела в виду мама, которая шипела ночью на кухне: «Сам езжай, куда хочешь, но ребенка с собой тащить не дам! Он же там натерпится!» От воздушной болтанки, от посадок и взлетов, от бесконечно тянущейся воздушной дороги ему к вечеру стало так плохо, что хоть кричи. Тошнило, крутило живот, болела голова. И – главное – не было никакой самолетной еды, чтобы хоть немного скрасить горькую путевую пилюлю.

Зато, когда они наконец прилетели в Хатангу, Игорь понял, что все мучения стоили этого. Потому что они приземлились в сказку. Над полем маленького аэропорта, над поселком – да и над всем горизонтом окрест – трепыхалось зелено-золотистое огненное полотнище. Он стоял, запрокинув голову, не мог прийти в себя от восторга и просто не понимал, как взрослые могут спокойно ходить, разговаривать и тянуть его куда-то за руку, когда в небе происходит такое чудо.

Потом прабабушка – маленькая, будто игрушечная, почти не встающая с постели и разговаривающая шепотом – рассказала ему все сказки про «белую волну», которые знала. Прадед был русским, а сама она – младшая дочь долганского шамана. Именно из ее шелестящих тихих рассказов, поведанных будто не обычным человеческим языком, а в песнях сверчков, шорохе крыльев ночных бабочек и треске пламени, Игорь узнал тогда про зов предков и белого моржа.

Но сияние приходило не каждый день. Когда его не было, Хатанга вечерами была похожа на мертвый город. Фонари горели только на перекрестках центральных улиц, огни квартир тонули за мутными стеклами, на окраинах выли собаки. Окна у стариков смотрели не на улицу, а на пустырь, за которым пара маленьких частных домишек – и тундра. И темнота.

Там, в Хатанге, сосед подарил Игорю щенка. Не спросив разрешения у прадедушки или отца, он поймал мальчика во дворе и сунул в руки круглого мехового зверя. Это был щенок хаски, с толстыми щеками, тяжелыми лапами и теплыми ушами – будто специально созданными для того, чтобы прижиматься к ним щекой. Игорь опустил его на землю, и щенок начал бегать вокруг, ластиться и смешно, басовито тявкать. Мечта ребенка, как она есть.

Сначала Игорь радовался подарку, но потом стал думать, как привести его домой. У отца – аллергия на шерсть, и дома, в Петербурге, сроду не водилось домашних животных. Но расстаться со щенком было выше сил, и он придумал, казалось бы, отличный план: гулять до самой ночи, а позже прийти домой с повинной и с собакой – не погонят же их за порог в темноту, так ведь?!

Первая часть плана удалась на ура.

Они бродили вокруг дома где-то до четырех вечера, потом Игорь решил прогуляться на пустырь и вернуться – кругом стало уже совсем темно.

Когда дошли до пустыря, щенок сначала терся о ноги мальчика, а потом стал бегать кругами. Игорь раздумывал, не найти ли какую-нибудь палку и не кинуть ли ему… Но уже было слишком темно.

В том-то и дело. Слишком.

Много лет подряд Игорь не спал ночами, размышляя, что именно тогда произошло: щенок испугался, или услышал чужих собак, или пресловутый голос предков… Он коротко тявкнул и убежал в темноту. Игорь бежал следом, звал его – «хаски, хаски!» – даже имени так и не успел придумать. В итоге бродил по пустырю до ночи, отец его искал, нашел, привел домой и отшлепал.

Но… Игорь точно знал, что если бы было светло, он бы сумел догнать щенка.

А так темнота украла у него несостоявшегося друга, и Игорь стал ее ненавидеть. Сперва ненавидеть, а потом бояться.

Ведь как назло, северного сияния в этот день над Хатангой не было

* * *

Новый год в финской деревне получался волшебным.

Огонь ворочался в камине, как теплый оранжевый кот, огромная наряженная елка во дворе переливалась бело-золотыми огоньками гирлянд, щелкали пробки от шампанского, с неба планировали редкие снежинки – на редкость правильной формы, как из учебника природоведения.

К двенадцати ночи высыпали во двор с бокалами. Зажигать бумажки с желаниями, топить их в шампанском и давясь, выпивать синхронно со сменой года – чтобы всё-всё исполнилось! Играть в снежки, лепить снеговика – кособокого и немного странного, с энергосберегающей лампочкой вместо носа и свернутыми конфетными обертками вместо пуговиц на несуществующем фраке. Вместо волос ему приспособили бенгальские огни.

Когда все закричали «ур»а и стали чокаться, Игорь вдруг встрепенулся, бросил поджигать снеговиковую шевелюру и ткнул пальцем в небо:

– Смотрите!

Они ничего не видели, пока Игорь не вырубил елочную иллюминацию и свет во всем доме. Зато когда увидели – ахнули.

Над горизонтом развевалась желто-белая, с полосами зеленого светлячкового огня, вуаль. Редкие снежинки, летящие с неба, искрились и переливались всеми цветами радуги, отражая северное сияние.

– Класс… – только и мог выдохнуть кто-то.

– Красотища-то какая!

– Обидно, и почему у нас такого не бывает, ведь совсем близко?..

– Бывает, – Игорь улыбался. – Еще Ломоносов писал: «Северное сияние нарочито порядочно приметил я здесь в Санкт-Петербурге и сколько возможно было смерил…» Просто редко. И очень слабое. Почти никто не замечает.

Утром, когда все сонные, снежно-мокрые, зевающие и по-детски счастливые разбредались по комнатам, к нему подошла Таня – чернявая девушка со зрением «минус шесть» и лучшими оценками по физике на потоке.

– Теперь, кажется, даже я, – она постучала себя по узкой оправе очков, – понимаю, из-за чего тебя занесло на кафедру, где читают солнечно-земную.

– Угу, – Игорь рассеянно кивнул, пытаясь оттереть с дверного косяка свеженарисованного маленького белого полярного медведя.

* * *

– У долганских племен есть легенда. Однажды их бог – огромный морж, большой, как айсберг, старый, как многолетние снега, и белый, как шаман-звезда – решил выйти из моря, чтобы посмотреть, как живут его дети. Сначала он долго ворочался и примеривался, как бы встать и каким из ластов ступить на берег, но пока он мешкал, подкрался к нему сзади шкодливый крошка-тюлень и укусил за зад. Тогда морж – даром, что бог! – взревел, что было сил, и рванулся из моря на землю. И от его движения поднялась такая огромная волна, что пена ее долетела до самого небосвода – да там и осталась. Вот это и есть северное сияние, а по-долгански – ньаавэл таңнья, белая волна.

– Красиво, – Таня, покусывая ноготь, смотрела в окно. Автобус стоял на границе, за мутными оконными разводами перемигивались желто-красные огоньки машин. – А много ты еще про него легенд знаешь?

– Порядком, – Игорь улыбнулся. – У каждого племени есть своя. Те, кто живут ближе к полюсу, привыкли к сиянию, как к зубной щетке, и в основном рассказывают не о том, как оно выглядит, а о всяких побочных явлениях.

– Например?

– Зов предков. Когда человек сначала смотрит на небо и разговаривает сам с собой, а потом куда-то уходит. Если ему повезет не замерзнуть, не свалиться в расселину или прорубь, не переломать ноги о камни и не помереть от переохлаждения, очнувшись, он не помнит ничего. Долганы считают, что в это время души умерших говорят с живыми. А современная наука утверждает, что так на организм действует инфразвук, который сопровождает сильные магнитные бури.

– Брр.

– Соглашусь.

Тут автобус дернулся и наконец поехал.

* * *

Когда в восьмом классе учебник физики превратился в натуральный учебник по электричеству, Игорь сообщил всем друзьям, что нашел себе профессию. Инженер-технолог, на какой-нибудь крупной электростанции – чем не работа? Правда, задачки давались ему с величайшим трудом, стоять у доски и мямлить было пыткой, но он решил потерпеть. Игорь до сих пор винил темноту во всех бедах и не мог забыть ей детской обиды. Не мог забыть щенка. Это стало навязчивой идеей… манией, ради которой он готов был поступиться гуманитарным складом ума – в угоду «великой цели».

Но через пару лет он понял, что электричество – не предел, и если уж замахиваться на свет, то лучше северного сияния цели нет и быть не может. К тому же, словосочетания «солнечный ветер» и «магнитные бури» звучали гораздо интереснее, чем «цепи накаливания» и «сопротивление тока».

Весной перед поступлением в университет Игорь почти не спал – физика и математика поддавались ему со скрипом, будто эти науки были не из гранита, а из алмаза, как минимум. Блокноты для зарисовок и планшет пылились, задвинутые в дальний ящик секретера, а на экране мелькали формулы, формулы, формулы…. Родители хвалили за упорство и немного удивлялись тому, что лирик так внезапно превратился в физика.

Ему повезло – проходной балл оказался низким, и результатов тестирования хватало для поступления на теоретическую науку или астрономию. Тогда Игорь вздохнул с облегчением: он не знал, что сложности только начинаются.

* * *

– Игорь, боюсь вас разочаровывать, но… – Бойко постучал пальцами о край стола. Придвинул к себе бумаги. – В теоретическом плане ваша заявка на грант безупречна. Таких базовых знаний не демонстрирует никто из наших студентов. Однако с практическим воплощением идеи все не так радужно.

– Разве? Уж куда радужнее…

– Вы не поняли меня. Сам замах поражает воображение. Освещать города во время полярной ночи рукотворным северным сиянием – это могли придумать только вы. Представители фонда восхитятся, не сомневаюсь. Однако грант выделят кому-нибудь другому.

– Почему?

– Потому что вы то ли делаете вид, то ли и вправду не представляете огромной сложности, на которую замахиваетесь. По отдельности и в малом масштабе все элементы выполнимы. Создать разряженную газовую атмосферу, бомбардировать ее заряженными частицами… В рамках лабораторного эксперимента – да. Это уже делалось. Но создать целый купол ионосферы над городом – пока это фантастика чистой воды, к сожалению. Перепишите заявку, пока не поздно. Попросите денег на оборудование, даже обустройте лабораторию за Полярным кругом – и занимайтесь теорией, на здоровье! Это перспективная область исследований, вас ждут публикации в Science и доклады на международных конференциях. Признаться, когда на первых курсах вы рисовали моржей во время моих семинаров, я и представить себе не мог, что художник превратится в одного из самых перспективных студентов кафедры.

– Знаете… – Игорь посмотрел на потолок. Один из плафонов не горел, а тускло мигал. – Если бы я хотел сидеть в лаборатории, я бы справился и без гранта. Вы сами говорите, что это вполне возможно. Но я же не за возможности сейчас борюсь, понимаете…

– Вы боретесь за мечту. Она уже позволила вам перекроить собственные склонности и добиться успеха в той сфере, которая вам дается сложнее всех остальных. Но всему есть пределы. Если вы можете изменить себя, это не значит, что окружающий мир сможет измениться так же легко.

– И все-таки давайте попробуем – подадим документы с моей формулировкой.

* * *

Иногда по ночам Игорю снился Ледовитый океан, который в теле огромного моржа ворочался и терся о материки. Берега стонали и трещали, от ледников откалывались айсберги. Потом морж поднимался, отряхивался и смотрел на юг. Оттуда ему подмигивали Североморск и Архангельск, Петербург и Мурманск, большие порты и маленькие поселки на несколько тысяч человек, растянувшиеся по хребту России. И когда морж делал первый шаг, за спиной его взлетала огромная белая волна – ночь превращалась в день.

Сквозь сомкнутые веки пробивались лучи солнца, за окном шумели машины, а будильник ловил утреннюю программу на «Нашем Радио». Вынырнув из-под одеяла, Таня сопела Игорю в плечо и сонно бормотала: «Где мои очки, ты не помнишь, куда мы их дели?»

Грант ему не дали.

За дипломную работу Игорь получил «отлично», был зван в аспирантуру и преподавателем на четверть ставки, читать спецкурс вместо Бойко, который, по собственным словам, «устал от студентов и собирался на покой». Приходилось кивать, улыбаться, принимать поздравления. Он морщился, как от горького лекарства и уворачивался от предложений «пойти выпить и отпраздновать». Надо было ехать в аэропорт – Таня улетала в Швейцарию. Стажировка «сначала на год, а там посмотрим…»

Все слова были проговорены уже заранее, дежурные «так будет лучше» и «если что – останемся друзьями» произнесены, поэтому они молча стояли и смотрели на взлетающие самолеты, пока не объявили регистрацию на ее рейс.

– Может, все-таки попробуешь приехать? – Таня заправила челку за ухо дрожащей рукой. Та подержалась секунды две и снова упала на глаза.

– Я слишком узко мыслю в этой вашей физике, – Игорь грустно улыбнулся и подул ей на лоб. – К тому же не хочу заниматься теорией. Пока ты возделывала целое научное поле, я бурил скважину. Как оказалось, вода там слишком глубоко. И бурильщики на такую глубину науке не особо нужны. Но ничего, я что-нибудь придумаю. Наверняка есть еще пути…

Таня хотела что-то возразить, потом махнула рукой, поцеловала Игоря и пошла к стойкам регистрации. Губы ее беззвучно шевелились – «все это твой дурацкий зов предков».

* * *

Через десять лет она вернулась в Россию – родители затеяли продавать квартиру, надо было разобраться с документами у нотариуса. Из вечно растрепанной девочки-ботаника в очках она превратилась в худую серьезную леди: строгие костюмы, модельная обувь и линзы изумрудно-зеленого цвета. Еще не светило, но уже звездочка мировой науки, которая иногда может позволить себя маленькие ностальгические слабости.

Ни на что особо не надеясь, она набрала номер Игоря.

Он ответил.

«Тебе повезло, я редко бываю в городе. Выездные проекты, все дела».

Сначала оба молчали – говорить после стольких лет было вроде как не о чем, потом он предложил:

– Хочешь сегодня вечером на концерт? Сегодня на Дворцовой будут Keith Toyo, а моя фирма делает для них свет. Пойдешь?

– Пойду.

* * *

Над музыкантами и толпой плескались световые волны. Красные и фиолетовые, желтые и зеленые. Потоки заряженных частиц били из установок, стоящих по углам площади, превращая тусклые петербургские сумерки в разноцветный день. В карнавал.

Причем дело было не только в свете. Она чувствовала, как сердце начинает биться в такт музыке, меняется вместе с ним, зовет подчиниться ритму и стать с мелодией единым целым. Хотелось закрыть глаза и говорить с музыкой о самом сокровенном, забыться, отбросить мысли, умные и глупые, выпасть из памяти, превратиться в девочку, которая тридцать лет назад смотрела в небо на гроздь улетающих шариков.

Игоря рядом не было – он прислал ей билет и договорился встретиться после концерта, у бокового выхода.

Таня начала пробираться туда еще во время последней песни, но выйти без потерь все равно не получилось. Толпа нахлынула, и в давке ей наступили на ногу, больно прижали локоть, а главное, она потеряла старый, еще университетских времен – крошечная дань ностальгии – брелок с рюкзака, молочно-белую таксу из агата. Плиты под ногами были почти того же цвета, светлые, и среди мелькания ног здесь нечего было и пытаться найти ее.

Игорь подошел, когда толпа уже схлынула.

– Привет. Извини, что так долго – пятая установка барахлила, никак не могли добиться нужного цвета.

– Привет. Нет слов. Ты все-таки выбил этот грант?

– Нет, – Игорь криво усмехнулся. – Слишком большой замах, ты же помнишь.

– Тогда как?

– То, что не получилось у физика, вышло у художника по свету. Мне повезло – попал на стартап-сессию на базе нашего универа и познакомился с ребятами из концертной индустрии, они заинтересовались. Написали заявку, съездили в Америку на Burning Man и неожиданно выиграли премию. Некоторые музыканты вложились, и открытые площадки… Пробивались долго, но – как видишь. Правда, на город в итоге не хватило. Пока максимум – на эту площадь.

– Пока?

– Пока. Если учесть, что все патенты принадлежат мне, а подобных установок по миру – раз-два и обчелся… Я верю, что хорошие деньги, которые нам платят, скоро превратятся в приличное состояние, и я смогу наконец поиграть с маленьким северным городом в большого белого моржа.

– Чтобы почувствовать себя богом?

Игорь поморщился:

– Богом? Не смеши. Человек, предавший свое призвание и рассорившийся со всеми близкими ради разноцветного света? Я могу разве что почувствовать себя тем, кто даже ночью может найти крошечную собаку на огромной площади, – он протянул руку. На ладони лежала агатовая такса.

Придумать получше

– Осторожно, трап скользкий! – представитель авиакомпании в кислотно-зелёном жилете – и тот не устоял. Почтительно согнулся, как лакей, стянул с головы шапку, несмотря на метель, и подобострастно заулыбался.

– Благодарю, – мэтр Камю снисходительно кивнул и двинулся вверх, держась за обледенелые перила. Вой самолётного двигателя сливался с ураганом, снег летел такими крупными хлопьями, что казалось – это слепленные лилипутами снежки, которыми целятся обидно и больно: в глаза, в уголки рта и даже в ноздри. Но пустяки. Всего двадцать ступенек – и ждет теплое нутро боинга.

Камю рассеянно выслушал приветствия бортпроводниц, пробрался боком на свое место 1F и выпутался из насквозь промокшего пальто. Черный кашемир, шёлковая отстрочка… красиво и до зубовного скрежета бесполезно. Точнее, рассчитано на теплую погожую осень, плюс десять и легкий ветерок, прогуляться не дольше получаса по набережной, взявшись за руки, купить букет цветов и посидеть в кафе. Круассаны, террасы на Монмартре, запах опавших листьев… Или отправиться в Шарль-де-Голль и там чинно проследовать по застеклённому рукаву на свой рейс.

– Мадам и месье, авиакомпания Air France приветствует вас на борту самолета и приносит извинения за задержку рейса в связи с погодными условиями в аэропорту вылета, а также за заминку у трапа самолёта.

Метель, обледенелые полосы и самолётные заторы на поле. Несуразица и невнятица, как обычно в конце пути.

Мэтр довольно усмехнулся в кулак, расстегнул запонки и блаженно вытянул ноги, завернувшись в плед. Спешил насладиться преимуществами бизнес-класса, пока можно.

* * *

– Просим пассажиров пристегнуть ремни, наш борт вошёл в зону турбулентности!

Мэтр взглянул на часы, кивнул и, выбравшись из кресла, быстро пошёл по проходу – через весь самолёт, в хвостовую часть.

– Месье, вы куда? Сядьте и пристегнитесь.

– Мне плохо… очень надо, простите, – ловко проскользнул мимо бортпроводника, хлопнул узкой хлипкой дверью. Самолёт трясло, флакончик с жидким мылом катался по дну раковины. Мэтр не удержался на ногах, тяжело стукнулся боком о стену, болезненно сморщился.

Первый пилот выругался сквозь зубы, пытаясь не дать боингу свалиться в штопор.

Время перекатило через полночь.

Самолёт выровнялся и, сделав плавный вираж, пошел к востоку.

Из туалета вышел пассажир в мятых джинсах и клетчатой рубашке, на секунду замер, будто забыл, где его место. Потом хлопнул себя по лбу и уселся с краю, в двадцатом ряду, вытянув ноги в проход. Случайно двинул соседа локтем, извинился, достал газету, не сумел ее толком развернуть – тесно. Под статьёй, датированной завтрашним числом, тускнела и расплывалась фотография разбившегося боинга. Буквы сворачивались в запятые и кляксы и осыпались с бумаги.

Камю украдкой смахнул их на пол, извозив в чернилах рукав, и фыркнул:

– Трагедии ей, видите ли, захотелось. Как романтично, а?..

Вытащил из кармана молескин с желтоватыми линованными страницами, долго смотрел на фотографию, вклеенную на первый лист: мелкие кудри над высоким лбом, лицо сердечком, веснушки и удивлённые, как у ребёнка, глаза. Флёр. Между страницами лежали открытки, записки, даже засушенная ромашка.

– Как романтично… – еще раз пошептал он, пробежал глазами по строчке, выхватив «…любимая, я буду всегда с тобой…», и смял засохший цветок в кулаке.