Текст книги "Гулящие люди"

– Спустись, безобразие пьяное!

– От вашего срамного деяния нас к службе не берут!

– А вот я вас по гузну ходилом!

Получив по пинку в зад, драчуны встали на ноги – потные, с прилипшими к лицам волосами, в кровавых ссадинах.

– Небеса сияния огненна исполнены, а они будто квасу со льдом испили…

– Теперь, не простясь, литоргисать зачнете?!

– Я ему прощусь ужо! – сказал поп в рясе, одергивая бороду.

В манатье поднявшийся заговорил, сплевывая в сторону:

– Выщиплю ужо бороду, как Годунов Богдану Бельскому[189]189
  Богдан Яковлевич Бельский (ум. в 1611 г.) – политический деятель конца XVI – начала XVII в. При Годунове руководил строительством города Царева-Борисова на южных границах. За то, что стал величать себя царем Борисовским, ему будто бы была выдрана борода.


[Закрыть], штоб царем не звался, тебе же не быть, безбородому, попом!

«Ну, уберите грех, проститесь!» – кричали попы, а Бегичеву сказали, указывая на попа в манатье:

– Вот тебе, дворянин-хозяин, поп! Он обскажет, где Никон: вчерась ходил к нему за милостыней.

– Тебе пошто к Никону?

– Ведает меня… призывал… – солгал Бегичев.

– Никон ныне вменяет себя Езекилю пророку – возглашает, уличает! С Троицкого перебег на Симоново – чул, государь будет Симеона царевича поминать, да бояра царя отвели… Митру кинул, клобук надел и стал подобен нам, грешным!

– Сшел, да честь патриарша с ним?

– Нет, не с ним, хозяин! Кинувший манатью святительскую уподобляется не то чернцу, а расстриге, ныне уж укорот дан…

– Какой ему укорот?

– Бояра крепко стеречь велят Никона, и ежели кто пойдет к Никону с переднего ходу, замест милостыни испросит пинка!

– И ты испросил? – полюбопытствовали попы.

– Прежде проведал – не испросил, ладно вшел с проулка.

– Чул я, батька: в Симоновом божьим гневом заходы сожгло… вышли тушить с образы да кресты, а их навозом забрызгало со святыней – навоз кипел.

– Иди на пожог не с крестом, а с багром да ведром!

– Все то чули! Худче кабы молонья кинулась в кельи – кресты обмоют, чрево же и у тына опростать мочно.

Поклонясь попам, Бегичев пошел к мосту, попы повернули к тиуньей избе. Идя, дворянин размышлял: «Брусят спьяну! Горд Никон, митры на клобук не сменит… пошто я налгал? Кремль и не весь, да знаю, приказы знаю… Иванову тоже». Обойдя толпу зевак у книжных лавок на Спасском, дворянин пошел мимо церквей на Крови. Около церквей и церквушек ютились кладбища, от малорослых деревьев веяло прохладой.

– Квасу испить?

– Гребни, перстни! – кричал парень, вертя перед лицом Бегичева золоченой медью. Натянув длинный рукав плисовой однорядки выше локтя, щелкал двумя гребнями из кости: – Гребни иму! Слоновые гребни мои не то вшу, гниду волочат. Эй, кому заело?

Бегичев обошел Земский двор: он плотно примыкал к Кремлю. Дворянин свернул вправо. Против Земского двора, на площади, – большой анбар дощатый: в нем торгуют квасом, сапогами, ветошью и свечами сальными. В анбаре множество народа, Бегичев побоялся, что в давке украдут кису с деньгами, отошел, пить квас не стал. Дошел до иконного ряда. Улица шире других, на рундуках около лавок сидели иконники и знаменщики[190]190
  Делали надписи и орнамент.


[Закрыть] с купцами, старый дворянин решил: «Здесь простор, покупателя оттого мало, с иконниками не торгуются – грех!» Эта широкая улица проложена на тот случай, что царь, выезжая из Кремля на богомолье, всегда ехал по ней. Отсюда и свернул на Никольский мост дворянин из Коломны. Теснота на Никольском мосту, везде жующие люди – народ ел пироги, держа шапки под мышкой: в шапке есть грех. По обе стороны моста торговцы с лукошками. Пироги, как березовые лапти, торчали из лубья.

– Седин пятница! Кому с вандышем?

– А вот с вязигой!

– Кто с Кукуя, постного дня не боится, дадим с мясом рубленым!

Бегичеву захотелось есть: «Измяли в пути, а сколь ходить – неведомо…»

– Што стоит?

– Пирог – едина копейка!

– За Неглинным пирог грош! Пошто дорого?

– Пока ломишься до Неглинного, три пирога съешь – брюхо мнут… ишь народу.

– Давай с вандышем! Держи деньги.

– Тебе погорячее?

– Штоб не переденной.

– Пошто? Все сегодня пряжены! – Торговец, сдвинув к локтям сборчатые рукава, жирные от масла, рукой с черными ногтями полез на дно лукошка, вытянул Бегичеву пирог: – Вот, на здоровье!

Закусив пирога, Бегичев спросил:

– А где ба тут испить квасу?

– Протолкись к площади, мало к Неглинным: там кади с квасом да кувшины с суслом.

Испив квасу, Бегичев вернулся на мост. У Никольских ворот, когда он молился входному образу, нищие – рваные, слепые – пели:

 
Кабы знал человек житие веку своему,
Своей бы силой поработал…
Житье пораздавал на нищую, на братию убогую…
 

«Ох, и тунеядцы же вы, прости Бог… грех худо мыслить… Эх, Господи!»

В Кремле, идя мимо каменных житниц, косясь на стрельцов, поставленных в дозор у дверей государева строенья, Бегичев снова упрекнул себя: «Пошто ты, Иван, лгал попам? Кремль знаешь, правду молыть не весь, а знаешь, на Ивановой бывал… в Судном приказе бывал и Холопьем тоже… а ну, попы сами лгуны!» Житницы были справа, шли вплоть до Троицких ворот, и везде у дверей стрельцы. Слева тянулись поповские дворы с церковками, иногда с часовнями. Пройдя дворы, свернул в переулок, удивляясь хорошо мощенной улице: «Мощена добротно! Таких улиц в Москве мало, как эта Житная». В переулке в тыне увидал часовню, а за ней церковь: «То и есте Симоново!» В воротах с проулка, пролезая мимо часовни во двор, встретил монашка, видимо сторожа. Монашек оглядел Бегичева. Бегичев надел свой каптур с жемчугами на отворотах:

– Мне ба, отец, к патриарху!

– А хто те, сыне, изъяснил, што он у нас?

– Призывал меня патриарх! – снова солгал Бегичев и, порывшись в кисе на ремне под кафтаном, дал монашку алтын.

– И не приказано, да пущу, поди, коли зван! Добро, што отселе забрел… с переднего изгнали бы… в обрат пойдешь, иди сюда же.

– Место у вас широко: куда идти?

– Вон к тем каменным кельям, а у середней наглядишь высокое крыльцо, на него здынись и перво узришь горницу. Пойдешь крыльцом, не замарайся: с него нынче ходют для ради облегчения чрева.

Бегичев увидал: на крыльце по ступеням ползали навозные жуки. В воздухе жужжали мухи, тычась в лицо, со сторон крыльца сильно смердило… «Ужели здесь моему делу не ход, ужели надо к большим боярам попадать и к государю?» Старик, поднявшись на крыльцо, оглядел сапоги. Дверь в сени была приотворена, он вошел. Перед кельями в черном ходил послушник, в глазах испуг, спина горбилась, скуфья его была надвинута до бровей. Бегичев, сберегая жемчуга старой шапки, осторожно сняв ее, покрестился наддверному образу средней кельи, помолясь, сказал:

– Мне ба к патриарху.

– Чуешь голос? Жди: сюда шествует…

Пригнув голову, Бегичев услыхал Никона: говорил гневно, голос и шаги слышались четко.

– Сколь раз приказывать?! Перенесите из крестовой моей, из хлебенной кельи, кадь медяную. Срамно патриарху на кремлевские святыни голое гузно пялить с крыльца, а дале не пущаете!

Другой голос ответил:

– Бояре не указуют пущать, а мы – раби малые, великий господине! Сказывают: поедет в Иверской ли, в Воскресенской монастыри – пустить! По Москве-де не пущать… гулящих людей много ту, готовых к бунтам того боле есть, а он-де народ мутит, перебегая по подворьям.

– Мардария дайте! Ивана диакона тож, наскочили аки псы – рвут, не повернись! Ужо я им властью святительской проклятие возглашу на всю Русию! Мардария дайте!

– Святейший господине! Иван с Мардарием тебя на Воскресенском ждут!

Дверь широко распахнули. Никон, в черной бархатной мантии, с рогатым посохом в левой руке, шагнул в сени. Цепь патриаршей панагии сверкала, посох в руке дрожал. На голове Никона черный клобук с деисусом, шитым жемчугами, в пышной бороде густые поросли седины, похожие на серебряные источники его мантии. Строго взглянув на Бегичева, спросил:

– Кто есть?

Бегичев поклонился патриарху земно, поднявшись, подошел под благословение. Никон широко, троеперстно благословил.

– От бояр?

– Сам собой, святейший патриарх!

– Лицо – видимое, где – не упомню. Что потребно?

– Бегичев – дворянин с Коломны я… мыслил испросить у тебя, святейший, милости, чтоб мне беломестцем стать.

– Ныне бояра хозяева – их проси! Меня с царем разгоняют и тебя не допустят… не вхож к царю я и будто сплю: вижу злой сон! Не вхож! Лазарю праведному подобен, едино лишь – псов, врачевателей язв моих, не иму… ныне сами бояра замест псов лижут сиденье царева места… плети и шелепуги ины лижут, коими бьет он их! Я не таков, а потому не угоден. Пошли! – закричал патриарх на келаря, сопровождавшего его, и на послушника. Он махал свободной от посоха рукой: – Ушей ваших тут не надо! Уподоблюсь пророку: обличать буду смрад и Вавилон презренных святительской благодатью палат царских с прислужниками княжатами, шепотниками государскими! Испишу в грамотах ко вселенским патриархам, в харатьях кожных испишу – на то мне Господь власть дал неотъемлемую, и ангел светлый еженощно сказует в уши мои: «Обличай угрозно, рщи немолчно, гонимый святитель!»

Бегичев поклонился патриарху:

– Прощения прошу, святейший господине! Грех мой велик в неведенье, что гроза пала на тебя, не чаемая мною.

Никон гордо поднял голову, возвысив голос:

– Грозу на нас пророк Илья соберет и обрушит ю на головы врагов наших, сокрушит их, яко заходы, кои спалило тут в миг краткий! Учул я, грек из Газы прибежал судить меня, ведая, что не подсуден! Лигариды да Софронии Македонские[191]191
  Паисий Лигарид (1610–1678) – митрополит Газский (Газа – город в Палестине) в 1657 г. участвовал в проведении церковных реформ по приглашению Никона. Софроний Македонский – авантюрист, выдававший себя за митрополита, подложными грамотами выманивал у русской церкви подачки.


[Закрыть] по всему миру шатаютца, ищут, кто больше даст им… они, греки, благодатью церковной торгуют, равно и стеклянными каменьями замест драгоценных, табун-травой[192]192
  Табун-трава – табак.


[Закрыть] торгуют! Слова льстивые, мрак духовный, подписчики, подметчики против истинной веры христовой… Разбойники в митрах и мантьях епископских!

Бегичеву хотелось поскорее уйти, не слушая Никона. Он думал: «Да… от патриарха ныне ништо, слов его страшно, а коли-ко бояра узрят меня ту, – беда! Ежели узрят, всё утратишь, Иван…» Никон как бы опомнился, притих, спросил, делая шаг к Бегичеву:

– Имя тебе, рабе?

– Иван, святейший господине!

– Рабе божий Иван, теки от меня – верь, восстану – помогу во всем: ты не единый, таких много – будь мстителем за попираемое боярами честное имя наше и патриаршество…

Бегичев еще раз земно поклонился, встал и, избегая зоркого взгляда Никона, спешно вышел на крыльцо. Осторожно сходя по ступеням, оглядывал ноги: «Раз у Мытного двора замарал ноги, отер, здесь же хутче измараться мочно… ну, пронес ба Господь мимо глаз боярских со двора… Смекать потребно нынче, как до бояр дотти! К тому прямой причины нет! Спросят: “Пошто?” Что молвю? Беломестцем хочу. “То не причина!” Бояра поклеп любят, а на кого буду клепать? На Семена Стрешнева… Един ты, Иван! Где твои видоки по тому делу? Нет их? Эх, кабы видока сыскать!»

Монашек, сторож у калитки, Бегичеву поклонился, но Бегичев не заметил поклона. Вытянув шею за калитку, поглядел вправо, потом влево и спешно пошел не в сторону Житной улицы, а к Никольской. «По Житной лишний раз идти – опас большой!» – думал Бегичев и по тому же Никольскому мосту через овраг протолкался на Красную площадь. Вечерело, но к вечерне еще не звонили. Жары дневной убавилось, а народа прибыло. Старик, чтоб избавиться от толчеи, свернул в Китай-город на Никольскую к иконникам. Тихой улицей без давки он дошел до Никольского крестца, повернул к Ильинскому, думал, поглядывая на выступы многих винных погребов: «Ежели ба испить винца в прохладе подвальной, силы прибудет». Но проходил мимо погребов, неприязненно поглядывая на иноземцев, выходящих из подвалов: «Не терплю окаянных кукуев!»

Встретилась Бегичеву густая конная толпа. Впереди ехал без бердыша и карабина, только с саблей на боку, видимо хмельной, всадник с багровым лицом в боярском багрового цвета кафтане с большой золоченой бляхой на груди. За первым всадником в потертых плисовых кафтанах двигались решеточные приказчики с Земского двора и стрельцы приказа Полтева в белых кафтанах с желтыми нашивками на груди. Бегичев, оглядывая всадников, признал в переднем объезжего.[193]193
  Объезжий – полицейский чин вроде полицмейстера.


[Закрыть] Объезжий, выпрастывая из стремян сапоги зеленого хоза с загнутыми вверх носками, крикнул пожарному сторожу – сторож дремал в окне чердака, забравшись от солнца в тень, он поместился на кровле каменной лавки, как и многие, устроенной над винным погребом:

– Рано залез, детина! Солнце высоко, вшей напаришь. Сойди, держи лошадь!

Сторож, подобрав длинные рукава посконного кафтана, сполз к стоку крыши, оттуда спустился по лестнице:

– Слышу, объезжий господин, держу! – Встав на землю, схватил под уздцы вороную гладкую лошадь.

Объезжий грузно скользнул наземь, шатаясь полез в винный подвал. Когда ушел объезжий, стрельцы первые заговорили:

– Непошто к овощному ряду едем!

– А как еще?

– Да глядите: он через три погреба в четвертый лезет и пьет!

– Мала беда! До ночи Китай-город изъездим, а коли пожог да убой прилучится – не мы в ответе – ён! Скушно зачнет нам, привернем к харчевой!

Бегичев, прислушиваясь, подвигался к Ильинскому крестцу. Он шел медленно, останавливался, слушал, высматривая видока, с которым можно бы было идти на боярина Стрешнева. «Был ты, князь Семен, за волшбу встарь ссылай на Вологду, ну, а я, ежели подберусь к тебе по вере, сошлют с концом, как Аввакума в Даурию…» Неудача с Никоном делала Бегичеву новую обиду: «Патриарх благословил стоять за него, а то и Богу угодно, и делу прибыльно…» Думая так, все шел да шел медленно. В одном месте, где два супротивных погреба выпирали на дорогу, сужая и без того узкую улицу, Бегичев услыхал спор трех человек – они переругивались. Один стоял в бархатной рыжей однорядке на крыльце своей лавки над погребом, другой – из окна с железными ставнями, откинутыми на стороны. В окно он мог просунуть только большую, бородатую голову – плечи не помещались. Голова из окна кричала, раздувая усы (слова были обращены к человеку в однорядке):

– Государева тягла не тянешь полно, замест пятой деньги платишь десятую – воруешь! А я вот торговлей в четь тебя плачу пятую государю-у!

У крыльца, где купец в однорядке, женщина некрашеная, с желтым лицом, в платке и черном платье вдовы ответила бородачу в окне:

– Загунь борода, алчный пес! Рядил мому парню платить год пять алтын, манил, «дескать потом в прибыли будешь», а год он тебе служил, што дал?

– Не с тобой я! Парень твой убогой, скорбен ухом и кос на оба зрака – в калики ему идти, не в сидельцы…

– Ой, ты, вонючий козел с харчевого двора, – «скорбен», а год держал! Письмом не крепилась[194]194
  Не взята расписка.


[Закрыть]…

– Ежели вонюч, не нюхай, да не с тобой я, протопопица, к ему говорю: заявлю вот ужо на Земском дворе, што погреб твой да лавка дорогу завалили, ты же тяглом вполу меня – у меня лавка малая и та съемная!

– Ерема, ты – дурак! Не знаешь – ведай! Наша суконная сотня с гостиной вкупе мостит Житную улицу от Никольских до Троицких ворот, дана сбавка нам в тягле… – ответил купец и, повернувшись, ушел в лавку.

– В пяту пошел! Правда очи ест… – крикнула голова в окне. Она тоже утянулась в лавку.

Бегичев прошел мимо. «Богатеи мостят Житную улицу в Кремле… оттого гладка да ровна она – не домекнул…» Встретил двух стрельцов: они волокли на Съезжую пьяного парня. Бегичев обошел стороной. Лицо парня и голос показались старику знакомыми, обернувшись, пригляделся, спешно подошел, спросил:

– Ты чей, холоп?

– Семена Стрешнева! Князя и воеводи-и… не имут веры… да! А за вино не плачу – кислое, да-а! Я ж просил.

Парень был рябой, русый, без шапки, по его лицу текли слезы. Ворот голубой грязной рубахи раскрыт, разорван до пупа, кафтан волочился по земле оттого, что за рукав его, видимо, тащили и оторвали до плеча.

– Не упирайся, собака, бердышем поддадим ходу!

– Сколь он должен?

– На два алтына пил, ел в погребе, а денег алтын!

– Вина, вишь, заморского захотел, шел бы в кабак!

Бегичев в кисе нащупал три алтына, дал одному стрельцу:

– Я дворянин с Коломны! Беру парня… поруку даю, не будет тамашиться.

– Поруку даешь и деньги – бери его, а только деньги целовальнику три алтына, прибавь за труды два нам!

Бегичев дал деньги, повел парня, спросил:

– Как зовут?

– Меня? Зовут как?

– Да, имя скажи!

– А пошто, дядюшко?

– Как пошто? Имя знать хочу, затем и от стрельцов взял!

– Не волоки на Съезжую, дядюшко! Деньги сыщу, вот те Иисус…

– Не затем взял, чтоб деньги получить – тебе еще за послугу денег дам, ежели…

– Послугу тебе? Какую?

– Хочу узнать, расспросить о князе Семене.

– Не губи, не губи! Дядюшко, не губи!

– Пошто губить?

– Не волоки к князю Семену! Убег я… калач, вишь – калач!

– Не бойся, никуда не поволоку. – Становилось тесно от любопытных. – Народ густится, идем!

Парень покорно пошел. Кафтан у него съезжал с плеч: запояска, как и шапка, были утеряны.

– Надо бы нам в блинную избу, да знаю ее только на Арбате, – приостановился Бегичев.

Из толпы кто-то сказал:

– Пошто на Арбат? Ту за овощным в харчевой избе блины, каки те надо!

– Вот ладно, идем, детина!

Парень покорно шел о бок с Бегичевым. Старик прибавил:

– Князь Семена не люблю! К себе возьму тебя, укрою – не сыщет!

– Не брусишь, дядюшко?! Дай я тебе за то… дай ножки, ножки поцолую.

– Утрись от возгрей! Иди!

За овощным рядом на большом дворе харчевой избы густо от извозчиков в их запыленных длинных, как гробы на колесах, тележках. Вонь от конского и пуще от человеческого навоза. Становилось сумрачно, но жарко в нагретом воздухе и душно. У двора тын, к тыну задами приткнуты заходы: люди в них опорожнялись, не закрывая дверей. Извозчики большой толпой сгрудились над дворником, кричали, махались:

– Ты барберень![195]195
  Барберень – варвар, перевод с немецкого.


[Закрыть]

– Без креста бородач!

– Пошто барберень?

– Дорого твое сено!

– Дешевле – не дально место, гостиной двор, новой, там важня!

– Хо, черт! В новом у важни столь народу: лошадь задавят, не то человека.

– Чего коли спороваете? Мы сами у важни сено купляем.

Бегичев полез сквозь ругливую толпу, парень за ним. С крыльца избы, осевшей на стороне, по скрипучим ступеням лезли люди. Бородатые лица красны от выпитого, за мужиками тащились бабы без шугаев, в пестрых платах, столь же пьяные, как и мужья. Бегичев с парнем вошли в сени, там на лавках сидели тоже хмельные, орали песни. Из сеней – площадка, по ней прямой ход на поварню. Вправо, не доходя поварни, с площадки три ступени вниз, первая – горница. В горнице – стойка, за стойкой – бородатый хозяин, русые волосы на голове харчевника стянуты ремешком. О бок с ним толстая опрятная баба в фартуке поверх сарафана, в кике алой с белым бисером, в кику подобраны волосы, расторопная. За спиной их поставы с медами и водкой в оловянных ендовах, тут же в поставах на полках калачи, хлебы, пироги на деревянных торелях и блины. Первая горница без столов и скамей, за первой – вторая и третья, в тех за столами шумно и людно. Бегичев оглянул помещение.

– Столпотворение ту – слова не молвить. – Подойдя к стойке, спросил хозяина: – Где ба нам, поилец-кормилец, место тишае?

– Пить-есть будете?

– Будем пить и блины кушать… деньги имутся. – Он потряс кису на ремне под кафтаном: зазвенели деньги.

– Идите в обрат… здынетесь на площадку, спуститесь, не сворачивая к выходу, в другую половину: там клети. В первую не ходите – дворник живет, в другой – молодцы мои, служки-ярыжки, третья – пуста, все имется, хоть ночуй в ей…

– А мы-таки и заночуем: чай, решетки уж в городу заперты?

– Не заперты, так запирают. Чего в клеть вам занести?

– Стопку блинов яшневых с икрой, с постным маслом.

– Эх, гость хороший, а я бы тебе со скоромным дал, да сметанки бы пряженой с яичками, да икорки, да семушки с лучком.

– Грех! День постной, аль не ведаешь? Икорки, семушки на торель подкинь!

– А винца?

– Винца по стопке: мне большую, ему, так как пил, – малую.

– Подьте, сажайтесь: будет спроворено!

– Блинков-то погорячее!

– Ну вот и келья нам! – сказал Бегичев, отыскав указанную клеть.

В клети пахло перегаром водки, жиром каким-то и кожей. Окно узкое, маленькое, лавки по ту и другую сторону широкие, в углах оставлено два бумажника. Стол ближе к окну, чем к двери, у стола – две скамьи. Стол голый, на точеных ножках, на двери изнутри железный замет на крюках. Хозяин с парнем принесли вслед за вошедшим Бегичевым блинов, масла постного, нагретого с луком, водки, икры и хлеба.

– А семушки?

– Принесем, – ответил хозяин харчевой, – вишь, рыбина не резана, а почать было некогда, да за постой надо сторговаться. – Он приказал деревянный большой поднос с закуской и водкой поставить на стол, служка поставил бережно, смахнув со стола дохлых мух рукавом кафтана.

– Поди, парень, да ежели стрельцы забредут али решеточные, веди в заднюю и двери за ими припри.

– Ладно, чую! – Служка ушел.

– Сколь за все с ночлегом? – спросил Бегичев.

Хозяин харчевой, подергивая кушак на кумачовой рубахе одной рукой, другой топыря пальцы, как бы считая поданное, сгибая пальцы по одному, сказал:

– Четыре алтына!

– Што дорого?

– Алтын ёжа и питие, а три алтына ночевка.

– Вот уж так не ладно. Почему же ночевка мало не равна с едой?

– Потому што заглянет объезжий, забредет, узрит, спросит: «Кто таки?»

– Пущай спросит: я – дворянин с Коломны! Мне большие бояре дают ночь стоять в их домах!

– А молочший?

– Молочший – мой дворовый… четыре алтына! Ты зри – за двадцать алтын у гостя[196]196
  Гость – почетный купец, равный дворянину.


[Закрыть] Василья Шорина[197]197
  Василий Григорьевич Шорин – богатейший московский купец, владевший различными промыслами в крупнейших городах государства, был ненавидим в народе, и во время московских восстаний 1648 и 1662 гг. лавки и склады его были разграблены. Имущество Шорина было продано в 1673 г. за недоимки и отписано в казну.


[Закрыть] человек год служит!

– Так то, хозяин добрый, у Василья компанейцы! Им год ряжоное ништо, от прибылей богатеют!

– Не все компанейцы!

– Ведомо, не сплошь, так ины хто? А вот – долговые кабальные[198]198
  Долговые кабальные. – По долговой кабале (обязательству) XVI–XVII вв. долг отрабатывался работой на кредитора, но весь труд шел в уплату процентов, должник же попадал в положение холопа, из которого самостоятельно выйти не мог.


[Закрыть], кабальному едино, где долг отбывать… Да Василей Шорин лавок имет много, да он же на Каме-реке пристане держит – у Василея нажить деньгу ништо стоит… к ему иной даром пойдет служить: не всякого, вишь, берет.

– Плачу я тебе, благодетель, поитель-кормитель, два алтына – и буде!

– Так-то дешево, хозяин!

– Ну алтын надбавлю да знать тебя буду: приеду иной раз, мимо не пройду – зайду!

– Дай четыре, а я за то водочки прибавлю и семушки пришлю!

– Добро, пришли заодно кваску яшневого.

– Пришлю.

Хозяин харчевой ушел. Бегичев сел, сказал:

– Садись, паренек, да изъясни, чем тебя Семен Стрешнев изобидел.

Парень сел, он по дороге совсем протрезвился.

– Ён бы изобидел гораздо, да не поспел… посылан я был им к великому государю с калачом… по какому празднику калач посылан, того не ведаю, только наскочила на меня в пути орда конная, не то татарская, не то ина кака… толкнули меня, чуть с ног не сбили, я калач-то уронил в песок, а его лошади измяли… ну, дале што сказать? Батоги мне, ай и того горше – я и сбег!

– Добро, што сбег – себя уберег! Так вот… чул я, Семен князь[199]199
  Семен князь… – Ошибка автора: Стрешнев не был князем.


[Закрыть], когда псица щеня родит, сам их крестит, – правда?

– Я с им крестил, за кума стоял – завсе крестит – правда, и девка – Окулей звать – кумой была…

– Где та девка?

– Тож сбегла… покрала кою рухледь у князя и сбегла.

– Эх, и ее бы в послухи!

– Чаво? Девку-то? Сыщем! Ведаю, где живет.

– Добро многое, што ведаешь… Теперь молитву кую чтет у кади, когда крестит?

– И молитву чтет, и ладаном кадит, и ризы надеет.

– Ой ли, не лжа?

– Вот те Иисус Христос, правда!

– Теперь измысли, парень ты толковый, нет ли еще каких скаредств за князем Семеном? В церковь ходит ли? Про патриарха ай и про великого государя бранного чего не говорит ли?

– Стой, хозяин! Про патриарха завсе князь Семен говорит худо. Собака есть, сидит и лапой крестит – Никоном звать, да еще князь Семен с ляцкой войны вывез парсуну живописную, на ей нечистые колокольну пружат и жгут, а близ того как бы девка сидит рогатая и на тое колокольну голое гузно уставила.

– Добро велие! А как она и где у него прибита таковая парсуна?

– Исприбита на стене его княжой крестовой, и огонь перед той парсуной князь Семен жгет и сидит, руки сложа, и противу того, как и молится ей.

– Ох, и добро же, парень! Я у великого государя испрошу – буду беломестцем, ты же, коли честен станешь со мной, будешь у меня в захребетниках.

– А боярин князь Семен как?

– Боярин не сможет за тебя иматца! Захочешь быть кабальным – станешь, не захочешь – будешь вольным, не тяглым, захребетники[200]200
  Захребетники – люди, свободные от тягла, жившие на чужих дворах в полной зависимости от владельца.


[Закрыть] тягла не несут.

– А как боярин князь Семен за меня все ж имаетца?

– Да ведь ты сказал не лжу о крещении щенятином, тож о парсуне?

– Вот те Иисус, хозяин: все – правда!

– Ежели правда, то мы с тобой на князь Семена наведем поклеп и суд. За таковые еретичные дела князя Семена сошлют, животы его отнимут на государя, и ты станешь вольным: у тех бояр, кои ссылаются опальными, холопы завсегда пущены на волю.

– Все смыслю, хозяин! Только уронить-то его не легко: он – государев родич.

– Пей и ешь! Ежели так, как сказал, – правда, то князю Семену гроб! Ляжем, благословясь, перекрестясь, а завтра с моей грамоткой пойдешь ко мне на Коломну в Слободу и жить будешь у меня, я же здесь обо всем подумаю. Девку еще сговори, как ее?

– Окульку-то? Так она меня любит – скажется, хозяин!

В верхней горнице Морозова Бориса Ивановича по неотложному делу собрались бояре: рыжеватый Соковнин Прокопий, Стрешнев Семен, бородатый и остроносый, с суровыми глазами, прямо уставленными и редко мигающими, Долгорукий, тучный старик, заросший бородой до глаз, с черными длинными усами, опущенными вниз по седой бороде, как у викингов древних, с узким, костлявым лицом и сам весь собранный, узкий, с резким голосом государев оружничий Богдан Хитрово. Он вошел позже других, метнул глазами и, увидав среди бояр Семена Стрешнева, сурово сжал губы, пятясь к дверям, за ним вошел скуластый высокий Иван Милославский. Хитрово, думавший уйти, остался. Все знали, что Морозову занедужилось, говорили шепотом:

– Сможет ли?

– Недужит крепко, да сказывал дворецкой: встает.

Бояре перешептывались все, кроме Хитрово: тот молчал. Рознясь дородностью и ростом, в золотных кафтанах и ферязях, бояре похожи были в своих черных тюбетейках на моржей, всунутых в светлые мешки.

Морозов вышел в опашне серебряном, украшенном травами золотными, шитыми с жемчугом. Борис Иванович был бледен, а серебристый наряд делал его еще бледнее. Бояре, опираясь на свои посохи, встали, поклонились высокородному старцу.

– Здравии тебе, Борис Иванович!

Морозова поддерживал дворецкий. Бояре Соковнин и Стрешнев, отстранив дворецкого, усадили в немецкое кресло хворого. Морозов кивнул взлохмаченной головой, не то здороваясь с боярами, иное давая знак дворецкому: «Не надобен». Дворецкий исчез.

Запрокинув голову на спинку кресла, Борис Иванович рыгал и отдувался:

– Фу-у… не шел, не полз, а устал! Слушаю вас, бояре, и ведаю, с чем пришли… ни для родин, ни для именин не встал бы, да говорить нам неотложно… пока язык в гортани шевелитца, говорить надо.

– Послушать золотых слов твоих собрались.

– Фу-у… Медведь ушел, но не пал, а мы ему жомы навесим, перевесища[201]201
  На ловах перевесища – петли.


[Закрыть] поставим – падет! Рогатинкой вы его способно убода ли, что сшел – хвалю! Едино лишь – как в ратном деле – сорвали врага, побежал – остояться, одуматься ему не дать! Ох, мое худо… Старость! Радости на грош, а горести на гривну.

– Лекаришку бы тебе, боярин!

– Давыдко Берлов[202]202
  Давыдко Берлов – датчанин, врач, служивший в Москве.


[Закрыть] пьяноват, да смыслит лекарское дело… несвычен лишь руды метанию.

– Звал его, датчанина… того тож, государева дохтура, призывал – Коллинса[203]203
  Коллинз Сэмуэл – англичанин, личный врач Алексея Михайловича в 1659–1666 гг. Вернувшись в Англию, написал книгу «Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, жительствующему в Лондоне», опубликованную в 1671 году.


[Закрыть], да что уж! Англичанин больше про себя мычал, щупал, траву дал пить, ништо в ей…

– А Давыдко?

– Давыдко, тот извонял горницу хмельным и молыл: «Жиром-де тебя, боярин, залило!»

– Это он с пьяных глаз.

– «К старости, – молыт, – надо кушать кашу молошную: рыба-де вредит, особо вредит несвежая рыба, и мясо совсем-де негоже! Пуще всего ваши посты вредят: капуста, чеснок, редька… жир в тебе, мол, мертвит кровь, все и заперло в теле твоем жиром…»

– Ой, спьяну ничего не разобрал в хворости, пес!

– «Жир и сердце утесняет, а коли-де сердцу невольготно, его слизью заливает вконец. Брюхо-де слабо, перестало тугую пищу сызносить»… Кашу?.. Я ее отроду не любил, да еще молошную… Рыбу люблю, коя подсола, свежей не терплю – тиной отдает… «Молошное-де кушай на всяк день, на посты не зри».

– В Кукуе у них постов не знают!

– Им зачем на посты взирать? Кальвинцы да лютерцы! Фу-у… вам, бояре, глядеть! Все, что от Никона пойдет к великому государю, честь и, зная его мысли, толковать по-своему, пуще от стреты их друг с другом опасать.

– Мы и то, Борис Иванович, глядим! Никон перебег с Воскресенского на Троицкое, учул, что государь будет на Симоновой подворье – туда шибся, а мы государя отвели сказкой, «что-де опасно, нет ли там моровой язвы? Многи-де чернцы на Симоловом перемерли!», – и государь устрашился.

– Вот так! Государя вы знаете и не забывайте того: государь сегодня осердится, завтра простить может, но чего не прощает, чему завсегда ревнует, так это – власть! Властью пугайте его, чтоб доброта государева к Никону истлела… чтобы не помазал медвежьи раны мазью целебной! Еще знайте, у Никона здесь на Москве чтоб служек близких не было. К ему приставов, одетых монахами, поставить, и он заговорит от сердца со злобой… доглядчиков к ему поболе, можно то и доводчиков, кои на язык ходки, – не дураков.

– Мы так делаем, Борис Иванович!

– Приперли, по Москве не пущаем, а поедет куда – скатертью дорога!

– Отъедет – и там чтоб доводчики да приставы были… зверя тогда загоним в яму: отольется ему и мое проклятие – обида вашей чести отольется! Пуще опасать от тех, кто полезет к государю дядьчить[204]204
  Дядьчить – молить, упрашивать.


[Закрыть] за Никона, того гнести… Можно имать, так надо имать и подводить под кнут! Фу… вот и устал! Проводите в ложницу… Чаще твердите государю о слухах  – они-де ежедневно по Москве множатца: «Два-де государя у нас на Руси!» Кости вот у меня тож ломит – мало был с государем в походе, а и мало, видно, мне быть у дела, отошло время. Не торопитесь, не брусите явно, чтоб царь нарочитости вашей не смекнул… не всяко слово лепите ему в уши о Никоне. Спросит – ответствуйте… Молчит – меж себя говорю тихую при нем учините: про слухи, про кинутую, осиротелую церковь… сторожко похваливайте Питирима[205]205
  Питирим (ум. в 1673 г.) – митрополит Крутицкий, замещал Никона после его отказа от патриаршества.


[Закрыть] епископа, Акима игумена… да знаете-то и сами кого… Давыдко еще сказал: «Уехать тебе, боярин, надо! Застойной-де воздух тоже вредит много…»

– Давыдке ездить просто: всегда пьяный поперек хрепта лошади лежит.

– Оправлюсь мало, уеду… Чую, что правду сказал, в лесу или саду… или еще – ох, ведите!

Бояре, обступив Морозова, повели в спальню.

– О Никоне еще говорите государю: «Не смирился! Власть свою и ныне влечет ввысь»… Одеяло скиньте! Спасибо!

– Прости за беспокойство, Борис Иванович.

– Оправляйся на радость нам!

– Не недуговай!

Не провожали Морозова в спальню только двое: Милославский и Хитрово. Они оба больше слушали, чем говорили. Хитрово подошел, ласково взглянул на Ивана Михайловича, тихо сказал, оглядываясь на дверь:

– Словцо бы на глаз тебе надо молвить, князь Иван!

– Так что ж? Заходи после вечернего пения, Богдан Матвеевич, гостя приму.

– Твой гость, князь Иван Михайлович! Зайду.

Оба, дождавшись бояр, не отставая, вместе со всеми ушли.

Боярин Иван Михайлович охоч пображничать с приятелями, скупым на угощение он не был, но не любил угощать тех, кто когда-либо нуждался в нем, а Богдан Хитрово, показалось ему, в нем нуждался, и потому не в столовой палате, а в крестовой принял царского оружейничего.