Текст книги "Не/много магии"

– Продолжим. Два года назад: десятки нападений на обозы в Цересс, и на счету у Колго двенадцать запуганных подмастерьев, отказавшихся продолжать обучение в творцы, двадцать девять пропавших без вести, предположительно убитых, кемь-мастеров и, главное, смерть его высочества, покровителя училищ и моего аншефа, господина Мекра. Который путешествовал под прикрытием и, казалось бы… – Геррот закашлялся, тяжело оперся ладонями о стол.

Капля пота со лба начальника обозной охраны шмякнулась на карту и расплылась темным пятном, в районе Карева.

– Что же в этом году? Теперь он убивает пророков. Говорящих с нею, вдыхающих в нее жизнь. Он святотатствует. Он еретик. Лет сто назад его без разговоров отправили бы на костер. Я же всего лишь прошу поймать его и казнить по закону, с судом и следствием! Это так сложно сделать?!

– Вы не дали нам договорить… Точнее, начать говорить, – Глас, свят-охранец обозов, всего двадцати семи лет, но уже с тремя звездами на вороте, со шрамом через все лицо и терракотовми точками вокруг глаз и рта, отступил на шаг от стола. Обозник, его родной дядя, одобрительно крякнул – продолжай, мол. – Мы сумели-таки отправить в логово Колго одного из наших. Он был там четыре месяца, собирал планы движения банды, слухи…

– Тогда я удивлен вдвойне – почему проклятая болотная голова еще не на моем столе?

– …Колго осторожен и никого к себе не подпускает. Почти никого. Он спит только в седле, с полуоткрытыми глазами. Он ест лишь то, что приготовил сам. Вокруг него – лишь трое.

– Кто же?

– Писарь, который и сочинил «Отповедь кеми», с языком, подвешенным что мельничный жернов. «Мы рука об руку пройдем по этому пути», так говорит про него Колго. Подкупить его – невозможно. Фанатик, дым от сгоревшей благодати пропек ему легкие до угля. Второй – младший брат Колго, звереныш. Он не хмурится, лишь когда брат дает ему убивать пленных. Разделывать кнутом с железным наконечником. А вот третий…

– Ну, не томите!

– Третий вас заинтересует. Во-первых, у него руки мастера – как Болотный подпустил его к себе, загадка. Свободцы за глаза зовут его пиявкой и красной жальницей. Побаиваются. А во-вторых… – охранец полез в карман и достал оттуда грязный, несколько раз обвитый засаленным шнурком свиток. – Он передал вам письмо, господин Геррот. Прочтите сами.

…

Иншек писал ночью, при свете пойманного светляка, под одеялом – вздрагивая от каждого шороха. Мусолил карандаш, водил по бумажному краю пальцами, отвыкшими от письменных принадлежностей… И до последнего сомневался – что, если это Колго проверяет его? Что, если завтра не придется вторить духовному брату, эхом читая отповедь, а выведут его прямиком в передвижную кузницу и положат руки на плаху, вверх ладонями… Как всем тем мастерам, что они изничтожили за последние два года. Почти. За последние пятьсот девяносто шесть дней. Зарубками по чужим рукам. Кривыми зазубринами по жизни. Иншек все время шептал, но память переполнялась и жгла нутро все больнее.

С письмом, исчезнувшим в правильное время из-под двери, стало легче.

По крайней мере, должно было стать.

Только Младший теперь все сильнее скалился, заглядывая Иншеку в глаза, снизу вверх, и поигрывал кнутом. Гроздь железных бляшек с острыми краями чертила в грязи замысловатые узоры.

…

«…Когда Ливика умерла, я поклялся, что отомщу Колго. Я составил представление о его нападениях на обозы, я оказался в правильном месте, чтобы он захватил меня. И нашел… нашел нужные слова, чтобы остаться в живых и приблизиться к нему – ровно настолько, чтобы иметь возможность ударить в спину. Но у меня нет воли, чтобы привести задуманное в исполнение.

Я слизь, вода, гной.

Я слабый человек, трусливый, я мерзок себе, как таракан, прячущийся под половицей. Как моллюск, не имеющий сил раздвинуть створки раковины.

Вот если бы кемь подала мне знак… Если бы я одарен был ее поцелуем, это прибавило бы мне храбрости. И я смог бы. Верю. Смог.

Но нет, я не гений. И никогда бы не поднялся выше мастерской по переделке женских лиц. Я не могу создать шедевр, я не могу вдохнуть новый образ, я хуже гримеров шапито, которые изукрашивают клоунов до неузнаваемости.

Но я могу…

Если вы пообещаете…

Я могу встретить ваших людей и проводить их, показать им, рассказать, как его поймать. Я могу направить их руки к его горлу.

Или пообещайте награду вдвое, втрое, впятеро больше – без промедления! – и я организую восстание внутри банды.

Мне самому не надо денег.

Пощадите только.

Позвольте вернуться нормальной жизни.

И дайте – дайте вновь прикоснуться к Ней…»

…

Иншек наклонился к «болотному глазу», умыться, и вздрогнул, будто его пнули в спину. Из-за плеча скалился Младший.

– Полощи чище, – скрипнул он жестяным сорванным голосом. – Оттирай. Готовься.

– К чему? – Иншек удивился, что голос его прозвучал спокойно и кротко. Не сорвался. Не дал петуха. Не задрожал.

Младший нагнулся и поскреб ногтями заскорузлый край сапога. Засохшая кровь бурыми лепестками падала в грязь. Чуть вдалеке, на пригорке, чадил жирными вонючими клубами костер. Сырой тростник не желал разгораться. Писарь визгливо выпрашивал у свободцев «настоечки покрепче, чтобы зажарить пиявку». Труп взятого накануне и выпотрошенного плетью пророка тлел и дразнил запахом сладкого мяса. Иншек сглотнул.

– К встрече с любимой, – скрипотнул Младший. – Так ты ее называл, да?

Колго наблюдал с пригорка, как брат ухватил мастера за локоть и потащил дальше, в распадок, чтобы не мучать отдыхающих свободцев криками. Наблюдал, потирая тонкими пальцами кривой подбородок. Зацепившись за щетину, ярко рдели алые пылинки. Впервые за три года Её не стали жечь.

– Я проповедничков многонько порасспрашивал, – ласково просипел волчонок, разглаживая плеть. – Пели они складно. Тебе перепою сейчас. И вобью, чтобы до души. Чтобы поглубже тебя кемью, красная жальница, проняло.

Комар, дергая тельцем, тыкал хоботком Иншеково веко. Тот стоял, чуть скособочившись и безвольно свесив ладони. Розовые пятна опоясывали запястья, и в сумерках руки мастера походили на кукольные.

…

Геррот смял бумагу, отшвырнул на край стола.

– Он не врет. Тут все буквы пропахли страхом. Поднимем награду, организуем засады вдоль настилов – и будем ждать.

– А что делать с этим, Иншеком?

– Попадется под выстрел – убивайте. Гнида. Неврастеник, – и сплюнул на край стола.

…

Через пять недель, перед весенним равноденствием и праздником Молодой Пыли банда свободцев ворвалась на двор уездного Цересского пророка, скрутила его и попыталась увезти в болотный край. Но охранцы были наготове – лучшие кони и молодые, яростные будущие «святоши» с заголенными плечами: выждав чуть, бросились следом, отбили заложников по дороге и зажали таки разбойников в овраге, не дали улизнуть в топь.

Они перестреливались, перебегали с места на место, прощупывая лучшую позицию, когда из-за кустов с криками: «Кемь всемогущая, я свой!» выкатился навстречу двас-охранцу веснушчатый, курносый парень с бегающими глазами и проплешинкой вдоль пробора. В руках он тащил сверток – с того капало, оставляя на земле алую дорожку.

– Иншек?… – начал было Глас, опознав того по описаниям засланного шпиона. Но осекся.

– Мм-м-мне! – пробормотал Иншек, бросая под ноги охранцам круглую ношу. – Мм-н-нее и полмешка камней хватит…

Из развернутой дерюжки смотрела остекленевшими глазами в небо голова свободца Колго. Аккуратно, по уши, отрезанная от тела, она стремительно бледнела щеками, а вдоль крыльев носа начинали синеть глубокие посмертные морщинки – признак лица, либо никогда не знавшего кеми, либо вылепленного настоящим творцом.

– Сумел все ж. Осмелился трус, – выдохнул Глас, махнул курносому Иншеку, который трясся от страха и пританцовывал с ноги на ногу, как жеребенок – подожди здесь, мол, потом разберемся с наградой, и скомандовал «в атаку, сломом!»

…

Писарь, когда понял, что им не отбиться, бросился в костер, утащил с собой три пуда отборной пыли и все бумаги. Кемь жарко горит, пышет, как праздничный порох – ничего спасти не удалось, обугленных костей – да и тех не осталось.

Младший волчонок забил девятерых, но был взят живым: бился, кусался и выл. Ему нахлобучили мешок на голову, спеленали, закинули на телегу и приставили шестерых конвоиров. На радость господину Герроту, чтобы по закону.

Обезглавленное тело Колго нашлось в свежей выгребной яме, засыпанное пучками серой болотной травы. Глас лично вытащил его, бросил в грязь. Задумался на секунду, стоит пнуть мертвого врага под ребра – или это недостойно того, кто может дослужиться до Её благословения. Решил ограничиться презрительным взглядом.

Вдруг дернулся.

Наклонился ниже.

Еще ниже.

Схватил мертвую ладонь, поднес к глазам.

Рывком задрал мокрый, дурно пахнущий дерьмом и смертью рукав.

Ладонь, запястье и предплечье были мастерски забледнены – другой и не заметил, не узнал бы ничего, если бы не звездочки на ногтях – цеховой знак творцов Карева.

А на плече еще крошечными, но уже яркими черно-малиновыми пятнами расцветали «поцелуи кеми». Знак либо старого мастера, либо ярого стража…

– Либо… гения? – растерянно пробормотал Глас и оглянулся. У края свободнецкого логова, возле кустов, чернела голова. Рядом с ней уже никого не было.

В чашке меда

– Если завтра устанете, – говорила мать, сворачивая шерстяной плащ Лии и укладывая его на дно сумки, – то дойдите до края Каменной чаши и оглянитесь на вчера.

– Как это? – Лия громко засмеялась – будто колокольчики посыпались по ступенькам. Мать поджала губы: опять девчонка добро разбазаривает. – Как это – на вчера?

…

Потом оказалось, что проще не бывает. Когда Лия устала, старший брат, Рин, сначала подхватил ее сумку, потом, устав глядеть, как девочка спотыкается и загребает башмаками дорожную пыль, ухватил ее под руку.

– На спине не утащу, прости, – пробормотал он. – Нечего было и брать тебя с собой, раз нормально идти не можешь…

А про себя подумал: «Чтоб тебя… Нет, нет, нет, слово-стой, не думаю, не говорю». И оглянулся во вчерашний день, где были свежеумытые радугой улицы города, и крики над улицами, и разноцветные флажки, хлопающие на ветру. И никакой дороги в оправе серых жестких трав, ни палящего солнца, ни несчастных усталых сестренкиных глаз.

Тогда он и увидел Перекресток.

Прямо по стене дома змеилась надпись: «Отдых для путников, усталых от слова и дела».

…

Мед тянулся в миску зеленовато-лимонной прозрачной нитью. Воздух звенел пчелами, в лучах солнца плясали крошечные белоснежные лепестки. Хотелось подскочить с места и ловить их, весело хлопая ладонями, как в детстве. Но голова кружилась, а тяжелый сладкий запах будто прижимал к земле, окутывал теплым одеялом.

Лия пила чай с пряностями, неуклюже обхватив круглобокую кружку. По лбу, из-под челки каплями стекал пот. Было жарко, сонно и невероятно уютно.

Рин сглотнул слюну, зажмурился… потом не выдержал, быстро протянул руку, сунул палец под медовую «струну» и потянул в рот.

– Злозык! – охнул, скривившись. Даже отшатнулся от стола, едва не завалившись вместе со стулом назад.

Мед оказался горьким до одури, вяжущим, жгучим. Наполнил рот терпкой слюной с привкусом гнили, противной до того, что Рин невольно ухватился за горло двумя руками, чтобы сдержать позывы к рвоте.

Лия от неожиданности уронила чашку. По столу растеклось душистая лужа.

Будто из ниоткуда вынырнула хозяйка.

Хлопнула Рина ладонью по спине, чтобы перестал кашлять, скользнула к столу и смахнула на землю горячие капли. Одобряюще улыбнулась Лии, подхватила кружку, приподняла вопросительно.

Мол, еще налить?

– Д-да, – Лия вытерла лоб дрожащей рукой. – И брату. Можно?

Хозяйка скорчила понимающую гримаску, криво улыбнулась – понимаю, мол, такая вкуснятина без запивки не в то горло пойдет – и засеменила к водопаду с кипятком. Молча.

На камнях-уступчиках стояли разноцветные чайники. Одни стеклянные, прозрачные, радужные. Наполненные солнечными зайчиками и паром. Другие темные, из матовой нелакированной глины, толстые, приземистые. Были и стальные с длинными носиками, почти кофейники, и фарфоровые крошки, больше похожие на пирожные или игрушки.

Рин дышал широко открытым ртом, как пес на жаре. С ужасом глядел в спину хозяйке, которая нарочито медленно, совсем как герои в страшных ночных сказках, оглаживала бока чайников выбирая… Выбирая тот самый, вода из которого окончательно отравит Рина, свернет его язык шуршащим мертвым листком, склеит губы кровавой коростой…

И повинуясь мгновению паники, забыв о том, что он гость на Перекрестке, а потому – бояться нечего, Рин выбрался из-за стола и кинулся из чайного грота наружу.

…

Он опомнился только стоя над обрывом. Вниз убегала сиренево-желтыми волнами Долина Цветов. Гудела пчелиным голосом, швыряла в лицо охапки прохладного, скрипящего сладостью на зубах ветра.

Рин оглянулся.

За спиной остался пыльная дорога, низенький плетень из сухой травы и высокий дорожный знак, собранный из досок крест-накрест. За ним жалобно поскрипывала дверь.

– Не понравилось чего?

Хозяин, как и его жена, возник из ниоткуда, гулким «деревянным» голосом с левого плеча. Рин вздрогнул. Прочистил саднящее горло и прохрипел:

– Меда глотнул, не сочтите за дерзость. Теперь вот… голову проветрить…

Хозяин неодобрительно покачал головой.

– Предупреждал ведь.

– Уж больно вид у него аппетитный.

– Так и смотрел бы.

– Не удержался… – Рин внезапно похолодел. Спина и плечи покрылись десятками ледяных, колючих мурашек. Трус, зло бы тебе выговорилось! Проветриться сбежал. И оставил сестру. С той… С безъязыкой.

Он выдохнул сквозь зубы, затоптался на месте, примериваясь, как бы улыбнуться хозяину и поспешить обратно. Лишь бы с Лией ничего не случилось…

Но собеседник будто мысли читал. Широко улыбнулся, сверкнув щербатыми оранжевыми зубами, и положил тяжелую руку на плечо гостю.

– Хозяйки моей поди испугался? – и в глаза уставился испытующе. Будто насквозь смотрел.

– Ага, – еле слышно выдохнул Рин.

– Будто у вас в городе молчунов нет.

– Там-то их обойти можно…

Хозяин в ответ рассмеялся и закинул широкое щербатое лицо к небу. Взмахнул руками. Над Перекрестком заклубился туман и, переливаясь через край каменной чаши, потек в долину.

Цикады затянули разноголосую польку.

– Будто здесь идти некуда!

– Я и не собирался, – Рину было стыдно за себя и страшно – за Лию, а когда он моргал, на внутренней стороне век ворочался непрошенный образ: говорящий водопад рядом с отговорившим человеком. Во сне такое привидится – проснешься от скрипа собственных зубов, с изгрызенной наволочкой во рту. Чтобы крик ужаса заглушить. А тут – вживую.

– Ну, так пошли в дом. Скоро дождь будет.

И Рин пошел медленно, аккуратно наступая в собственные пыльные следы, в которых уже ворочались первые грязно-серые капли.

…

В грот он заглянул одним глазком. Лия, как ни в чем не бывало, сидела с чашкой. Покачивала сцепленными ногами, туда-обратно и, склонив голову к плечу, вслушивалась в перестук дождя по стеклянной крыше.

Хозяйка примостилась напротив. Уперев острые локти в столешницу, ловко разминала в длинных пальцах темно-красную лепешку. Запах меда почти ушел, сменился малиновым ароматом.

– Что она делает? – Рин вернулся к хозяину, устроился рядом с ним за один из приземистых столиков.

– Чайник, – хозяин широко махнул рукой. – Когда осенью люди за правдой идут, и здесь, и в гроте все места заняты бывают. Отказывать приходится. Посуды и заварки на всех не хватает. Сколько запас ни делай…

Рин присмотрелся. В стенных нишах до потолка громоздились прессованные чайные плитки.

– Можешь попробовать, он сладкий. Моими руками собран. Я-то не говорю.

– И даже не отвечаешь?

Хозяин хмыкнул.

– Зачем понапрасну слова терять. Тихо удивляюсь. Да и ты, поди, думаешь, как я жив еще на свете? Пчел-то хозяйка держит, мед из сот собирает.

Рин рассеянно кивнул, гоняя зыком по небу жесткую чаинку. Горечь наконец отступила. Лиственный комочек расправился и размяк, последовательно раскрываясь разными вкусами: снег и сахарная пудра, арбуз и персик…

Четыре. И все сладкие.

Рин сглотнул.

– Все слова сберег?

– Не для себя стараюсь, – хозяин кивнул в сторону грота. – Сначала для нее. Потом для всех.

Помолчали. Дождь продолжал идти, из-под двери на улицу тянуло запахом мокрой пыли.

– А что же ты с сестрой, а не с подругой за неправдой-то собрался? Побоялся?

– Да, – Рин прижал ладони к лицо, надавил подушечками пальцев на закрытые глаза. Загнанный в темноту мыслей страх продолжал пульсировать изнутри. – Лия… она дурная. Не то чтобы не говорит. Просто смеется. Направо и налево. Пока смех не растеряла, с ней не опасно.

Хозяин понимающе кивнул. Встал. Потянулся. Стянул рубаху через голову.

Ребра на груди слева у него были разломаны, торчали наружу острыми розовато-белыми краями. Внутрь тела вела нора, в глубине которой ворочалось сердце. Шрамы на месте вырванных крыльев. Дымящаяся язва до колена правой ноги.

– Зачем? – вопрос уже успел сказаться и обрел жизнь, хотя Рин уже понимал, истинно понимал, что не желает слышать ответ. Но «зачем» отправилось к хозяину и привело его слова:

– Чтобы далеко не ушел. И чтобы сердце мое всегда рядом с ней было. Так она пожелала.

Рин зажмурился.

Вопрос с ответом отплясывали в темноте, рисуя серебристые узоры на блуждающем слепом пятне.

«Будь рядом» – первое пожелание потрачено.

«Никуда не уходи» – второе сказано.

«Не смей летать!» – третье выкрикнуто.

«Отдай мне свое сердце» – четвертое слово корежит ближнего.

Все четыре, от рождения хозяйке отведенные, на одного потрачены. Ничего для него, все для себя. Последнее – заклинание смертное, недаром с младенчества детям толкуют: не желай другим больше трех! Не смей. Секут до кровавых ошметков. Бьют головой об стол – пока идиотом не сделается.

Лучше дурак в семье, чем молчаливый. Все желания потративший. Чужое бытие искореживший. В сказках ночных говорилось, что молчаливый потом в демона превращается, летает по домам и жертвы высматривает. У кого бы слова себе забрать, чтобы дело свое черное продолжить.

…

В гроте засмеялись – будто колокольчики хрустальные по полу рассыпались. Дурочка Лия, когда смех закончится – что ж она будет делать?

Рин открыл глаза.

Из окон квадратами в пол смотрелось утреннее солнце. Хозяина нигде не было.

– Пошли? – Лия появилась на пороге, в одной руке – сумка, в другой – кругленький красный чайник, похожий на вишню-переростка с зеленым носиком. – Смотри, что нам подарили!

– Пошли-ка обратно, в позавчера, – пробормотал Рин, отворачиваясь от сестры. – Ни к чему тебе за неправдой ходить. Маленькая еще. Простудишься.

Вытащил со дна сумки шерстяной плащ и укутал Лию.

…

Дорога назад провела их позавчера над долиной. Сверху каменная чаша, наполненная цветами, завораживала. По сиренево-лимонной тени плавала одинокая чаинка – безъязыкая хозяйка бродила от улья к улью, собирая бесполезный мед. Рин сглотнул. В страшных сказках все есть, только нет рецепта, как спастись от слов, которые могут с тобой сотворить, что угодно.

«Может, не влюбляться?» – подумал Рин.

А вслух торопливо произнес:

– Знаешь, что… Пусть у тебя смех никогда не заканчивается!

В воздухе пропела лопнувшая струна, и одним желанием в чашке стало меньше.

К вопросу о сваях
Авторы:
Максим Тихомиров, Александра Давыдова

А.1

Хильстерр

1650 год от Оранжевого огня

Караван с фабрики прибыл к полуночи.

Все вздохнули с видимым облегчением. Успели вовремя.

Шесть грузовых шагоходов мерной поступью, от которой содрогалась земля, притопали со стороны города. Корыта их кузовов были полны маленьких тел, стоящих плечом к плечу, тесно, не пошевелиться. Детишки и не пытались – только крутили из стороны в сторону большими головами, лупали выпученными глазенками и глупо улыбались слюнявыми ртами.

Борта кузовов обернулись аппарелями, и детишки тронулись по ним вниз, шеренга за шеренгой, как и стояли. Оранжеворясная братия организовала коридоры, вдоль которых пупсы потопали к котловану.

Тот был выкопан в форме пентакля – то, что надо для успешного строительства. Пересекающиеся линии звезды образованы множеством глубоких, в рост человека, лунок, слагающихся в пунктир. Пламя сотен факелов бросало багровые отсветы на дно огромной ямы, превращая тени во всполохи насыщенной черноты.

У края котлована детишек встречали заклад-мастера. Каждый отбирал нужное ему количество улыбчивых пупсов и вел за собой. Те жались к ногам мастеров и, словно стадо овечек, послушно семенили следом.

Мастера вели табунки детишек вдоль линий, останавливаясь у лунок. Каждый раз по их знаку один из улыбающихся глупышей спрыгивал вниз, в тесный колодец, и оставался стоять там, глядя в темное небо и шепеляво лепеча что-то себе под нос.

Следом за мастерами шли забойщики. При каждом был заступ. Земля летела в лунки лопата за лопатой – прямо в доверчиво распахнутые глаза. Детишки улыбались до самого конца, пока земля не скрывала их с головой.

Ровно в полночь луна зависла в зените. Облака, затянувшие было небо тяжелым пологом, враз расступились, и сияние чистого серебра залило весь мир. Факелы превратились в колючие искры злого огня, очертив контур огромной звезды, и тогда забойщики двинулись вспять по своим маршрутам.

Длинное древко, испещренное вязью рун, упиралось острием в шевелящуюся земляную насыпь над лунками. Мерно взлетал к небу тяжелый деревянный молот – и опускался: раз, два и три, вбивая древко в почву на треть длины. Рыхлая земля вскипала на мгновение короткой дрожью агонии – и успокаивалась. Когда забойщик с усилием вырывал кол, в темное небо коротко ударял фонтан – черный, густой, тяжко рассыпающийся жирной капелью брызг, щедро орошая землю.

Забойщик шел к следующей лунке.

Все заняло считанные минуты – люд на строительство набирали бывалый.

Когда замерла земля над последней лункой и забойщики выбрались на край котлована, грандмейстер подал знак бетонщикам. Потоки жидкого серого камня хлынули в установленные по тем же линиям опалубки, заполняя их до самого верха.

Фундамент вышел на славу.