Текст книги "Гулящие люди"

– Архилин-трава, убей суку!

– Молчите вы, волчицы! – замахали старицы на молодых.

– Мы отойдем… посоветуем – жди! – сказали старцы, и все трое отошли в сторону.

Таисий с топором в руке ждал. Сенька тоже стоял не двигаясь. Улька стояла по-прежнему, только по лицу у ней текли слезы. Старики подошли, сели на свои мешки, один сказал:

– Атаман, ватага старцев порешила тако – Улька идет меж стариц и будет в дороге с ними ж везде… Коли Григорей избрал ее – той воли мы ни с кого не снимаем… А в городу, где добрый постой уладим, там и пущай сходятся для ложа.

– Мудро рассудили! Пусть будет так.

Все поднялись, навесили мешки, и ватага побрела с пением:

 
Не прельщуси на все благовонны цветы,
Отращу я свои власы
По могучие плечи,
Отпущу свою бороду по белые груди…
 

Часть вторая

1. Царь и Никон

В пыльном тумане померкло солнце. Люди копошились в пыли, чихали, кашляли, отплевывались. Широкими деревянными скребами сгребали на стороны в канавы, где гнила всякая падаль, дорожный песок и пыль. Иные за ними мели, чтобы было гладко… ямы ровняли, ругались негромко:

– Штоб ему, бусурману, как поедет зде, ребро сломить!

– Не бусурман он! Православный, грузинской[163]163
  Грузинский царь. – В 1658 г. в Москву приезжал кахетинский царь Теймураз просить помощи в борьбе против иранского шаха.


[Закрыть], в недавни годы к нашим в потданство объявился.

– Вы, черти у Бога нашего! Работай больше, говори меньше: стрельцы близ – доведут, палками закусите!

Недалеко трещало дерево – стрельцы ломали ненужные постройки или такие, которые загораживали проезд в Москву грузинскому царю.

Июня, в 18-й день, 1658 года усердно чистили московские улицы и закоулки, а по площадям, крестцам и людным улицам, поколачивая в барабан, ходили бирючи, кричали зычно:

– Народ московский! Великий государь, царь и великий князь всея Русии, самодержец Алексий Михайлович указал: «В Китае, в Белом городе и Земляном валу – в улицах, которыми идти грузинскому царю Теймуразу, и на пожаре[164]164
  Пожар – место казни.


[Закрыть] шалаш харчевников, и полки, и скамьи торговые, и мостовой лес[165]165
  Мостовой лес – настил мостовой.


[Закрыть] и в тележном ряду прибрать все начисто. И в Китае-городе, во рву, что внизу церковь Живоначальныя Троицы – лавки, которые без затворов пусты, – сломать и мостовой лес, по тому ж все прибрать, чтобы везде было стройно[166]166
  Устроено.


[Закрыть]». И великий же государь указал: «На встрече грузинского царя у Жилецкой у Осипова сотни, Сукина, быть голове Михаилу Дмитриеву».

Были на встрече против грузинского государства царя Теймураза Давыдовича стольники комнатные, шестнадцать человек. Да с выборного сотнею князь Иван Федоров сын Лыков, а в сотне у него было стольников двадцать восемь человек. Головы у стольников: князь Алексей Андреев сын Голицын – у него в сотне восемьдесят пять человек. Никита Иванов сын Шереметев – у него в сотне семьдесят девять человек. У стряпчих[167]167
  Стольники и стряпчие – высшие разряды столичного дворянства. Комнатные стольники служили в царских покоях.


[Закрыть] князь Иван, княж Борисов, сын Репнин[168]168
  Князь Иван Борисович Репнин (ум. в 1697 г.) – видный военачальник, в 1656 г. командовал московскими войсками в Малороссии, с 1663 г. – новгородский воевода, в 1671 г. – тобольский.


[Закрыть] – у него в сотне девяносто четыре человека. Солдатские полковники с полками: Аггей Алексеев сын Шепелев[169]169
  Аггей Алексеевич Шепелев (ум. в 1688 г.) – окольничий и думный дьяк.


[Закрыть], Яков Максимов сын Колюбакин.

Июля, в шестой день, великий государь царь Алексий Михайлович указал подданному своему грузинскому царю Теймуразу Давыдовичу на приезде свои великого государя пресветлые очи видеть и у стола быть в Грановитой палате. В этот день приказано было не торговать и не работать, нарядиться в чистое платье: «у кого что есть праздничного». Нищим указано настрого: «Рубы худые не казать! Мохрякам божедомам на улицах не сидеть, не лежать, а быть на своих “божедомных дворах”[170]170
  «Божедомный двор» – богадельня.


[Закрыть]!»

Во время въезда царя грузинского народ залезал на тын, на балконы и крыши домов.

– Гляньте! Бородатой грузинской царь, а борода, вишь, длинна да курчава…

– Бог ума не дал, пальцем не тычь, сами видим!

– В своей, вишь, корете едет!

– Чай, он не мохряк, а царь!

– Браты, а хто у его пристав?.

– Боярин Хилков[171]171
  Князь Хилков Иван (прозвище Меньшой) Андреевич (годы жизни неизвестны) – видный государственный и военный деятель Московского государства. В 1648 г. первый судья Судного приказа, в 1654 г. Алексей Михайлович оставил его «ведать Москву» на время своего отсутствия. Воевода в Пскове, Юрьеве, где в 1659 г. выдержал длительную осаду, в Полоцке. В 1660 г. под Полоцком наголову разбил литовские войска.


[Закрыть] – князь!

– Де-е-тки-и!

– Чого тебе, дедко?

– Перед коретой чужеземного царя хто скачет?

– Голова стрелецкой, Артемон Матвеев![172]172
  Артамон Сергеевич Матвеев (1625–1682) – выдающийся государственный деятель и дипломат, сын дьяка, дослужившийся до чина боярина, был стрелецким головой, затем ведал Посольским приказом. Убит во время стрелецкого бунта 1682 г.


[Закрыть]

– Ой, а быдто он молочше был?

– Ты старишь – и мы с тобой!

– Эй, задавят! Сколь их в цветной-то крашенине?

– Дворяне все! Конюшенного чину, а ты, знать, не московской?

– Я-то?

– Да!

– Много нас! На работы взяты в Москве, а я – каменотесец Вытегорского уезду…

– По говору знать: токаешь…

– Ай да конюхи! Все в атласном малиновом…

– Не все! Окроме червчатых есть лазоревые кафтаны.

– Баско!

– Ах ты, новгородчина! Говори: красиво!

– Пущай по-твоему: красиво, а не одна на них мужичья копейка виснет.

– Поговори так – за шею повиснешь!

– Браты, гляди – дьяки верхом!

– Да… дьяки… Симановской с Ташлыковым.

– Не в приказе сидеть – за коретой ехать!

– Все с протазанами!

– Бердыши не гожи! У протазанов топоры – те, вишь, начищены!

Народ хлынул в Кремль. Бояре палками очищали путь карете царя Теймураза. Ближние ко дворцу люди видели грузинского царя, вышедшего из кареты. Встречали стольники: Никита Иванович Шереметев да Иван Андреевич Вельяминов. С ними дьяк Василий Нефедов. Степенный боярин в золотной ферязи вышел из сеней на красное крыльцо, отдал царю низкий поклон. Дьяк громогласно пояснил:

– Встречает тебя, величество царь Теймураз Давыдович грузинской, боярин государев ближний, Василий Петрович Шереметев!

Хотя бояре, приставленные к порядку, больно били палками, но упорные, стоя близ красного крыльца, видели: на красном крыльце от сеней Грановитой палаты в бархатных малиновых терликах стояли жильцы с протазанами, иные с алебардами. Толпа громко гудела, считая:

– Один, два, три!.. – Подсчитали как могли.

– Сколь их!

– Шестьдесят два жильца!

– Не все – воно двенадцать в желтых объяренных, а во еще десять в лазоревых…

– Народ, расходись! Государь с гостем кушать сели-и…

– Не наше горе! Они вволю поедят…

В то время как встречали царя Теймураза, Никон в крестовой палате сидел в ожидании на своем патриаршем месте в полном облачении: в мантии с источниками, скрижалями. На груди патриарха под пышной бородой висела на золотой цепи украшенная диамантами панагия. Правая рука держала рогатый посох, конец посоха дробно, не без гнева, стучал по ступеням патриарша сиденья. Патриарх вытягивал шею, прислушиваясь к гулу толпы: он слышал, что гул этот стихает. Царя грузинского ввели в палаты. Патриарх хотел бы видеть всю встречу, но не позволял сан стоя быть у окна.

– Христианин… а так же, яко грек, на турка глазом косит… в тех царях вера сумнительна, кои близ турка живут!

Смелый человек – Никон, но мелкое самолюбие и тщеславие губили его… малейшая обида, обидное слово, сказанное иным необдуманно, делали врагом вчерашнего друга… Бояре знали эту мелочную обидчивость, дразнили патриарха словом едким, как бы сказанным самим царем, и Никон несдержанно говорил о царе злые слова, бояре эти слова передавали царю, и царь все больше отдалялся от патриарха.

– Смерд – собинный друг царя! Смерд! Кто пишется наравне с царем, а кажется больше государя? Государи не пишут  – печать кладут, он же, смерд, пишет рукой полностью: «Великий государь святейший патриарх всея Русии Никон…»

Теперь, когда совершился въезд грузинского царя, Никон понимал, что его приглашение всегдашнее – благословить государево пиршество – должно давно состояться, посланца же от царя нет, и патриарх не дождался, крикнул:

– Боярин!

Из патриарших келий вышел на его зов человек с хитрыми глазами и равнодушным лицом, патриарший боярин Борис Нелединский.

– Иди, боярин Борис, к государю и вопроси от моего имени: «Што-де сие значит?» Он же царь, поймет, о чем вопрошаю.

Боярин молча поклонился, ушел. Никон, еще более злясь, от нетерпения стучал громче посохом по ступеням патриарша места. Недалеко, в простенке окон, часы, устроенные в паникадиле, – шар с цифрами, идущий горизонтально мимо неподвижной стрелки, показали час прошедшего времени, как ушел боярин. Нелединский вошел, потирая лоб, и, кланяясь, сказал:

– Без толку ходил! Едино выходил лишь поруху имени твоему, великий господин святейший…

– Какая и в чем поруха?

– Богданко Хитрово не пропустил меня, святейший патриарх, и еще палкой по лбу ударил, как посадского, а когда сказал: «Я от святейшего патриарха иду», ответил: «Не дорожись своим патриархом», да удар повторил, едино лишь не по лбу.

Никон сошел со своего патриарша места, сел к столу, написал царю малое челобитье, прося расследовать и наказать дерзкого боярина.

– Снеси сие: пропустят!

Боярин удалился. Никон сел на прежнее место и без мысли глядел на освещенный изнутри, идущий с цифрами мимо часовой стрелки шар. Он не успел дождаться патриарша боярина, вошел государев боярин Ромодановский[173]173
  Ромодановский Григорий Григорьевич (ум. в 1682 г.) – государственный и военный деятель, боярин. Будучи воеводой в Белгороде, организовывал южные границы Московского государства. Участвовал в Переяславской раде. Убит в дни восстания стрельцов.


[Закрыть]. Ромодановский вошел, не снимая серебристой тюбетейки, закрывавшей лишь макушку головы, он был похож на большую рыбу, идущую торчмя на красном хвосте: на боярине серебристой парчи ферязь без рукавов, рукава алой бархатной исподней одежды расшиты жемчугом, ферязь – летняя, суженная книзу из-за сытого брюха, выпиравшего наружу, у подола ферязи виднелись короткие, толстые ноги в сафьянных красных сапогах, мыски сапог глядели на стороны. Боярин истово молился образам, а Никон глядел на него недружелюбно и думал: «От этого дива[174]174
  Игра слов: див по-древнему – чудовище.


[Закрыть] зло получить не диво…»

Патриарху боярин поклонился земно и к руке подошел, от него пахло хмельным. Заговорил Ромодановский тихо и ласково:

– Великий государь господину святейшему патриарху Кир Никону шлет милостивое пожелание – долгое сидение на патриаршем столе, дабы ведал он и опасал от церковной крамолы храмы, киновии и приходы церковные.

– Сколь сил моих хватает – блюду… то ведомо великому государю не от сей день!

– И еще… великий государь сетует много на тебя и в гнев вступает, что пишешься ты наравне с ним «великим государем…».

– Холоп! Великий государь волею своею указал мне писаться тако…

– Я холоп… великий господин, но холоп государев, а великий государь самолично указал мне довести тебе не писаться отнюдь великим государем – отселе я холоп не твой и перед тобой боярин буду.

– Да будь ты проклят и с родом своим!

– Неладно, нехорошо, великий господин святейший… пошто на мою голову проклятие – я исполняю волю великого государя, говоря тебе вправду.

– Ты сказал все! Иди от меня, вид твой – лисий, а глаз и норов – волчий.

– Проклятие сними, и я уйду, раб смиренный, и благослови, владыко.

– Снимаю! Не в храме проклял – иди с глаз моих!

– Даром гневаешься, господине патриарх, а гневен ты, што не позван к государеву столу? Так знай – ни единый из духовных отец не зван на нонешнее государево пиршество.

– Стол без архиерейского благословения есть трапеза, уготованная бесу!

– Великий государь Алексей Михайлович, царь православный, также царь грузинский Теймураз Давыдович греко-византийское исповедание древле от отец своих приял, и бесу тут не место.

– А давно ли они, грузы и арменя, Астарте[175]175
  Астарта – древневавилонская и ассирийская богиня любви и плодородия.


[Закрыть] поклонялись, и ведомо ли тебе, государев холоп, што Астарта – мать тьмы и нечестия – языческая?

– Не ведаю и ведать того не желаю. Ты же знай, што нелюбье к тебе великого государя живет на том: «да не пишешься ты от сей дни великим государем!». Тебе было дозволено по милости царя-государя как отцу духовному писаться со словом «смиренный», отринув «смиренный», возымел гордость ты на владычество царства…

– Иди, не языкоблудь!

– Ухожу – благослови, святейший владыко.

– Уходи, уходи! Видеть мерзко – бес да помазует тебя смолой замест миро…

Боярин, ухмыляясь в усы, ушел.

– Собаки! Псы лютые! Вот как они со мной стали невежничать. Царь! Царь – тому причина! Царь? А я – патриарх! А ну-ка, учиним мы царю смятение?

Никон помолчал, потом громко позвал:

– Иван!

Из патриарших келий вышел лысый патриарший келейник Иван Шушерин. Патриарх был разгневан. Он снова сошел со своего патриарша места, стал ходить большими шагами по палате, панагия звенела цепью на его груди. Проходя, пинал вещи, стулья, кресла, скамью – все, что попадало ему под ноги. Не глядя, спросил:

– Исписал?

Келейник чинно отдал поклон.

– Заборовский[176]176
  Заборовский Семен Иванович (ум. в 1681 г.) – думный дьяк с 1649 г. Заведовал рядом приказов, с 1664 г. – думный дворянин, с 1677 г. – окольничий.


[Закрыть] дьяк сказал: «Не можно дать! Едва лишь списано… давать писмо, когда в книге будет»… и ушел, да наш бывший подьячий Петруха Крюк дал без него, молыл: «Чти, верни скоро!»

– Чти, коли дал!

Патриарх сел на свое место и, видимо, успокоился. Положив обе руки на рога посоха, выставя бороду, а голову пригнув, он, не мигая, глядел на чтеца.

– «…и как царь Теймураз Давыдович был у великого государя у стола и великий государь Алексий Михайлович сидел на своем государеве месте, а грузинский царь сидел от государя по левой стороне, в первом окне от Благовещенья, и стол был поставлен ему каменной[177]177
  Каменной – мраморный.


[Закрыть]. Да на том же окне позади царя грузинского, на бархате золотном, стояли четверы часы серебряны, взяты из Казенного двора…»

– Дураков дивят богатством, а мало годя опять в кладовую спрячут. – Сказав, Никон приподнял над посохом голову.

Архидиакон Иван Шушерин продолжал:

– «У того же окна стоял шандал стенной, серебряной, а на другой стороне, в первом же окне от Ивана Великого, стоял кувшин-серебряник большой с лоханью…»

Никон снова заговорил:

– Если бы собрать все слезы обиженных, обездоленных за это серебро, то и места им в лохани с кувшином мало бы было.

Чтец, переждав патриарха, читал:

– «…по сторонам россольники высокие, взятые с Казенного двора. На другом окне от Ивана Великого, что по правой стороне от государева места, на бархате золотном стоял россольник серебряной большой да бочечка серебряная золочена, мерою в ведро…»

– Ренским налита…

Чтец, слегка вскинув глазами на патриарха, продолжал:

– «…у того ж окна на правой стороне шандал стенной, серебряной. На окне на первом, что от большого собору, серебряник с лоханью, взяты с Казенного…»

– Ну, чти, кто гости были?

– «…и у великого государя были у стола и сидели от государева места по правой стороне меж окон, перед боярским столом, за своим особым царевичи…»

– Те дураки, которым от распрей дома тесно стало, так они кинулись на чужую поварню брюхо ростить.

«Ох, изобижен крепко патриарх!» – подумал Шушерин и осторожно продолжал:

– «…царевичи: Касимовский Василий[178]178
  Касимовский Василий – потомок золотоордынского царевича Касима, перешедшего в 1452 г. на службу к московскому великому князю и получившего во владение город Касимов на нижней Оке.


[Закрыть] да Сибирские[179]179
  Сибирские князь Петр да князь Алексий – потомки сибирского хана Кучума, владения которого были завоеваны Московским государством в 1598 году.


[Закрыть], князь Петр да князь Алексий, а грузинской царевич Николай у стола не был за болезнью…»

– Опился и объелся до времени. Чти!

– «…у великого ж государя бояре ели в большом столе: князь Алексий Никитич Трубецкой[180]180
  Князь Алексей Никитич Трубецкой (ум. в 1680 г.) – боярин, видный дипломат, крестный отец Петра I. Принимал активное участие в подавлении Медного бунта 1662 г.


[Закрыть], Василей Петрович Шереметев, князь Иван Андреевич Хилков, окольничий[181]181
  Окольничий – один из высших чинов в Московском государстве. Окольничие занимали второе место после бояр и являлись членами Боярской думы.


[Закрыть] Василей Семенович Волынской[182]182
  Василий Семенович Волынский (ум. в 1682 г.) – дипломат, крупный чиновник. Не обладая большим умом, с весьма ограниченными способностями, обязан своей карьерой необыкновенному умению заискивать у сильных людей (Артамон Матвеев, Милославские) и неразборчивостью в средствах.


[Закрыть], а с ними думной дьяк Семен Заборовский. Дворяне московские и жильцы. Головы стрелецкие тож. Да у великого государя ели попы крестовые[183]183
  Попы крестовые – безместные, не имеющие прихода.


[Закрыть], а сидели за столом от церкви Ризположения ниже рундука».

– Царю не надо патриарха, епископов… прикармливает нищих попов: ими думает церковь блюсти!

Никон встал и, не сходя со ступеней патриарша кресла, кинул посох. Он загремел по полу, один рог у него отпал. Сойдя, патриарх сказал Шушерину, неподвижно стоящему с тетрадью в руке:

– Список последнего пиршества сохрани на память, Иван!

– Пошто, святейший господине, последний?

– Познаю душой, не быть мне отныне за царским столом! Горек хлеб, облитый слезами голодных…

Шушерин, поклонившись, сказал:

– Уладится!.. Государь к святейшему другу вернется… нет у него иных… краше…

Никон глубоко вздохнул. Подумав, ответил:

– Собаки, Иван, подрыли нашу подворотню… залезли на двор церковный, по лестницам пакостят – худо сие! Бояре – те собаки! Дай другой посох… звонят… помолюсь, идем к службе.

Звонили обедню к празднику. Царь не был у праздника в Казанском, на празднике Ризположения, где ежегодно с раннего утра бывал, и тут не был, в Успенском соборе. Никон знал: враги настолько одолели не в пользу ему, что развели его с царем, быть может, навсегда… «Уйду! Пусть избирает другого друга…» Отслужив обедню, сказал проповедь, причастился, готовясь к подвигу, снял с себя патриарше облачение, надел монашеское.

– Аки пес на свою блевотину не идет – да буду проклят, ежели вернусь вспять!

Никон уходил из собора. Толпа молящихся бесновалась, кричала, особенно женщины.

– Уходит святейший!

– Милые, не пущайте!

– Это он так, вид смиренный кажет…

На паперти Никона, одетого в черную мантию и клобук такой же, встретили государевы посланные бояре. Вместо врагов своих Никон ждал самого царя с просьбой остаться. Этого не случилось. Увидя Стрешнева Семена, патриарх глубже на голову надвинул клобук и крепко сжал губы, глаза его стали мрачными. Стрешнев тихо сказал Трубецкому:

– Князь Алексей, скажи ему ты…

Трубецкой, сняв шапку, покрестился наддверному церковному образу, обратясь к Никону, строго сказал:

– Государь приказал тебе не оставлять патриаршества! Пошто умножаешь и без того растущие смуты церкви? Не гневайся – смирись! Ты покинул архиерейские одежды, оставил посох святителя Петра. Уподобясь монаху, благословить не можешь, и я против того не прошу твоего благословения. Сан твой – твоя власть! Власть есть закон твой – пошто попрал ты свой закон? Не покидай паству… не устрояй церковь вдовой.

Кругом кричали богомольцы:

– Не покидай!

– Не оставляй нас!

Когда утихли крики, Никон ответил Трубецкому. Он выпрямился, и лицо его приняло суровое, каменное выражение:

– Всуе вопрошаешь мя! Твори волю пославшего в ином месте… не поучай от законов праздно… тебе ведомо, кто сии законы рушил и через ких врагов гнев его изгоняет меня!

– Не уходи, бойся гнева государева!

– И ныне, и присно, и вовеки! Мой государь – Господь Бог! И нет иных государей, чтоб повелеть мне.

Никон сбросил на руки дьяконов, стоящих близ, мантию и клобук. В скуфье черной, в рясе монашеской вышел из собора. Бояре вернулись обратно к царю, а Никон, пройдя Кремль, пошел в Китай-город по Никольской улице. Он, идя мимо лавок иконников, раза два сел отдыхать на рундуки у дверей. За ним от собора шла толпа людей, кричали в толпе:

– Горе церкви!

– Пошто ушел, святейший?!

Никон, отдыхая, поучал толпу:

– Окоростовел я от лени… мало поучал вас правде… и вы окоростовели от меня! Вот вы лицемеруете со мной – вы жалеете, что ушел я, а не вы ли недавно грозили побить меня камнем за еретичество? Не вы ли называли меня иконоборцем?

– Не мы, святейший господин!

– То неразумные от нас!

– И ныне… говорю я вам! Многие и многие беды падут на землю нашу… бременят ее войны без конца… Вы зрели и радовались вчера, позавчера… чему? Приезду грузинского царя! Пошто приезд его к нам, не ведаете, а я скажу: «Чтоб собрал царь грузинской свое войско и прислал на войну свейскую… прискачут всадники из земли теплой, а воевать станут землю студеную, и там они до единого костьми лягут! Им непереносно зачнет быть поле, покрытое болотами, мхами, лихоманками, обвеянное ветрами несугревными…»

– То правда-истина!

– Патриарх не сказует лжи!

– Вы голодаете, а почему? Побор с вас тягостен – деньги надобны на войну! Деньги надо делать, а из чего? Серебра нет! Прикиньте умом, как их делать?

– Знаем!

– На шкуре оттого рубцы есть!

– Иные без рук, без ног стали!

– Из меди куют рубли!

– Из меди… дети мои, потом будете знать больше, какова та медь!

Степенный купец, подойдя, прислушался, отошел скоро, покачал головой, сказал – многим слышно было:

– Бояре не дадут патриарху по улицам ходить пеше – крамольны его речи… вот ужо познаете мои слова!

На Воскресенском подворье монахи с поклонами встретили патриарха в смирной одежде. Иные кланялись особенно низко, иные злорадно ухмылялись в рукав и перешептывались:

– Кончил… будет ему над нами строжить!

– Нет! Гордость какая! Сам ушел!

– Гордостью Господь его не обидел…

– Ой, спохватится сторицей!

– Чего вы радуетесь? Вернут, ужо увидите!

– Не дай Бог!

– Опять зачнет к нам вдовых попов загонять!

– Бражниками, неучами величать…

Никона с поклонами отвели в его просторные кельи, и хотя было лето, решили протопить, чтоб не пахло где сыростью…

Никон помолился, потом полежал, потом стал ходить по кельям, а к ночи перед сном сел к столу и написал царю письмо: «Се вижу на мя гнев твой умножен без правды и того ради и соборов святых во святых церквах лишаешись, аз же пришлец есмь на земли и се ныне, дая место гневу твоему, отхожу от града сего… и ты имаши ответ перед Господом Богом о всем дати. Никон».

Иван Бегичев беднел… Слухи из Москвы шли не в пользу ему. Никон ушел с патриаршества, а на него-то захудалый дворянин с Коломны крепко надеялся: хорошо знает Бегичева Никон, явись – упомнит и властью патриаршей превыше государевой устроит беломестцем, тогда все наладится. «Ушел?! – не верилось Ивану Бегичеву, – лгут людишки! Многим Никон очи колет, придумали уход патриарший». Еще то: на кого надеялся Бегичев, Иван Каменев обманул, бежал тайно с приятелем своим, да в подполье избы, где жили, оставили двух убиенных датошных мужиков. Заглянет кто в подполье на мертвый дух, узрит, доведет воеводе, и ему, Бегичеву, в ответе стоять в губной избе. Пришлось старому дворянину самому потрудиться – убрать грех, хотя отроду в его руках ни мотыга, ни лопата не бывали. Ночью, при свече, рыл Бегичев глубокую яму в подполье и злился: «Наглый обман! Нельзя обиду спустить… колико на его доверье плюнули, то заплатить за худо лихом Ивану Бегичеву не занимать!» Обида на обиду склались в одно: едва лишь вернул с войны ляцкой товарищ главного воеводы Семен Стрешнев, Бегичев, не мешкая долго, направил к нему с бойким парнем грамоту, борзо писанную с обидчиком Иваном Каменевым, черным капитаном, а на грамоте рукой Бегичева приписано было: «Прочтенное сие писмо испрашиваю боярина Семена Лукьяныча вернуть с подателем оного Лучкой, моим дворовым холопом».

Лучка, дворовый, вернулся, письма же не принес, сказал:

– Князь Семен глянул, спросил: «От кого рукописанье?» – «От господина моего, Ивана Бегичева с Коломны!» – ответствовал я. Боярин же меня погнал, а перед тем грамоту твою изодрал и на ступени крыльца кинул: «Иди, парень, по-мягкому! Господину своему ответствуй тако: не стал боярин чести его худого измышления и от сих мест пущай не трудится письмом – грамотнее не будет и богаче также… пора разума искать, не молод есть!»

Вскипел Иван Бегичев и, что с ним было редко, боярина про себя облаял матерно.

Раздумался, пожалел – не дошли его попреки до князя Семена – перво, другое – чуть не дураком обозвал и третье – не вернул рукописанья, по красовитости с изографией сходна. Мыслил старый дворянин поучиться писать подобно. «Эх, и этому, коли случай, не худо будет воздать лихом! Приобык сидеть дома, а надо-таки в путь собраться!» Надел Бегичев летний кафтан синей каразеи[184]184
  Каразея – редкая ткань из грубой шерсти.


[Закрыть], мало выцветший на плечах, вынул из клети мурмолку-шапку. Шапку долго в руках вертел и думал: «Шапка в полторы четверти… она-таки зимняя да легкая… верх куний мало попрел – ништо! – на отворотах жемчуги целы – всяк зрит дворянина».

Не было еще и полудня, сел в тележку, приказав впрягчи ступистую лошадь. К Москве приехали рано, по холодку. Пристать велел за Земляным валом, подале двора нищих, у харчевой избы, сказал дворовому:

– Выкормишь коня, вороти к дому… не ждите: в Москве побуду!

«Ежели, – думал Бегичев, – Никон сшел, то не изгнанный – сам. Честь и власть патриарша с ним, а чтоб не мешкать, не упустить время его отъезда, то испросить немедля, беломестцем чтоб мне…»

В харчевой избе старый дворянин водки добрую стопку выпил да щей свежих с вандышем[185]185
  Вандыш – снетки и вообще мелкая рыбка.


[Закрыть] похлебал: была пятница, день постный. А как пошел по московским улицам вонючим и пыльным, спохватился: «Пошто, неразумный старик, возника угнал в обрат?»

Небо набухало сизым. От частых церквей, узких улиц с нагретыми бревнами тына долила жара, ноги слабели. Шапку снял – тяготить стала, – нес под мышкой. «Торопиться, правда, нечего, прибреду на торг к Спасскому… у Спасского завсегда попы, а кто больше их о патриархе ведает, все узнаю… От тиуньей избы к патриарху да после того по кружечным дворам побродить, не нападу ли на Ивана Каменева или его товарыща?» На крестце улиц на тыне висела пожелтевшая бумага, на ней крупно написано от царского имени запрещение: «Купцом и иным торговым людем не покупати в Литве хмелю. Хмель в Литве поганой! Баба-ведунья наговаривает скверно на покупной хмель, и быти от того хмелю злому поветрию». Прочитав бумагу, изрядно порванную и грязную, Бегичев подумал: «Черная смерть утишилась, мало живет где, а бумагу изодрать боятся – пущай-де пугает народ». Еще раз пожалел Бегичев, что отпустил лошадь: жара одолевала, хотелось пить, а до Москворецкого моста идти далеко. До квасных чанов, что на болоте у бойни, мало ближе, чем и до моста. Поторговался Иван, нанял извозчика к мосту за копейку. Доехали. Запыленный, со звоном в ушах, Бегичев слез, отдал деньги, пошел к мосту, забыв о питье. Извозчик крикнул ему вслед:

– Эй, може, тебя дале подвезти?!

Бегичев привычно, на ходу, вытянув шею, как конь, вполоборота, повернулся, крикнул со зла:

– Крутил, молол, дурак! Мимо Царицына луга везти было ближе… воздух легче.

– Там бы нас ободрали лихие, сам дурак!

Перейдя мост, старый дворянин повернул в сторону Москворецких ворот. Не доходя, зажал нос от вони: по берегу реки были живорыбные чаны да торговые скамьи крытые. Подальше справа, немного в гору, – Мытный двор: в нем собирали пошлину за живность и пригнанный на продажу скот. Бегичева чуть не сбили с ног коровы. Под ноги лезли овцы: они спешили к воде пить. Блеянье, мычанье, матерщина мужиков с замаранными навозом посконными кафтанами. Мужики норовили загнать скот за тын Мытного двора, мальчишки-подпаски, подтыкав подолы своего отрепья, бегали за овцами, шлепали по воде ивовыми палками. Иные бились с гусями, загоняя за тын того же двора. Гуси гоготали, крякали утки, петухи взлетали на бревна тына, кукарекали.

– Экое столпотворение! Тьфу!

Впереди Ивана Бегичева и навстречу ему от Москворецких ворот брели люди, широко расставляя ноги. Бегичев тоже побрел, скользя, площадью, заваленной навозом, оглядел замаранные сапоги желтого хоза, подумал: «Попадешь в куриное – подошвы истлеют… Эх! Надо бы хоть извозчика до Красной рядить…» Прошел ворота, подымаясь в гору к церкви Покрова (Василия Блаженного). Не доходя церкви, от тесноты загороженной надолбами, все еще идя в гору, пожалел, что забыл взять плат «уши ба завязать». Здесь стоял такой крик, что и Мытному двору не сравниться. Тот крик шел от ларей, крытых дранками. Из лубяного коробья торговки бабам всей Москвы продавали белило-румяно.

– И, рядится! Чего те, шальная? Глянь на себя – ведь сажей обмазана!

– Змий ты стоголовой, сажей! А сама чем торгуешь?

– Не как все! Мое опрично белило-румяно – тебе же губы, щеки с из-под сажи кирпичом натерли-и! Глянь – дам зеркало! Не веришь? Глянь!

– А вот! Кому золы? Сеяная… – кричали торговцы золой, стоя в ряд у ларей, и поколачивали в свои лукошки, из лукошек порошило сизым, у прохожих ело глаза.

– Вы, нехрещеные, чего в лукно свое дуете? Копоть очи ест.

– Сухим посыпаем – ништо-о! Вы худче: вы бабам рожи мараете – вон хари какие намалевали! Паси лошадь: понесет, гляди.

– У, разбойники!

Бегичев продирался вперед. По Красной площади ходили стрельцы без бердышей, с батогами в руках, следили за мелкими торговцами, порой разгоняли толпу:

– Народ, не густись в кучу!

– Кошели береги!

– На торгу столь татей, сколь у вас тятей!

Разгоняя народ, обступили торговца с лотком сдобных калачей.

– Ведом тебе, торгован, государев указ?

– Какой сказ, служилой?

– Ушми скорбен, дурак, – указ государев!

– Ну и што?

– А то: «с веками[186]186
  Веко – лоток, лукошко.


[Закрыть] по рядам, нося калачи и белорыбицу, не ходить»!

– А как еще?

– Так! Торговать указано вам у Неглинного «накрывся со скамьи».

– Там, служилые люди, Никольской близ, а на Никольском мосту – пирожники: нам урон!

Подошел другой, тоже с лотком, калачи прикрыты дерюгой:

– Поди! Чего их слухать, я сам затинщик[187]187
  Затинщики – военные люди в Московском государстве. В городах занимались торговлей и разными промыслами.


[Закрыть], и воно двое идут с «веками» – оба стрельцы!

– Черт с ними! Идем к кади квас пить.

Бегичев пошел испить квасу. Идти за стрельцами было легко: народ расступался. Стрельцы говорили:

– Лавки пятую и десятую деньгу дают, а эти бродячие им рвут торговлю!

– С походячих ништо возьмешь – со скамьи бежат, потому обложено место…

– Ну в Китай-городе лавок довольно!

– А сколь довольно?

– Сто семьдесят две!

– Есть пустые… полных лавок мало, пол-лавки да четь лавки.

– Всё бы ништо, моровая язва повывела торговый народ!

Выпив квасу, Бегичев прошел к тиунской избе[188]188
  Тиунская изба – патриарший приказ, ведавший надзором за церковной службой и поведением духовенства. Тиун выдавал безместным священникам разрешение служить, за что взимал с них пошлину.


[Закрыть], что близ Покрова стоит.

– Совсем оглушили, аже дело забыл!

Сизовато-голубым пылило небо. Казалось, вонь от рыбы, мяса, горелого теста висела над городом, было трудно дышать. Люди пыхтели, раскрывая рты, будто рыба без воды. Колокольный звон, матюги с вывертом, божба и крики погони:

– Де-е-ржи татя!

– Хрещеные! ребята-а! зря имаетца – не я, вот Бог…

– Я тя подпеку – зря? Волоки на Съезжую.

Бегичев посторонился в толпу, вора протащили в сторону Земского двора. У тиуньей избы Бегичев остановился. Толпа плохо одетых попов галдела, держа в руках знаменцы (разрешение служить). К Бегичеву подошли, наперебой заговорили:

– Служить, хозяин?

– Наймуй меня: не пил, не ел!

– Я тож постной, меня.

– Далеко ехать… я с Коломны…

– Пошто ехать? Побредем – в пути лишь брашном да питием малость…

Бегичев подумал: «Отказать – будут несговорны…» Он схитрил:

– После найму! Прежде дело.

– Управься с ним!

– Найму, только к делу совет потребен.

– Наш?

– Ваш, отцы.

– Готовы! Чего знать надо?

– Только чтоб дело твое чисто: мы не разбойны.

– По-разбойному вон те, что у моста дерутся.

– Мне изведать надо, где нынче патриарх. Мое дело до него.

– Дело малое: был в Китай-городе на Воскресенском!

– Э, батька, был, вишь, уплыл – сшел в Кремль на Троицкое.

– Кремль ведаю мало: как ближе идти на Троицкое подворье?

– Ну, младень старой! Ха… дороги на Троицкое не ведает? Ха…

Бегичев, ковыряя пальцем, поднял вверх свою седую острую бороду:

– У Семена Стрешнева бывал, а дале как?

– Так тут рядом! Там же двор Шереметева с церковью Борисо-Глеба.

– Убродился я… в Троицкие ворота заходить не близко…

– Пошто в Троицкие? Иди вон оттуда с Никольских, да не по Никольской, а по Житной улице – десную тебе станут государевы житницы, ошую подхватят поповские дворы… за ними проулок с Житной на Никольскую, узришь малу церковь – то будет Симоново подворье с Введением, а супротив и Троицкое.

Пристал еще попик с тонкими выпяченными губами, насмешливый:

– Тебе, може, после патриарша отпуска к великому государю потребно, так от Троицкого Куретные ворота в сотне шагов!

– Мыслю и к великому государю: я – дворянин и сородичи есть, жильцы Бегичевы, только как туда идти, думать надо…

– Чего думать-то?

– Как чего… думать потребно!

– А ты вот дай по роже караульному стрельцу у Куретных, он тя коленом в зад вобьет на государев двор!

Не дожидаясь ответа, повернулся к толпе попов.

– Батьки, грядем, укоротим срамотную безлепицу… – маленькой сухой рукой ткнул в сторону Спасского.

Подходя ближе к Спасскому мосту, у края оврага, как черные козлы, волочились два попа: один в черной рясе, другой в длинной манатье. Они стояли на коленях, вцепившись один в бороду, другой в волосы. Наперсные кресты на медных цепочках ползали по песку, сверкая, двигались за коленями дерущихся. Те, что от тиуньей избы подошли, кричали: