Текст книги "Голыми глазами (сборник)"

«Привет Москве!»

Проталкиваясь среди сидящих, потные официанты волокли над головами подносы, уставленные тяжелым пивом, вокруг курили и орали, алюминиевые ножки стульев скребли плиточный пол. Сосед случайный с бурым лицом, желвакастый, скулы в морщинах коричневых, молчавший все, вдруг, сдвинув забор опорожненных кружек, заговорил, глядя куда-то мне за спину, вроде как там кто-то стоял и слушал.

– Пятьдесят второй год был, конец лета. У меня срок кончился, и везли нас на барже вверх по реке. Иначе до железной дороги не доберешься – Сибирь. Баржа медленно идет, над головой солнце желтое, мы как с ума посходили – на свободу едем.

А тут баржу посадили на мель. Мосточки из досок перекинули, конвой перешел, стали и нас на берег сгонять. Лес кругом, только вдоль воды – песок.

Глядим, из леса бабы к нам бегут, тоже зэчки, с лесхоза. А мы их уж сколько лет в глаза не видели! Навстречу кинулись, очумели прямо – не остановить. И один к одной, точно к жене, к родной своей! И тут же, прямо на песке, в обнимку… Моя все целовала меня, да гладила, гладила… Всего-то прошло, кажется, минутки две…

Потом загнали нас на баржу опять. А бабы всё на берегу стоят, кричат и плачут. И когда уж баржа пошла, моя крикнула только: «Привет Москве!»

Он вдруг будто увидел меня и замолк. Поднял было кружку с остатками и поставил, надломил рыбешку и положил. И уже в глаза мне глядя:

– В позапрошлом году, в марте месяце, иду по Горького, возле «Подарков». И вдруг точно на столб налетел – женщина. Взглянул ей в глаза – и не знаю, кто, где видел, только счастье, счастье! Иду к ней, а она стоит, смотрит, красивая, в шубке, серьги золотые в ушах. Улыбается мне, молчит и всё в глаза смотрит…

А ее из машины мужчина, тоже красивый, худощавый, седой, зовет: «Иди, Маша». Она к машине идет, а сама на меня смотрит. И села уже, сейчас уедет, только крикнула: «Привет Москве!» – и дверь захлопнула. Машина тронулась, а она в окно высунулась, улыбается и рукой машет: «Привет Москве!»

1970-е

Турецкий ланч
(ненаписанный рассказ)

Она (ну, скажем, Наташа), чуть полноватая блондинка со светлым пушком на лобке. Ее телесный образ, усиленный ревностью, на всем протяжении рассказа не дает покоя герою, и этот эротический штрих в его соблазнах мелькает.

Он… но он и есть наш подопытный в обставленной красивыми пальмами вольере, потому его облик, внешний и внутренний, должен проявляться исподволь, из посторонних деталей и обмолвок.

Ее подружка, попка с два кулачка, пока без имени. Эдакая юная самочка с остренькими грудками. Он ее терпеть не может. В Москве его дура с этой вечно шляются по бутикам: вот и перед самым отъездом принесла шлёпки за сотню баксов. Живет в соседнем отеле с вышколенной прислугой, приученной не встречаться с гостями глазами. А в самую жару там, рассказывала, по пляжу носят подносы со свернутыми ледяными салфетками, вымоченными в мятной воде: освежать лицо и шею. Пять звезд! И эта туда же – ходит к ним на какие-то процедуры, и там ее обертывают водорослями, как утопленницу.

Еще Керим из лавочки, продающий экскурсии на яхте. Он напомнил ей одноклассника, самого первого ее мужчину, сама сказала. Но, в общем-то, он только запустил механизм ревности и больше не появится.

Однако и главный объект ревнивых мук лишь назван по имени, зато чудится ему во всяком попадающемся на глаза молодом турке – ну хоть вон в том, что сейчас в своем шатре, заставленном водными лыжами, показывает какой-то полуголой девице движения латиноамериканского танца. Ревность, к тому же мыкающаяся в неизвестности, и есть пружина рассказа. Потому что утром, пока она мылась в душе, он прочел в ее мобильнике эсэмэску от приятельницы: «Вечером на яхте. Будет еще Ахмет». Вчера он не пошел с ними таскаться мимо лавок с золотым и серебряным мусором, и теперь мог вволю фантазировать, лежа не открывая глаз и слушая, как она ходит по комнате, шелестя по мрамору пола босыми ногами.

Действие, понятное дело, происходит на турецком курорте, в клубной гостинице средней руки из тех, где под видом скотча подают какую-то маслянистую жидкость, где семьи с детьми, придя на пляж, тотчас образуют что-то вроде маленьких таборов, а под навесом, не то медитируя, не то занимаясь аэробикой, вечно раскачиваются в такт с десяток теток и где отдыхающие слетаются, как воробьи, к безвкусным пятичасовым бисквитам, а в холле играют в нарды редкие элитные турки.

Вообще, основной сюжет развивается за ланчем (откуда и название), перемежаясь незначительными репликами обоих действующих лиц, вроде «не бери пасту: вечером, написано, итальянская кухня», или «глянь на ту парочку, неужели съедят такую гору?», или «прачечная у них, наверное, рядом с кухней – сегодня от полотенец пахло бараниной…»

Но из их взоров, блуждающих друг по дружке и по сторонам, из мелькающих в двух головах обрывков мыслей, из интонации произносимых фраз, а главное, из того, что они видят и примечают вокруг, – ну, вроде того мужика, приехавшего не то с дочкой, не то с новенькой женой, или этого молодого, похожего на Иисуса Христа, а больше на рок-музыканта, или, к примеру, вида прошедших по ту сторону парусиновой растяжки дивных женских ног и бедер, перечеркнутых голубой полоской купальных трусиков, – возникает чувственное напряжение, дуэль воспаленного ревностью желания – с ответным желанием освободиться от притязаний на ее всю, пусть даже и «гульнуть».

В общем, эдакие хлопоты похоти на фоне привлекательного мира. Но окружающей красотой только растравляемые еще хуже.

Ну, там еще должны быть расцветшие желтыми метелочками пальмы. И хрупкие горы на горизонте, обернутые сохранности ради белой ватой облачков. И вставшая третьего дня у причала яхта, в окнах которой они, прогуливаясь тогда вечером, видели зажженные торшеры, отражавшиеся в свежевыкрашенном дощатом пирсе, так что он казался продолжением роскошного судна, – и не об этой ли яхте он прочел в утренней записке?..

В общем, не стану пересказывать сюжет.

Они разругались, и она ушла. А он следил за нею взглядом – как она перешла по горбатому мостику над бассейном и стала подниматься по деревянной лестнице, где ее загородил цветущий желтыми трубочками куст, отчего на несколько мгновений сделались видны только ее ноги в разноцветных шлепках, а потом только сами шлепки, мелькающие вперегонки, а после и они скрылись, и над кустом показалась ее красная панама, и тут она завернула за другой куст и пропала.

…Весь этот рассказ я придумал, сидя за крайним столиком в баре той самой клубной гостиницы и любуясь поверх перил кустарником в крупных цветах, похожих на бумажные, и земноводными водолазами, залезшими по случаю обеденного времени в бассейн в своих прорезиненных шкурах, и тем, как на стриженом газоне медленно вращается тень декоративного ветряка, и морем до извилистой линии буйков и дальше, – придумал, а потом разрушил его, потому что ему недоставало второго взгляда – со стороны женщины. А я не настоящий прозаик и не умею думать за женщин. Не в состоянии перевоплотиться, скажем, вон в ту идущую босиком по пляжу девушку с маленькими острыми ступнями и увидеть все вокруг – упомянутые пальмы в метелочках, мужчин с жаркими улыбками, летящего по морю враскорячку водного лыжника – ее глазами.

Пусть допишет женщина, если ей охота…

2003–2008

Натюрморт со спаржей. Конец 70-х

В бывшем барском особняке, выстроенном сумасшедшим миллионером накануне революции, поселился культурно-молодежный клуб для связей с зарубежными сверстниками.

У подъезда с витыми чугунными столбиками теперь часто стоит лягушачьего вида спортивный автомобиль молодого председателя, героя зимних олимпиад.

Из парадных и малых залов, из спален и кабинетов со стрельчатыми окнами, полированным дубом пудовых дверей и каминами змеисто-зеленого мрамора выкинули прежнюю мебель, изготовленную по эскизам, хранящимся ныне в одной из лондонских галерей.

Вместо нее расставили вертящиеся финские кресла, голубые сейфы с беззвучными замками и емкие служебные столы на тонких никелированных ногах.

В помещения, получившиеся нарядными и солидными, въехали освеженные утренними бассейнами выпускники хороших вузов – правнуки тех самых солдатиков, что зимой восемнадцатого увезли вконец рехнувшегося хозяина неизвестно куда, а может, и его прислуги, разбежавшейся в тот год из опустелого особняка по родным деревням и подивившей земляков прихваченными впопыхах кружевными платьями, пепельницами в виде голых бронзовых девиц с блюдом на голове, золочеными часами и иными городскими вещицами.

Так вот, на пороге одного из этих кабинетов, оборудованного в бывшей туалетной миллионера, где сохранилась даже серебряная люстра, изображающая рыцарский шлем, и украшенного, помимо прочего, новенькой картой пронизанного кровеносными сосудами сапога на стене, и застрял, держась за бронзовую ручку тяжелой двери, одинокий посетитель.

Мужчина лет пятидесяти, похожий больше на пыльную птицу, но, как явствовало из анкеты, худред в небольшом издательстве и даже пейзажист, чьи офорты иногда попадаются на выставках, по совпадению же – внук дореволюционного адвоката и актера-любителя, читавшего раз в молодости горьковского «Человека» в большой гостиной здешнего особняка, о чем внук, правда, не подозревал.

Анкету на типографском бланке, заполненном крупным, почти печатным почерком, он держал в руке, но попал не вовремя. Молодые люди, обитавшие в кабинете, заняты были веселым делом приготовления полуденного завтрака. На подносе стояла уже тарелочка с сыром, в фарфоровой розетке теснились оливки, и был нарезан тончайшими ломтиками необыкновенно вытянутый батон. И один, стоя в глубине комнаты у широкого подоконника, за деревянную ручку держал над крошечной электроплиткой бронзовую чашечку, распространявшую изумительный кофейный аромат. Благодаря зачесанным назад волосам и похожим на пенсне новомодным очкам в тонкой металлической оправе он как раз напоминал дореволюционного адвоката, только начавшего практику. Второй же, стриженный ежиком, круглолицый, хлопотал у небольшого столика перед дверью. Он даже снял и повесил на спинку кресла пиджак и закатал рукава серой, как свежее осеннее небо, сорочки, и воротник расстегнул, ослабив галстук с вколотой в него маленькой литой латинской литерой “F”, не то “R”. Он приготовился резать на толстой дощечке какой-то ошпаренный кипятком и оттого обмякший, продолговато-растрепанный, вроде растительного кальмара, овощ. Спаржа, догадался посетитель.

В руке у круглолицего, как дирижерская палочка, замер блестящий нож.

Обратив вопросительный правый глаз к вошедшему, другой, с приподнятой бровью, веселый, он еще устремлял на занятого варкой кофе товарища, произносившего как раз нечто вроде: «В Мантуе ее еще готовят так…»

Да, визит оказался совсем неуместным.

За уходящим вверх окном сиял на редкость солнечный день. Принявший стрельчатую форму золотой поток вливался в комнату, высвечивая ладные фигуры, в которые, благодаря бассейну, еще не внесли приметного изъяна нарождающиеся брюшки. В этих двоих, вызывая приятную зависть, все дышало молодым и уверенным счастьем. Радостно блестели разноцветные скрепки в чисто отмытой пепельнице-блюде на голове у обнаженного бронзового юноши. Изысканным пятном светился на кресле дивного кроя пиджак из необыкновенной ткани, весь словно осыпанный серебристой пыльцой. А на груди у стриженого вспыхнула попавшая при случайном движении в солнечную струйку и не успела погаснуть золотая литера на синей полоске галстука. Из множества живописных мелочей складывалась столь завершенная картина, что ее немыслимо было нарушить.

И приготовленный вопрос сам собой, как усыпленный эфиром мотылек, угас на губах вошедшего было посетителя.

Который год он стоит, оправленный в дубовую дверную раму, левой рукой держась за бронзовую шишечку, с белым листком анкеты в коричневых от кислоты и курева пальцах правой.

У чугунного подъезда сверкает, ожидая седока, темно-зеленый пучеглазый автомобильчик.

А внутри особняка, в озаренной золотым эфиром комнате, зависла над столом загорелая размашистая рука, сжимающая нож с мельхиоровой ручкой. Остывает на доске спаржа, замерли, обернувшись навстречу друг дружке, раскосивший глаза стриженый крепыш и тот, в пенсне, успевая лишь иногда отлучиться в особенно заманчивую командировку. Пахнет кофе, сияет лунной пылью чудесный пиджак, и не гаснет золотая литера в галстуке.

А может, это и не они уже, а их дети…

1970-е – 1987

Гость президента

Когда в Тарзании случился очередной переворот и к власти пришло прогрессивное военное правительство полковника Карамеля, решено было открыть прямую воздушную линию Москва – Карамель, как спешно переименовали тарзанийскую столицу в честь деда полковника, расстрелянного английскими колонизаторами в 1945 году. Отправление по четвергам.

Вместе с другими журналистами, представителями «Аэрофлота» и еще какими-то молодыми людьми, отличавшимися высокомерно-развязно-подобострастными, в зависимости от обстоятельств, манерами, среди пассажиров первого рекламного рейса оказался и Мальчиков, завотделом информации центральной газеты «Пятиконечная звезда». В этот интересный вояж он попал, как и в прежние, благодаря приятельским, хотя и не совсем на равных, отношениям с большим аэрофлотовским начальником. Когда-то они вместе учились в авиационно-технологическом, откуда Мальчиков и выскочил сначала в многотиражку, а уж после на всякую другую газетную работу.

В Москве стояла адская жара, в Тарзании, как известно, и подавно, и вся журналистская братия, за исключением одного моложавого в золотых очках из «Правды», отправилась в путь в самой легкой одежде.

Мальчиков вылетел в летних брюках, в футболке с силуэтом Таллина и в кроссовках, да с сумочкой для документов в руке – из тех, что прозвали «пидарасками». В таком же виде, естественно, и сошел на полувоенном аэродроме тарзанийской столицы, где позади алюминиевого навеса для пассажиров еще виднелись останки взорванного в свое время прямо на взлетной полосе бомбардировщика, на котором пытался бежать предшественник нынешнего президента. Был довезен в автобусе без всякого кондиционера до гостинички, вроде профилактория, где им всем предстояло жить, и там-то обнаружилось, что его чемодан со всем содержимым пропал – может быть, даже еще и в Шереметьеве, при посадке.

Впрочем, по документам багаж уже числился за тарзанийской стороной, и местный аэропортовский клерк, которому дозвонились через переводчика, пообещал «принять все меры».

В тот же вечер, после осмотра достопримечательностей, состоявших из развалин английской церкви XIX века, свежеустановленного бронзового памятника Карамелю-деду и украшенной какими-то лозунгами фабрички, где туземцы, быстро перебирая пальцами, плели циновки, предстоял правительственный прием в честь прибывших посланцев дружбы.

Идти на него без вечернего костюма представлялось совершенно немыслимым. Но и не идти было нельзя, хотя бы потому, что не с кем оставить Мальчикова в гостинице. А оставлять одного не полагалось, тем более республика молодая, и мало ли тут что. Тут даже нашего посольства еще нет, вместо него представительство «Аэрофлота».

И Мальчиков, как был, в футболке и кроссовках, оказался в зеркальном зале правительственной резиденции, прячась по возможности за спинами спутников и проклиная свою судьбу.

Ровно в полночь приветствовать гостей республики приехал сам полковник Карамель, прямо с очередного секретного совещания.

О его прибытии узнали по внезапному появлению в зале, где проходил прием, новой команды официантов в кремовых гимнастерках с коротким рукавом, которые, войдя гурьбой, просто взяли скатерти за углы, подняли их со всей посудой, хрусталем и остатками еды и вынесли в боковые двери. А через минуту на глазах у немного оторопевших гостей столы были с молниеносной быстротой накрыты заново. Да так, что новая сервировка, да и сама снедь, оказались вдвое роскошней и обильней прежних. В дверях встали рослые автоматчики со зверскими лицами.

Полковник вышел из-за портьеры в дальнем конце зала в окружении небольшой свиты и сразу очутился на маленьком подиуме, вроде сцены, под повешенными там приветственными лозунгами на местном, английском и, по ошибке, болгарском вместо русского языках. Полковник был невысокого роста, худощавый и темнолицый, с высоко вздернутыми надбровными дугами, отчего глаза его глядели как из воронок, с единственным маленьким орденком на белом кителе. Он негромко стал говорить о борьбе против империалистов и их приспешников-пастильянцев (Пастилья был правой рукой прежнего президента и успел сбежать в соседнюю республику, где теперь формировал свою армию) и выразил искреннюю благодарность за братскую помощь, столь необходимую тарзанийскому народу в его мужественной и справедливой борьбе. По приятному совпадению, как раз сегодня правительственным войскам удалось наголову разбить банду одного из главных приспешников предателя Пастильи, капитана Сого, а самого капитана захватить в плен, предать суду и привести приговор в исполнение.

Полковник сказал еще несколько слов о происках империалистов и о солидарности друзей и отпил шампанского из узенького бокала, поданного адъютантом.

Потом полковник перешел на коньяк. Коротенькую ответную речь произнес глава делегации и присоединился, по приглашению полковника, к его окружению – вместе с коренастым, военной выправки аэрофлотовцем, прилетевшим тем же рейсом. Обсуждение разных вопросов, видно, шло успешно, потому что все беседующие улыбались и даже трижды чокались и выпивали, и полковник как раз запрокидывал голову с выпуклой коньячной рюмкой, когда его взгляд упал на выплывшего из-за спин пирующих Мальчикова.

Он тыкнул пальцем в ту сторону и что-то спросил у переводчика, удивленно приподняв бугры и без того высоких надбровий.

Вид Мальчикова в футболке был, действительно, диковат, и глава делегации поспешил с улыбкой объяснить в двух словах приключившийся казус. Полковник поинтересовался, что за газету тот представляет. «Пятиконечную звезду», ответил глава. А переводчик, заглянув в список членов делегации, похожий на те шпаргалки, что писал в бытность студентом УДН, добавил: «Ведущая армейская газета СССР. Майор Мальчиков. Специалист по информации».

Трудно сказать, что именно произвело впечатление на Карамеля – статус газеты, удачные переговоры, утренний успех или воинское звание Мальчикова («майор» полагался в редакции всем завотделам, но по тарзанийской табели числился выше полковника), только он поманил пальцем адъютанта и послал за уже раскрасневшимся от съеденного и выпитого журналистом.

Когда тот подошел, Мальчиков с набитым ртом запивал какое-то диковинное блюдо из занесенного в Красную книгу парнокопытного столь же диковинным, сладким и крепким, местным напитком, и узнав, что его требуют к президенту республики, едва не подавился. Он представил себе мгновенно все последствия своего появления на приеме в столь пляжном виде, мысленно послал к трепаной матери Тарзанию, полковника-президента, а особенно делегатского кагебешника, отказавшегося оставить его в пустой гостинице, и поплелся за адъютантом.

Первые же слова полковника Карамеля поразили Мальчикова, но он сразу оценил перемену ситуации.

Полковник назвал его на университетский манер «коллегой» и поприветствовал на тарзанийской земле. Понизив голос, он высказал Мальчикову самую теплую признательность за «конструктивную помощь, оказываемую его бойцам военными специалистами страны-друга» и предложил выпить за братство по оружию. Кто-то из-за спины сунул в руку Мальчикову бокал, и он выпил, не глядя на главу делегации и аэрофлотовца, чокнувшись с президентом. В бокале оказался, судя по вкусу, дорогой французский коньяк, что прибавило Мальчикову самоуважения, и он сделал попытку приосаниться. Но это было еще не все.

– Где потеряли ваш багаж? – осведомился вдруг полковник.

– Да… Где-то тут… – бормотнул Мальчиков и прикусил язык, почувствовав толчок локтем со стороны главы делегации.

– У нас?! – опять вскинул брови президент с таким выражением, точно карамельский аэропорт был не наскоро переоборудованной из английской военной базы дырой, а знаменитой воздушной гаванью какой-нибудь европейской столицы. – Можете быть уверены, майор (он впервые назвал так Мальчикова), что вам будут возмещены все убытки. Вы – мой личный гость. А за ваш вклад в нашу общую борьбу я награждаю вас… – и он назвал онемевшему от удивления Мальчикову высший орден Тарзании, учрежденный специальным декретом всего несколько дней назад и еще никому не вручавшийся.

Полковник протянул в сторону адъютанта руку, и в ней оказалась раскрытая замшевая коробочка, в бархатном зеленоватом нутре которой лежала усыпанная зелеными камушками восьмиконечная звезда с крупным, в половину фасолины, бриллиантом в центре. Когда полковник нацепил ее на грудь совершенно остолбеневшего Мальчикова, тот только почувствовал, как от ее тяжести оттянулась и съехала на бок футболка, да успел краем глаза приметить, как президентский адъютант с помощью переводчика вписывает его имя в диплом. Вокруг грянули аплодисменты.

…Когда, совсем уж под утро, прием закончился и всю делегацию усаживали в микроавтобусы, чтобы везти обратно в гостиницу, к Мальчикову подошел вместе с переводчиком молодой, с усиками, офицер, весь перетянутый ремнями, козырнул, приложив к позументу фуражки руку в белой сетчатой перчатке, и пригласил «гостя его превосходительства» в поданный к самым ступеням «мерседес». Последнее, что заметил Мальчиков, был печальный взгляд делегатского чекиста, после чего дверца мягко захлопнулась и он, сидя со своим кожаным дипломом за спиной занявшего место с шофером офицерика, был отвезен в единственный уцелевший за годы переворотов хилтоновский отель, на площади перед которым и красовался бронзовый дедушка полковника в широкой фуражке и с биноклем на груди.

В огромном номере со сверкающей никелем ванной и застланной ковром гостиной со стеклянными дверьми переставший чему-либо удивляться Мальчиков обнаружил два внушительного вида чемодана крокодиловой кожи. В них он нашел светлый в полоску и темный вечерний костюмы, кипу сорочек самых нежных оттенков и одну белую, три пары обуви, белье, два галстука, яркий и строгий, несессер с бритвой, одеколоном и всякой маникюрной мелочью, а на маленьком инкрустированном бюро красного дерева – раскрытый, змеиной кожи, бумажник с пачечкой стодолларовых купюр, визитной карточкой президента и еще каким-то узким замшевым футлярчиком, в котором оказалась золотая галстучная булавка с бриллиантиком. Глаз у полковниковых адъютантов был острый: костюмы и все остальное пришлись ровно впору, даже туфли не жали. Впрочем, они были сшиты из мягчайшей кожи, мгновенно принимавшей форму Мальчиковой ноги. Он пересчитал доллары: три тыщи.

В половине седьмого утра Мальчикова разбудил телефон. Он сразу понял, кто звонит, так что тот мог бы и не представляться. Но все-таки услышал: «Говорит Иван Иванович из представительства „Аэрофлота“. Ровно в семь я жду вас у памятника».

У Мальчикова хватило ума одеться во все прежнее, свинтив только орден, от которого на футболке осталась дырочка, и уже поджидавший его, прежде им не виденный, аэрофлотовец, окинув его взглядом, понимающе усмехнулся. Он крепко, без слов, взял его за руку, как бы пожав ее, и в то же время дав понять, куда следовало двигаться. У начала уставленной молодыми пальмами аллейки, ведущей к стеклянному входу «Хилтона», представительский неожиданно остановился, загородив Мальчикову дорогу, и без всякого предисловия сказал:

– Значит, барахло оставляете себе, а орденок придется сдать. Сами понимаете.

Он посмотрел на Мальчикова и, увидев, что тот молчит, добавил мягко:

– Ну, не будьте ребенком. Это ж валюта. Мы вам потом копию сделаем и отдадим.

– Да, но вы – кто? – решил все-таки уточнить Мальчиков.

Тот покачал головой:

– Сами знаете же… Ну-ну. Если хотите, можете звать меня просто Ваней (они были примерно одних лет). Сейчас прямо и зайдем к вам. Воды попить. Говорить ничего не станем там – просто отдадите, и все.

И «Ваня» повернулся и зашагал по уже подметенной и вспрыснутой водой аллее к отелю, не слишком быстро, чтобы Мальчиков не отставал.

В номере Мальчиков открыл чемодан, вынул из новой туфли орден и молча протянул пришедшему.

– Деньги… – чуть слышно выдохнул гость.

Мальчиков достал бумажник. Гость вынул банкноты, пересчитал, отделил три бумажки, вложил их обратно и вернул змеиный бумажник Мальчикову, а остальные положил во внутренний карман своего пиджака. Мальчиков при этом смог заметить светлый, но уже потемневший от пота ремень, уходивший через плечо под мышку.

– Булавка… – так же неслышно выдохнул пришелец.

«Про нее-то откуда знают?..» – мелькнуло у Мальчикова.

Он вынул из кармана замшевый футлярчик и положил на стол.

– Потерять ведь могли! – укоризненно качнул головой гость.

Через секунду он уже направлялся к дверям. И только на пороге, взявшись за сияющую бронзу ручки, обернулся к Мальчикову и приветливо улыбнулся:

– Ну и повезло же вам! То-то дома станете рассказывать! – и вышел, прикрыв дверь за собой.

В оставшиеся до отъезда часы Мальчиков обследовал карамельский супермаркет, где купил набор серебряных украшений жене, маленький магнитофон себе и сувениров на всю группу. Руководителю он подарил электронные часы с календариком, а его заместителю-чекисту такие же, но без календаря. Оба приняли подаренное без разговоров, но об ордене ни они, ни другие из группы ни разу не упоминали. Делегация вернулась в Москву.

Мальчикова так и подмывало рассказать о небывалой награде приятелям и на работе, но что-то словно удерживало, и он так никому и не сказал ни слова. А про чемоданы с добром и серебряные безделушки буркнул что-то неопределенное, и жена не стала допрашивать: привез и привез. Ни ордена своего, конечно, ни копии его Мальчиков так и не увидел. А со временем и само приключение стало как-то размываться, его заслонили другие поездки, и оно словно переместилось в то отделение памяти, где хранится не случившееся, а прочитанное, или услышанное от кого-нибудь, или приснившееся вовсе.

Только года четыре спустя Мальчиков еще раз вспомнил удивительную ночь в президентском дворце. Он дежурил по редакции, и в ворохе других тассовок ему попалась коротенькая информация о гибели давно уже смененного следующим переворотом полковника в авиакатастрофе где-то в джунглях, подстроенной, кажется, западными спецслужбами. Но в тот день было важное хозяйственное совещание в Кремле, и заметка в номер не попала.

1985