Текст книги "Голыми глазами (сборник)"

Письмо десятое,

ленивое из-за жары. Главным образом о пекинских садах и ночных базарах

В Поднебесной тепло. Теперь тебе не удалось бы найти утешения ни в тени, ни в прохладном шелке. Тени сделались душными, а шелк сразу намокает и липнет к телу.

В полдень цикады и кузнечики свиристят с таким остервенением, словно взялись перепилить весь гостиничный парк под корень.

Маленькие стеклянные офисы через дорогу, наполненные искусственной прохладой, запотели снаружи, как бутылки из морозильника.

И даже нищие возле ограды, где туристы подают милостыню валютой, стали какие-то вялые. А самый страшный из них, краснолицый и волосатый, высокомерно обмахивается зажатым в грязном кулаке веером с изображением изумрудной птицы.

Разок я проехался в автобусе в обнимку со всем китайским народом, так мне показалось, затиснутый в его пышущее нутро одним из дядек с красными повязками, поставленных для этой цели на остановках. Но то было испытание не по силам. Очень скоро появилось ощущение, что на мне плавятся пуговицы. Я выкарабкался наружу и отправился пешком, купив за юань банановый веер.

Работать лень. Однако летнее безделье тоже дарит впечатления.

Прошел арбузный фестиваль, на котором я познакомился с художником диковинного жанра – резчиком по овощам и фруктам. До того мне как-то не приходило в голову, что при ресторанах должен быть специальный человек, вырезающий все эти бесчисленные узоры на яблочной, арбузной, дынной кожуре, а в межсезонье хоть на огурцах, без чего украшение парадного стола считается несовершенным. Надо ли говорить, что на сезон дешевых арбузов у этих мастеров приходится пик творчества. В заведении моего знакомца резцу подлежали не только арбузы, обреченные на съедение, но и те, из которых тут выдолблены на потеху гостям тарелки, и компотные миски, и даже круглые абажуры со сквозными прорезями в виде иероглифов.

Еще приехал бродячий цирк. Самый настоящий, о таких ты только в книжках читала. С пестрыми латаными шатрами для актеров, с огороженной полотнищами маленькой ареной, с гремящей из охрипшего репродуктора музыкой. И с трогательными, старыми как мир номерами – жонглированием шариками, протыканием саблей девушки, накрытой платком, разрыванием цепей. Апофеоз представления явился в образе рослой, разодетой в блестки женщины, запустившей себе в ноздрю маленькую ядовитую змейку. Извивающийся хвост толчками втягивался с поднесенной к лицу узкой ладони, и обеспокоенные судьбой рептилии зрители восторженно ахнули, когда черная головка с раздвоенным язычком, отыскав путь, появилась из накрашенного рта исполнительницы.

Шаркающие толпы заполнили аллеи парков.

Вероятно, христианский рай похож на выметенные, затейливо спланированные китайские сады и в нем разлита такая же утонченная скука. Только в Поднебесной наслаждаться ею могут и грешники. Воскресные прогулки заменяют множеству горожан все другие развлечения. Они входят в благословенные общественные кущи, как праведники в иную жизнь. И чувствуют себя столь же счастливыми.

Похожее чувство испытал и я, погуляв в изысканно-праздничном императорском парке вокруг озера Бэйхай. Это наиболее полное воплощение райской мечты в россыпи павильонов, беседок, храмов.

Всего прелестней здешний остров с высоким насыпным холмом, куда завиваются сложенные из неровных плит лестницы. От воды и до темечка он застроен прихотливо перебегающим с уровня на уровень ансамблем, больше всего напоминающим пушкинский остров Буян, каким его рисовал Билибин, только в китайском варианте. К сожалению, самый верх увенчан круглой пагодой, составляющей гордость пекинцев и похожей на перевернутую ножку отвратительно толстого белого рояля.

Стало еще жарче. Рабочий день в учреждениях сократили на час. На улицах появились продавцы цикад, увешанные гроздьями звенящих на разные голоса плетеных коробочек с пленными насекомыми.

Я даже пытался искать спасения в прохладном беломраморном оазисе отеля «Шангрила», где в баре вышколенные японцами гейши в серебряных платьях терпеливой струйкой наливают пиво из маленьких бутылочек, а к нему подают солоноватый хрустящий картофель «от заведения». Но выходить потом в банную пекинскую духоту и плестись к автобусной остановке оказалось еще хуже.

И я обосновался на кафельном берегу бассейна, где учитель плавания длинной бамбуковой палкой гоняет, бегая вдоль бортика, стайку китайчат с привязанными к спинам, как у черепах, пробковыми поплавками.

Там, окунувшись и положив рядом книгу, я подолгу любовался тонкими, будто вырезанными из бумаги китаянками, любящими сидеть на бортике ногами в воде с маленькими приемниками в руках, ловя на удочки антенн пискливые мелодии. И двояковыпуклыми мулатками в ярких купальных юбочках, с визгом сигающими с вышки. Или разглядывая повадившихся вдруг новых китайских богачей в тяжелых желтых цепях: обычно они приезжают в сверкающих «тойотах» и «ниссанах» с кондишеном, аккуратно складывают на пластмассовый стул свои черные галстучные костюмы и прихлебывают пиво, подставив солнцу могучие прыщавые плечи, разрисованные синими тиграми и драконами.

Но потом вода сделалась совсем теплой и перестала освежать. Ряды бледнолицых поредели, и только неутомимая американка в длинном белобрюхом купальнике осталась все так же плавать туда-сюда поперек бассейна.

Зато повсюду пооткрывались ночные базары. Торгуют на них едой: целые улицы превращаются в харчевни под открытым небом, и это один из самых дивных здешних обычаев.

Едва солнце закатывается за обуглившиеся крыши, город начинает приготовляться к вечерней жизни. На велосипедах подвозят пышущие искрами жаровни, расставляют табуретки, кладут на козлы длинные столы и ставят на огонь закопченные котлы с водой и маслом.

Гирлянды электрических лампочек и ночная прохлада выманивают наружу обитателей душных домов, и дети, как мотыльки, кружат вокруг прилавков с пампушками.

По всей Поднебесной в эти часы раскатывают, и рубят, и заворачивают в тесто и листья, варят и парят и тут же едят, примостившись в тесноте стола или стоя с фаянсовыми мисками в руках. Мигание цветных огоньков, чад мангалов, шкворчанье масла, чавканье, смех.

Особняком разместились продавцы зеленоватых улиток.

Хозяин заведения в южнокитайском стиле выносит на тротуар набитую змеями круглую металлическую сетку и поливает своих пленниц из шланга, чтобы придать им бодрость и товарный вид.

Но теперь не его бенефис. Змеи – дорогое блюдо, а тут торгуют пахучей, острой и дешевой стряпней, доступной всем и каждому. Тут пирует девушка из сберкассы, подметальщик улицы, милиционер, студент. И мне даже показалось, что как раз тут я видел истинное, проступающее из-под оперной конфуцианской маски лицо Китая.

А когда улица опять пустеет и при свете бензиновых ламп уже последние гуляки допивают теплое пиво, часу во втором ночи, хозяева окрестных харчевен и крошечных ночных лавок сами подсаживаются за дощатые столы к остаткам яств – пропустить по рюмочке и поболтать под мелкими звездами, облепившими запыленное небо. Толпы едоков схлынули, обнажив нищету и грязь. Но тренькают снабженные вечным заводом цикады, течет беседа, шипит догорающая жаровня и вызывает уважение неистребимая живучесть жизни.

Поднебесная, 321-й день

Письмо одиннадцатое,

которое можно пропустить, не читая: в нем анатомируется дракон. Содержит также субъективные замечания о грамматических формах времени

Пожалуй, этот образ становится навязчивым. Но китайцы сами считают дракона своим родоначальником.

Великолепное чудовище с головой из папье-маше и многометровым матерчатым туловищем, внутрь которого забираются люди – либо поднимают его на бамбуковых палках над головой, – очень напоминает эту страну. Снаружи – золото и сурик. Внутри – бедно одетые исполнители.

Приезжим поначалу бросается в глаза расписная оболочка. Иные с тем и уезжают, прикупив по дешевке модных шелковых тряпок, сшитых по итальянским или французским лекалам и выбракованных заказчиком, а в антикварной лавке – какую-нибудь диковину старинной работы, чаще всего поддельную.

Поднебесная трудна для понимания. Декорации так перемешались с реальной жизнью, что стали частью ее. Я долго нанизывал четки впечатлений, и только проведя тут год с лишком, утвердился в кое-каких догадках.

Сейчас китайского дракона подновляют. К традиционным материалам добавляют дымчатое стекло, дюраль, нитролак. Среди вывесочных иероглифов засеменили мелкие английские буковки. Один за другим появляются невиданные прежде товары – то вангутеновский шоколад, то калифорнийское мороженое, правда по цене здешнего трехдневного заработка. А в нищем переулке, где из подворотен несет запахами отсутствующей канализации и бабки с красными повязками на рукаве шпыняют пеструю детвору, увидишь вдруг застывшую посреди мостовой современно одетую девицу, болтающую с невидимым собеседником по гонконгскому радиотелефону, вынутому из сумочки.

Но все это – золотые мазки чешуи, натянутой на бамбуковый каркас.

Даже тяжеловесный, вбирающий полстраны Пекин, по сути, иллюзорный город. За ширмами бетонных многоэтажек, обступивших парадные проспекты, спрятан нескончаемый глиняный клубок хутунов, мало отличающихся от деревни, разве что без коз и кур. А впрочем, по утрам оттуда доносится петушиное пение.

Изобилие и многолюдье торговых улиц обманчивы. Простой подсчет показывает, что покупать там изо дня в день мало кому по карману. Добрая половина этой толпы – приезжие, выбравшиеся раз в год или в жизни из дальних мест. Мне рассказали, что как-то на праздник власти закрыли въезд в столицу. И город опустел – улицы, автобусы, магазины.

И уж совсем непраздничен Китай вдали от императорских декораций – в тысячах немощеных городков, в бесчисленных деревнях, обведенных кирпичной стеной словно для того, чтобы не расплескать свою бедность, а еще на мутных реках в крытых пальмовыми листьями лодках, обитатели которых не пересчитывают своих детей.

Поднебесная за пределами дворцов всегда была нищей. Я даже подозреваю, что восхитительное многообразие здешней кухни родилось из неутолимого желания съесть несъедобное. Приходится только удивляться, что при таких условиях жизни благодатью почитали долголетие.

Последние десять лет явили приметные улучшения. Мне попалось несколько газетных заметок, сообщавших, что в том или ином уезде почти не стало детей, выгоняющих из дома, чтобы не кормить, престарелых родителей. Зная здешний культ стариков, я радуюсь за Поднебесную.

В драконе правда стало чуток посытней, но нищета его все равно ужасна.

Половина пекинцев понапихана в одноэтажных домах без намека на водопровод и канализацию. Еще четверть – в общежитиях, по трое в комнате. Но и счастливые обладатели квартир наслаждаются обычно лишь скудной роскошью цементных полов, единственной люминесцентной трубкой под потолком и не имеют ни горячей воды, ни лифта. Душ принимают по месту работы.

Некоторую иллюзию благополучия создает городская молодежь, в общем одетая по моде. Но это нетрудный фокус, учитывая, что помимо натянутых на них джинсов, кроссовок и спортивной курточки вся собственность взрослых парней и девушек состоит из содержимого тумбочки в общежитии и велосипеда. Да иногда еще дешевого транзистора.

Бедность Китая – генетическая, ибо государственная машина с незапамятных времен давила копошащуюся жизнь.

Вот и теперь: экономика вспухает, но больше сама в себе. Ее секрет выбалтывает реклама. С щитов на улицах глядят станки, электромоторы, сверла и автомобили, предназначенные тут отнюдь не в личное владение. Очень редко – какой-нибудь фотоаппарат. Все равно тощие кошельки много не проглотят. Прожорлив дракон, и он заботится об улучшении своего аппетита.

Зато на всех углах, в учреждениях, магазинах красуются плакаты с изображением тщедушного солдатика в красноармейском треухе. Я долго полагал их чем-то вроде призыва к единению армии и народа. Но нет. Это – Лэй Фэн, ныне провозглашенный национальным героем. Кажется, лет тридцать назад беднягу придавило столбом при строительстве какой-то железнодорожной ветки. Подвиг же его заключался в том, что он готов был делать любую работу и ничего не требовал.

Тут самое время, мой терпеливый друг, снова коснуться старой темы – китайской манеры богатеть. Помнится, я писал, что они предпочитают делать это всем миром, а не порознь. Приглядевшись, я усомнился в добровольности такого предпочтения.

Увы, я не думаю теперь, что китайцы от рождения столь непохожи на остальных людей либо столь дальновидны, чтобы с легким сердцем отдавать все в общий котел, довольствуясь крохами. Напротив. Предоставленные самим себе, например за пределами Поднебесной, они любой ценой стараются разбогатеть и частенько в том преуспевают. И даже тут, под недреманным драконовым оком, заводят, чуть что, одежку подороже, золотую цепку потяжелей, электрический душ и далее по мере возможностей. Удивляет скорее, что в массе им это еще не удалось. Ведь китайцы на диво бойкая нация. Марко Поло еще вон когда чуть не про каждый город твердил: «Народ тут торговый и ремесленный».

Удивляться, однако, нечему: дракон не любит выскочек и любое шевеление подданных воспринимает как неприятное урчание в животе.

Жаль, Гегель не был знаком с Поднебесной. Здесь, в Стране Победившего Дракона, а не в жалкой Пруссии идеально воплотилась абсолютная государственная идея.

Прибрав в когтистые лапы все, из чего слагается цивилизация – экономику, идеологию, культуру, традицию, – дракон не сидел без дела. Он обеспечил внешнюю безопасность и внутренний покой, обваловал известные дурным характером реки, наладил на дорогах почтовую и скороходную связь, даже смягчил непостоянство природы, скупая в урожайные годы по дешевке хлеб и раздавая его в голодные. Правда, двигавшие им мотивы бывали порой экзотическими. Утверждают, например, что Великий канал, перекроивший всю экономическую географию страны, был прорыт императором Янди – своеобразным Нероном китайского Средневековья – ради беспрепятственной доставки в столицу южных нефритов, диковинных птиц и зверей, а главное, красавиц наложниц. Не знаю, так ли, но факт, что этот канал установил для своего времени мировой рекорд массовых перевозок риса и леса из южных провинций в северные области.

Беда только, что искусственное кровообращение не заменяет натурального.

Ремесленный, купеческий, мореходный Китай так и остался в зародыше. Ему просто не позволили разбогатеть и осмелеть довольно, чтобы затеять серьезное дело, рискнуть, вдохнуть новый ветер в паруса империи. Высунуть нос значило жить в страхе лишиться всего, и как бы еще не вместе с жизнью. На то и конфуцианская мораль, почитающая чрезмерное богатство безнравственностью. Полагаю, не справедливости ради, а на пользу государства, которое одно вправе богатеть. Но государством управляет чиновник, а он от природы ленив и не расположен к рискованным нововведениям. Так и записано: традиция превыше всего.

Отсутствие моциона и свежего воздуха дурно сказалось на здоровье дракона – он принялся стремительно дряхлеть.

А тем, кто внутри, его жизнедеятельность обошлась исчезнувшей ценностью человека, старательно разверстанной бедностью и культом невежества, обернутого в парчовые лохмотья традиции.

Прискорбно, мой друг, но с умственной пищей тут еще хуже, чем с телесной.

Бытующее у любителей восточной экзотики представление о Поднебесной, где на каждом углу сидит по философу и поэту, а по крайности – учителю сокровенного боевого искусства, мягко говоря, преувеличено. Вспоминая их речи, я хохочу, прикрываясь веером.

Разумеется, это великая цивилизация. Достаточно перемножить покрываемые ею пространство, население и время, чтоб получился вызывающий уважение результат. А теперь попробуй проделать обратную операцию – раздели. И ты поймешь, как одинок был мой друг Ду Фу в этой пустыне.

Уровень мышления, да и простой обученности, в Поднебесной плачевно невысок. Сколько раз я испытывал неловкость, сталкиваясь с наивностью суждений, неприличной для взрослого человека, с узостью кругозора, недопустимой даже у школьника. Прибавь к этому крайнее нелюбопытство, питаемое иллюзией поднебесного величия, и ты получишь среднего китайца из образованного круга.

Не стану говорить, что это этническая черта. Легко убедиться в обратном, взглянув на китайских математиков за океаном и на умные лица маленьких детей.

Здешних людей искалечил дракон.

Это он переставил им глаза на затылок, обратив взгляды в прошлое, где подвиги его выглядят внушительней. Свел школу к зубрежке. Отнял чувство юмора, несовместимое с иерархией отношений. Культивировал цементирующее страну проклятие иероглифа, превратившегося в почти геологический фактор и физически не оставляющего времени на учебу. Сделал единственной добродетелью ума память. А чего стоит конфуцианский совет «не сомневаться»… А двуличие ритуала, пресекающее спор с авторитетом…

Дело тут вовсе не в теперешнем режиме, как полагают многие. Он пришел на готовенькое.

Даже Россию, едва начавшую просыпаться от азиатчины, силой пришлось загонять во всеобщую упряжь. А тут ничего не требовалось менять. Мандарины от веку управляли всяким движением, мыслью, дыханием, и культурная традиция закрепляла положение вещей. Новый хозяин поступил точь-в-точь как прежние «завоеватели» – занял, выкинув предшественника, место в голове дракона, оставив анатомию его почти в первозданном виде. Разве что вопрос о престолонаследии в нынешнюю династию решается не в алькове главной императорской жены, а в кабинетах со множеством телефонов.

Мне кажется, я понимаю китайцев. Уплатив за внешнее великолепие своего нищего внутри дракона такую непомерную цену, оказавшись в итоге обладателями почти единственно этой поблекшей, но еще играющей красками оболочки, они не имеют сил расстаться с нею. И потому их усилия опять уходят в песок.

Продолжая параллель с Россией, напомню, что окно в будущее, как к ним ни относись, прорубили петровские реформы. Не потому, что Петр понастроил железоделательных заводов и флот, а потому, что, разворошив допотопщину Московского государства, поставил ее под сомнение и тем заставил заново искать путь.

В Китае не было Петра. Духовно, пользуясь языком английской грамматики, Поднебесная пребывает в Past Continuous, «длящемся прошлом». И теперешние попытки подновить дракона не более чем поиски Future in the Past – будущего в прошедшем.

Я хотел бы избежать обвинений в европоцентризме.

Но есть одно европейское изобретение, имеющее для меня абсолютную ценность и вдобавок помогшее Старому Свету, а потом и Америке выиграть мировую партию. Это вера в единичного человека, антропоцентризм.

К сожалению, как раз эта плодоносящая ветвь худо прививается к старому китайскому корню.

На днях в оснащенном электронными писсуарами, журчащем водой и тихой музыкой гостиничном туалете я натолкнулся на молодого китайца в одном белье. Склонившись над раковиной, он заканчивал умываться и уже плескал водой на подмышки. На крючке висели его футболка и шорты, а на зацепленных за светильник плечиках – шелковая сорочка, бант в крапинку и отутюженный фрак. Я узнал его. Это скрипач-солист из нашего бара, он переодевался к вечернему выступлению. Я слышал его игру: парень одарен и у него хорошая школа. Но чашечка кофе в том же баре дороже его дневного заработка. Хотя не в этом дело.

Полагаю, поднебесного дракона ждут трудные времена.

Окаменевшая за два тысячелетия традиция, включая ее новейшую ипостась, непременно столкнется, уже сталкивается, с искусственно пробуждаемой экономикой. За ней, по идее, последуют наука, культура, человеческие отношения. И либо ворота вновь захлопнутся и Поднебесная отложит пробуждение на неопределенный срок, либо ей придется расставаться с привычным обличьем. Линька будет мучительна. Но из нее выйдет иная страна, помолодевшая на два тысячелетия.

Сегодняшний классический Китай давно превратился в собственное пышное надгробие.

Поднебесная, 392-й день

Письмо двенадцатое

от человека из 42-го номера. Об одиночестве, велосипедной езде и трудностях превращения в китайца

Поднебесная – идеальное место для одиночества.

Это, в сущности, громадный музей.

Бронзовые иероглифы. Прохладные красноватые утробы храмов, где тучные будды восседают, поджав младенческие, не трогавшие земли ступни. Нескончаемый раздел фольклора и народного быта бассейна Хуанхэ.

А что может быть полней одиночества человека, оказавшегося запертым в музее?

Я отправился на балет. Местная труппа давала «Лебединое озеро», но ты никогда не видала такой трактовки. Фокус заключался в том, что Принц не питал ни малейших чувств ни к Одетте, ни к Одилии, а те к нему. Танец напоминал серию гимнастических упражнений.

Китайцы в зале похохатывали и шумно прочищали нос. Сосед слева от меня, по виду чиновник из министерства культуры, поочередно то выпячивал, то поджимал нижнюю губу, точно перекладывал заспанную подушку. Я бежал после первого акта.

Откроюсь тебе: мне жутко не хватает русских букв на афишах и вывесках.

Чтобы развлечься, я заново обследовал наш «белый остров» и обнаружил появление новых лиц. Похожего на гнома канадского французика без жены, не вытерпевшей и месяца поднебесной скуки. Вечно серьезного индийца, ступающего мелкими шажками в своей белой юбке. Юного очкарика-американца, прилипшего к тягучим глазам своей мулатки, тоже почти девочки. И еще индийскую черепашку с оксфордским дипломом, американским паспортом и космополитическим любопытством ко всему на свете – мы стали почти приятелями.

Других перемен не оказалось. Островитяне изнывали от безделья, устраивали домашние выставки местных художников и посиделки с пивом, время от времени женились на китаянках и вообще жили нереальной жизнью.

Я даже сходил в гостиничный клуб на дискотеку. Там подавали апельсиновый сок с орешками, сложный механический осьминог под потолком шевелил разноцветными прожекторами и зеркальцами, и я танцевал с негритянкой, оставившей на моих руках аромат каких-то пахучих притираний.

Вернувшись домой, я с ужасом поймал себя на мысли, что европейцы стали казаться мне на одно лицо.

Ночью мне приснился спившийся Шаляпин, воротившийся из эмиграции. В длинном расстегнутом пальто с пуговицами на ниточках он рыскал по Тверскому бульвару в поисках опохмелки.

Открыв глаза, я уставился в обезображенный гостиничным тавром пластмассовый бок телевизора – их тут, как лошадей, клеймят раскаленным железом. И ощутил себя безродным «жильцом из 42-го номера», кем и был в глазах прислуги.

Тогда я принялся разъезжать по Пекину на взятом взаймы скрипучем велосипеде.

Иногда я катался вокруг протянувшихся к северу от императорского дворца Задних прудов, где прежде селилась знать и сохранилась масса пришедших в ветхость домов с резными камнями у входа и почерневшими досками ворот. Или заглядывал на маленькие рынки с зелеными россыпями арбузов, возле которых дремлют продавцы в неведомо откуда взявшихся ободранных кожаных креслах. Но чаще, оставив велосипед на стоянке, где вместо номерка дают бамбуковую дощечку с расплывшимися чернильными цифрами, отправлялся бродить по кишащим торговлей улочкам, то вдыхая одуряющий запах кожи, то шарахаясь от штабелей тушенки «Великая стена», то любуясь средневековым городским ущельем, до второго и третьего этажа завешанным, как флагами, сомнительного качества разноцветным тряпьем по баснословно низким ценам.

Так я вышел однажды к восточной стене Запретного города с наружной, непарадной ее стороны. И увидал еще один Пекин.

Скромные седые лачуги вереницей цеплялись друг за дружку на полоске земли меж уходящим в небо серо-кирпичным массивом и туманной зацветшей водой обводного канала. К осыпающемуся подножью стены жались крошечные цветники. Мощенный квадратными плитами узкий проход казался только что выметенным к моему появлению. Здесь было безлюдно и тихо. Только тощий бритоголовый старик отдыхал на вынесенном из дома стуле. Да подальше забавлялся с маленькой обезьянкой мужчина в майке и домашних шлепанцах, а двое мальчишек у его ног, не обращая на зверька внимания, прямо на земле играли в карты. Еще встретилась средних лет женщина с суровым лицом и со шваброй в руках. И все.

Череда домишек справа казалась столь же глухой и непроницаемой, как стена слева. И только журчание льющейся в таз воды и звон посуды из внутренних двориков выдавали присутствие жизни. Трудно было поверить в такое безмолвие и одиночество посреди этого сутолочного, крикливого города. В какой-то миг мне почудилось, что проход никогда не кончится или выведет в незнакомом месте, даже и не в Поднебесной уже.

Но он вдруг оборвался, и я, свернув, очутился у северной стены не так далеко от выхода. По мостику валила выкатившаяся из дворца толпа и растекалась по противоположному берегу канала, пестрому от ларьков под полосатыми тентами. Они напомнили мне парижскую набережную букинистов – только тут торговали не книгами, а всякой горячей и холодной снедью, сладостями и сувенирной дребеденью.

Я почувствовал неодолимое желание присоединиться к этому празднику жизни, был вынесен потоком прямо к ларькам, обернулся – и был вознагражден.

Отсюда, с внешней стороны канала, окружающая дворец стена казалась слоистой горной грядой позади дымящихся над водою ив. И в углу этого каменистого угрюмого массива, как внезапно постигшее город озарение, взметался, громоздясь тяжелыми желтыми крыльями налезающих друг на друга крыш, и обрывался в небе острым пиком терем такой причудливой, неуловимой формы, точно это не он сам, а его отражение в подернутом рябью канале.

Я знаю, что буду скучать по Поднебесной.

В конце концов я дал уговорить себя на еще одно отрепетированное путешествие – к верховьям Хуанхэ.

Поезд тянулся мимо скучных, плохо возделанных полей, даже и не похожих на Китай. Но арбузы дешевели на каждой станции, а на месте, в Иньчуане, ими нас кормили даром. Жаль, тут маршрут обрывался – дальше, вероятно, приплачивали бы едокам.

Изображая иноземных гостей, наша компания выполнила все положенные ритуалы. Прошла через коридор наряженных в розовые и желтые платьица детей, как заведенные махавших веерами и букетами. Выдержала атаку волосатых, с черными бородками молодых художников, похожих на мушкетеров. Высидела концерт, из которого мне запомнился певец с невероятно пронзительным голосом и до того ясным взором, что наводил на мысль о слабоумии. И принялась осматривать город.

Он оказался захудалой провинциальной столицей. С маленькой красной башенкой, в миниатюре копирующей пекинскую Тяньаньмэнь и с таким же портретом кормчего, на главной площади. С базаром, на который из окрестных городков съезжаются автобусы, навьюченные привязанными к крыше огромными тюками и картонными ящиками. С брезентовыми тентами, под которыми торгуют заваренным в разнокалиберных баночках жидким чаем. Со старым мороженщиком в соломенной шляпке и с длинной серебряной бородой – ни дать ни взять старик Хоттабыч. С милиционерами в белых несвежих кителях.

Но зато я увидел в музее то, чего уже не рассчитывал отыскать.

Обычные на первый взгляд поднебесные фигурки и барельефы точно проснулись. На лицах появилось выражение. Животные обрели подвижность. Разносчик овощей качнул корзинами на коромысле. Мельник крутанул мельницу. Девушка захотела прикосновения руки…

Я искал объяснений чуду и получил его после долгих выпытываний. Это не поднебесное искусство. Оно относится к культуре Западной Ся – до того, как та была проглочена и омертвлена Срединной империей.

И я понял, что не переживу превращения в китайца.

Поднебесная, 444-й день