Текст книги "Гулящие люди"

Вошел Сукнин.

– Тебя, батько, налезают посланцы с Дона, козаки – Левонтий Терентьев, сказался один, другой голоса не подал… по виду есаулы, а с ними в товарищах три козака. Сюда примешь, ай как?

– Всякую скотину в горницу манить не след! Собери, Федор, «круг», я выйду.

Забил барабан. На обширном дворе Федора Сукнина на звук барабана стали собираться разинцы. На дворе у тына шумели тополя, когда Хвалынское море[344]344
  Хвалынское море – старое название Каспийского моря.


[Закрыть] пускало на город свое могучее дыхание. Сентябрь стоял на исходе, но листва на деревьях была еще зелёная, только по небу без дождя много дней набухали бурые облака. Разин вошел в «круг», все сняли шапки, кинули к ногам на песок. Посланцы донские шапок не сняли. Левонтий Терентьев, собутыльник на пирушках атамана Корней Яковлева[345]345
  Атаман Корней Яковлев – войсковой атаман донского казачества в годы разинского движения, защищавший интересы зажиточных казаков. Враждебно относился к восстанию казацкой голытьбы и крестьянства. В 1671 г. выдал Степана Разина царскому правительству.


[Закрыть], матерый низовик[346]346
  Матерый низовик – матерые, т. е. богатые, казаки, из которых составлялась казацкая старшина, жили преимущественно в низовьях Дона, тогда как голытьба – в верховьях.


[Закрыть] в малиновом кафтане, с саблей без крыжа на ремне у бока, в шапке с бараньим околышем и парчовым цветным верхом, подошел, пошевелил темной бородой, подал Разину бумагу и сказал:

– К тебе, Степан, государева грамота!

Разин взял бумагу.

– Грамота?

Терентьев молчал.

– Сказываешь, государева, а я по письму вижу, писали ее дьяки в Астрахани.

– Не скрою – с ведома она воеводы астраханского. – Матерый низовик оробел. «Разин понял подлог», – подумал он, боком оглядывая суровые лица кругом себя, прибавил: – Еще отписка войсковая ко всем козакам, «чтоб вы, козаки, от воровства отстали и шли бы на Дон».

– Войсковая отписка к козакам моим писана в «кругу» хрестным Корнилой, и в том «кругу» были только низовики?

– Прими, как понимаешь, – ответил Терентьев.

Разин сурово сжал губы и метнул в лицо Терентьеву смелыми глазами:

– Не от воровства, от бунта отстанем тогда, когда царь у бояр мужиков отнимет, волю им даст, а с Дона, который вы, матерые, продаете царю, уберет воевод, коих ежегодно шлет на кормы с судом и поборами!

– То, Степан, ты измыслил впусте.

– Ну, вот! Когда от царя придет к нам подлинная грамота: «что вину нашу он нам отдает и не разнимет по дальным городам, а даст вольно жить на Дону», тогда над такой грамотой мы подумаем, как быть? Мы не робята малые, давно живем без отписок войсковых! Грамота ваша – вот! – Разин разорвал бумагу, бросил клочья и тяжелым сапогом с подковой втоптал в песок.

Шевеля шапку на голове, Терентьев поклонился, сказал:

– Можно ли тебя, Степан, еще спросить?

– Степан и не пьян! Был бы во хмелю, шапкой двинул, а вы бы ногами сучили на Яицкой стене!

– «Круг» наказал мне особо спросить тебя: куда нынче поход налаживаешь?

– Скажи Корнею и иным державцам низовикам: «Разин не спрашивает вас, сколь вы ободрали в жалованье реестровых козаков[347]347
  Реестровые казаки. – Ошибка автора: на Дону таковых не было. Реестровыми называли зажиточных украинских казаков, занесенных в годы польского владычества в особый список – реестр.


[Закрыть] и много ли у старшины за хлеб московских людей робит?»

– Не входи во гнев, дай еще слово…

– Сказывай.

– Велено «кругом» отдать в полон емансугских татар, коих твои козаки на улусах[348]348
  Улусы – у тюрко-монгольских кочевых народов становища-кибитки, иногда – княжества.


[Закрыть] погромили.

– «Круг» знать того не мог! Это тебе указал воевода астраханской? Говори!

– Так, Степан!

– Сказал ты, и я отвечу! Татар кочевых не обидим, а емансугские доводчики воеводе и царю тоже – лазутчики! Их не отдам…

– Прощай! Больше сказать нечего.

Терентьев еще раз поклонился, на этот раз сняв шапку.

– Скажи низовикам, что Дон они царю продают и барышам рады. Придет время, будут слезы лить!

Посланцы спешно удалились.

– Добро, батько! – закричал «круг» и замахал шапками.

– Иной раз дай таких посланцев вешать!

– Дам, соколы! – улыбнулся Разин и пошутил: – Эти хоть и низовики, да земляки… не ровен час привитаться случится… Гой-да, за пир! Эй, Федор!

– Заходи в дом, батько! Все справлено, – ответил, стоя на крыльце, Сукнин.

Сенька стоял у крыльца. Разин взял его под руку.

– Ну, есаул, пируем нынче! А скоро пойдешь в ту сторону, куда эти черти поедут… – Он махнул рукой вслед ушедшим посланцам.

Разин, Сенька и Сукнин Федор были в избе, остальных людей атаман не указал пускать к столу. На лавке у дверей лежала кожаная сума Сеньки, набитая в дорогу сухарями, порохом и рублеными кусочками свинца для заряда пистолетов. В ней же была малая киса с деньгами, белье и запасный небольшой турецкий пистолет особенно редкой работы. Разин подарил его Сеньке на память об их знакомстве.

– Бери, сокол! Помни наш уговор и меня не забывай.

Сенька поклонился Разину в пояс, сказал:

– Завет твой, батько Степан Тимофеевич, будет жить во мне, пока моя голова на плечах сидит!

– Гой-да! А не выпить ли нам на его дорогу, а, Федор?

– Мочно, батько!

Сенька мотнул кудрями.

– Вчера, Степан Тимофеевич, было пито и едено, сегодня – дорога… Не пью больше.

Разин, сидя, обнял за шею Сеньку:

– Ну, так жди и гляди на нас – мы опохмелимся, а тебе указал я вожей дать.

Сукнин хлопнул в ладоши. Из прируба вышли две стройные девки, дочери Сукнина, внесли на большом деревянном подносе четыре братины с широкими горлами и узкими подставками: две золоченые серебряные братины были с выпуклыми брюшками в узорах, а две оловянные – гладкие, – на каждой из них было опрокинуто дном кверху по ковшичку.

– Вот, батько, опохмельицо! – сказал Сукнин.

Девки поклонились Разину поясно и церемонно, когда поставили перед ним поднос с хмельным. Сенька хотел встать, отойти от стола. Сукнин мигнул одной девке. Девка поняла отца. Еще раз поклонилась Разину, сказала приятным, но жеманным голосом:

– Батюшко, Степан Тимофеевич, меды мы сучили и с матушкой варили, а попробовать, сколь хороши, не попробовали – дозволь?

– Пробуй, красавица, и нам всем подноси!

Девка зачерпнула из братины ковшичек меду, слегка отведала, поклонилась отцу, сказала:

– Выручи, родимой, мед ладный, да не гоже девке пить до дна!

Разин взял у девки ковшичек.

– Прежде отца гостей надо потчевать, красавица! – Он выпил и, потянувшись, встал, поцеловал девку в щеку, зачерпнул сам такой же ковшичек, подал ей. – Теперь потчуй, кого загадаешь!

Девка взглянула на Сеньку, поклонилась ему, сказала:

– Батюшко не жених, не сват, а будет сватом – его первым попотчуем. Ты, гостюшко, в женихи гож, так уж не побрезгуй стряпней нашей… Свой мед, домодельной… – И еще поклонилась.

Сенька встал, ответно поклонился девке, но слова не нашел, выпил ковшичек. Разин подал голос:

– Гей, ковши нам! Ковшичком пить – душу томить, а мы и через край налить умеем!

Обе девки еще раз поклонились Разину, отцу и Сеньке, ушли в прируб. Из прируба вышла сама хозяйка, красивая, рослая казачка, за ней шесть служанок несли подносы с тарелками, на тарелках жареное и вареное мясо, ендовы с водкой и медами.

Сенька подумал: «Сегодня не ход?»

– Куда лезешь, поганой?! – кричал казак на татарина, переступившего порог избы.

Татарин отмахивался, бормотал:

– Киль ми! Киль ми! Китт![349]349
  Поди прочь! Уйди!


[Закрыть]

Разин крикнул:

– Не троньте татарина! – Прибавил громко: – Бабай – кунак.[350]350
  Старик – гость.


[Закрыть]

– Салам алейкум, бачка! – сказал татарин, выйдя на середину избы.

– Алейкум саля! – ответил Разин, подняв ковш водки и жестом приглашая татарина. – Киряк?[351]351
  Хочешь?


[Закрыть]

– Киряк ма[352]352
  Не хочу!


[Закрыть]! – тряхнул головой татарин и пальцем показал на потолок, как на небо.[353]353
  Магометанская религия запрещает употребление вина.


[Закрыть]

Разин засмеялся:

– Дела нет мне – мулла[354]354
  Мулла – магометанский священник.


[Закрыть] ты или муэдзин[355]355
  Муэдзин – служитель при мечети, обязанный провозглашать с минарета о наступлении часа молитвы (намаза).


[Закрыть], или просто поклонник Мухамеда. А вот тебе мой есаул, – показал рукой на Сеньку, – на конях проведи его степью на Саратов. Деньги тебе даны – проведешь, верни на Яик, получишь калым![356]356
  Подарок.


[Закрыть]

– Якши, бачка! Якши.[357]357
  Хорошо.


[Закрыть]

– Не пьешь и нашего не ешь – иди! Справляй коней в дорогу, товарыща подбери.

– Якши, бачка! Ярар[358]358
  Ладно.


[Закрыть] – има башкир… – Татарин, юрко поклонясь, ушел.

Сенька от горести разлуки с атаманом стоя выпил ковш водки. Разин встал, обнял его.

– Не поминай лихом, сокол! Терпи ради нашего дела тяжелой путь… и прощай!

Сенька не промолвил слова, боясь показать слезы от жалости того, что любил, нашел и оставляет. Он взял шапку и рядом с ней прихватил свою суму, не надевая шапки и не оглядываясь, спешно вышел из избы. Разин поглядел ему вслед:

– Ух, крепкой парень! Люблю таких…

– Да, батько Степан! Не много людей, в коих сила и разум вместях живут… – ответил Сукнин.

Пока готовили лодку перевезти Сеньку за Яик, сговаривались:

– Река бешеная! Выше уклона нельзя перевозить…

– Одноконешно нельзя! О камни разобьет.

– А ниже – отнесет далече, – вертуны объехать надо…

Сенька, пока готовились казаки, зашел к Ермилке. Кирилка сидел за столом, пил водку и мрачно молчал. Ермилка сказал Сеньке:

– Дарил ты мне, брат Семен, шестопер – его храню! Перстень мой у тебя схитили и памяти моей нет, так вот – надень пансырь!

– Самому тебе гож. Меня спасаешь, а как бой – и ты с голой грудью?

– Добуду новой – бери! Короткой, но он доброй, с медяным подзором.

Сенька послушно снял кафтан, натянул на плечи панцирь, сверху надел кафтан, запоясался кушаком. Суму вскинул на кафтан, а сверх всего – армяк распашной. От сумы казался горбатым. По горбу сумы Кирилка, встав из-за стола, ударил кулаком:

– Береги себя, горбач! Идешь не молясь, да мы о тебе помолимся.

Сенька молча обнял приятелей. На берегу его ждали перевозчики, но он оглянулся и удивился: татарин и башкир, как два чугунных конных истукана, чернели вправо от реки на холме.

– Пошто не едут за реку? – сказал Сенька.

– Да тебе куды, на Гурьев городок? – спросил перевозчик.

– Нет, на Саратов.

– Тогда иди к ним, не переезжай.

Сенька пошел от реки в гору. Когда подошел к конным спутникам, один ему показал оседланного коня, в балке стоял.

– Кон кароша!

Татарин спросил:

– Знаишь татарски?

– Ни… – покачал головой Сенька.

– Яман![359]359
  Плохо.


[Закрыть] Знаишь – кайда барасым?[360]360
  Куда идешь?


[Закрыть]

– Ни… – ответил Сенька.

– Яман!

Сенька подумал, что татарин сказал ему «хорошо», и, обращаясь к нему, прибавил:

– Идем на Саратов! – Он показал пальцем на юго-запад.

– Сары тау?[361]361
  Желтая гора?


[Закрыть] Якши!

День разгулялся, из бурых облаков выплыло солнце, в степи зажелтели камни, и даль заголубела.

Сенька сел на коня, потрогал колчан у седла со стрелами и улыбнулся: «Чем стрелять? Лука нет! Это не для меня…» Когда двинулись степью, Сеньке показалось, что спутники сильно забирают к Астрахани, он подъехал к татарину и, тыча рукой в сторону юго-запада, сказал:

– Туда надо!

– Китт! – ответил татарин и отмахнулся.

Он говорил с башкиром, тот, тряся головой в бараньей шапке, что-то рассказывал татарину и часто повторял:

– Алла ярлыка! Алла…

Башкир и татарин оба были мусульмане.

Сенька больше не спорил и не настаивал на правильном пути. Он ехал впереди своих вожаков, но зорко приглядывался, как они ведут путь. Солнце стало заметно ниже, и чувствовал Сенька, что лошади надо бы отдохнуть, но кругом пески и пески… ни ручейка, ни лужицы близ. Кое-где блестели на песке пятна, будто озерки дальние, но он знал по опыту – это соляные места. Помнил, что они с Кирилкой, идя на Яик, забрели на такое место и чуть не погибли. Вдали замелькали островерхие шапки – счетом пять. Татарин вгляделся, сказал башкиру:

– Эмансуг татар – яман!

Башкир, держа мохнатую шапку в руке, вскочил на спину коня и на ходу коня, стоя, разглядывал едущих быстро навстречу. Он сел в седло, надел шапку и, выдернув лук из мешка, стал подбирать стрелы, громко бормоча:

– Алла ярлыка!

Только Сенька беспечно ехал на скачущих к ним татар и думал: «Знают по-русски – как воду спросить, поить коня надо!» Татары наскакали на перестрел стрелы, трое из них натянули луки, пустили в них три стрелы. Стрелы прожужжали, не задев никого. Двое расправляли арканы.

– Ого! Гой-да! – крикнул Сенька и, кинув поводья на шею коня, выхватил два пистолета.

Прежде чем татары справились наложить стрелы, Сенька, наскакав, ударил одного в лицо пулей, сунул в колчан пустой пистолет, из другого пробил грудь второму. Третий успел направить стрелу в грудь Сеньке, но о панцирь стрела, ударив, переломилась. Третьему Сенька, близко наскакав, тоже выстрелил в лицо пониже шапки, ему снесло череп, а конь, испуганный стуком выстрела и огнем, понес запрокинутого на спину всадника в степь. Видя, что Сенька смел и вооружен, двое оставшихся грабителей, смотав арканы, ускакали прочь, и вскоре их не стало видно. Сенька сунул пустые пистолеты в колчан у седла, поехал наведать спутников. Они с начала боя спешились, поставили коней рядом и за конями, встав на одно колено, готовили луки.

– Якши! Батырь… яй… яй… – сказал татарин.

– Эмансуг татар кудой…

– Ништо, старики! А вот лошади устали, надо воды им.

Татарин стал добрее к Сеньке, он решил растолковать, как может.

– Кибытка татар будит… как вот… – он показал на солнце, сплюснув ладони сухих рук.

Сенька понял, что, как сядет солнце, к тому времени они приедут куда-то.

На ходу коня Сенька продул пистолеты, оглядел кремни и зарядил. У него на кушаке, спрятанная под армяком, висела его небольшая сулеба, кованная самим им: «Не вынесут пистолеты, возьмусь за сулебу…»

Стало темнеть. Башкир вставал два раза на круп коня и вглядывался. После третьего раза подъехал к Сеньке, тронул его за рукав, сказал:

– Коро кушиль бишь-бармак!

На горизонте зачернело. Они понукали усталых лошадей, подъехали к татарскому становищу в несколько кибиток. Среди кибиток был островерхий шатер. Вдали виднелось стадо овец, кругом были кусты, и между ними неведомо откуда шел ручей и также неведомо куда скрывался. Один из татар хорошо говорил по-русски, сказал Сеньке:

– Твои спутники хвалят тебя! Ты убил и разогнал грабителей.

– Это ништо! А вот… – он порылся в карманах, достал серебряный рубль, дал татарину, – пущай накормят и лошадей наших.

Татарин взял рубль, сказал, ломая слова:

– Это обида, что ты платишь. Кунак – по-нашему гость, гостя принимают, поят и кормят и путь ему показывают без денег.

– Для меня обида, что ем чужое, а в гости позвать вас некуда, пущай мои деньги пойдут у вас на бедных.

– Ну, добро, кунак! Добро… на бедных можно… бедным мы помогаем…

Сенька попил кумыс, поел бишь-бармак, изготовленный по просьбе башкира. Залез в пустую кибитку, снял суму и панцирь, лег под кафтаном, глядел на звезды. Ночное небо было черное, и только круги около звезд говорили, что оно темное-темное, но синее. Слышал Сенька, что в шатре весело кричат, ему послышалось слово «батырь». «Может быть, обо мне говорят?» Он стал дремать, не хотелось думать, что там впереди ждет, но до атамана за Днепр ему надо добраться.

Кто-то шевельнулся у кибитки, заскочила девочка-подросток. Сказала звонко:

– Урус батырь! Яй, яй…

Сенька приподнялся, хотел ее поймать, она тронула его мягкой тонкой рукой по кудрям:

– Батырь! Ай, я-а… – и соскочила.

Свистнула, видимо, плеть, старческий голос сердито прошамкал:

– Иблис![362]362
  Дьявол.


[Закрыть]

Звонкий голос, знакомый Сеньке, прокричал во тьме чужие слова:

– Мин сиэны курасым ды.[363]363
  Я тебя ненавижу.


[Закрыть]

Утром рано выехали, а когда проезжали последнюю кибитку, из-за нее поднялась стройная фигурка девушки и за Сенькиным конем побежала, путаясь тонкими ногами в песке, крикнула, сорвав с головы темное покрывало:

– Урус батырь! Урус, урус!

Сенька видел, как взметнулись ее темные косы да сверкнули черные глаза. Он только боком взглянул на нее и поскакал за вожатыми. «Эта бы любила… да мне? Эх, ну!» Вожатые его – татарин и башкир – забирали вправо, и Сенька только теперь понял, что прямо ехать с Яика – негде кормить и поить лошадей, да и самим отдохнуть от длинной дороги негде. Поздно ночью они были близ Волги, ночевали на опушке леса. Развели огонь, спали у огня, а когда Сенька достал из сумы деревянную баклагу, кусок мяса жареного, сунутого ему в суму хозяйкой, стал есть, то пригласил обоих спутников, но татарин сказал:

– Киряк ма!

Башкир ел мясо и пил с Сенькой налитое ему вино, говорил по-татарски: «якши!».

Татарин, глядя на башкира, плюнул и сказал:

– Бабай – шайтан![364]364
  Старик – черт.


[Закрыть]

– Алла ярлыка! Алла… – бормотал башкир и прятал от единоверца лицо.

Утром на берегу Волги они оба, как мусульмане, совершили намаз. Татарин долго вязал из камыша плот, окончив, на постромках прикрепил его недалеко от хвоста лошади. Сенька сел на плот, а татарин верхом – и они переплыли Волгу. На берегу Сенька дал татарину еще серебряный рубль. Тот, сняв шапку, сказал:

– Спасибо… – Он пробовал растолковать Сеньке, чтоб тот скорее уходил от этих мест, и твердил: – Эмансуг татар кудой! Он цар служит…

Сколько верст ниже Саратова высадили его на берег Волги, Сенька не знал, не останавливаясь, шел по берегу реки, никто не встретился. На ночь устроился под копной сена. Когда дергал сено для постели, из копны выдернул стрелу, поглядел и решил: татарская.

Еще день шел и стал скучать, подумал: «Где – так хоть кабаков много, а тут ни одного!» Стало темнеть. На берегу – больше песок, решил ночь провести в камышах. Сенька выбрал сухой бугор с камнем, наломал камыша, подостлал, на камень положил шапку и сказал себе: «Постеля, как в скиту за грехи!» Но усталость брала свое. Сенька стал дремать и в дреме услыхал – трещат камыши: «Какой-нибудь зверь подбирается!» Приподнялся немного, увидал: со стороны берега из камышей ползли на него двое людей. Лиц в сумраке не видно, и лица обезображены: во рту у обоих было закушено по луку. «Татары! Ага!»

Он вскочил на одно колено, а татарин уже сидел на нем. Сенька толкнул его с себя кулаком, татарин взвизгнул и, отлетев, шлепнулся в воду. Другой выплюнул лук, крикнул: «Урус шайтан!» – и тут же, прыгнув, повторил то, что сделал первый: насел Сеньке на голову. Сенька поймал его за широкие штаны, сорвал с себя и кинул в воду, этот нырнул, а Сенька, выдернув пистолет, ждал, когда на темной воде появится черное пятно человека. С берега взвился аркан, петля захлестнула Сеньке шею. Он быстро обернулся, шагнул к берегу, сквозь камыши увидел фигуру черную, быстро мотающую аркан. Сенька выстрелил. Черный на берегу сел и, послышалось Сеньке, сказал:

– Аллах!

Сенька вышел из камышей, черный сидел на корточках, аркан вился перед ним в камыши светлой полосой. Тогда Сенька вспомнил, что петля аркана на его шее, снял аркан, кинул на убитого, пошел и оглянулся. На отливающей сизой сталью воде чернели две фигуры, они плыли по течению к Астрахани, за ними недалеко от берега плыли их шапки. Увидав плывущие шапки, Сенька вспомнил свою на камне:

– Крысы напали, а я и шапку забыл!

Он вернулся к месту ночлега, под ноги ему попался лук, другой, зацепив камыши, кружился у берега… «Кто ближе был, тому меньше пришлось…» – подумал он, но решил, что спать некогда, надо уходить от опасных мест. «Сено недалеко осталось, и тут, видно, есть татарские становища». Он спешно зашагал по берегу, хотя часто в сумраке спотыкался о пни и кочки – раз упал. Поздняя луна подымалась медленно, от ее сияния, розового и как бы неуверенного, медленно оживал и рисовался берег. За Сенькой брела его горбатая тень, а когда ломалась в уступах, горб его подымался на бугре, а лицо Сеньки, волосатое, горбоносое, с курчавой короткой бородой, становилось огромным, носатым. Сенька, чтоб не дремать, внимательно разглядывал свою тень и думал: «Будто я Бова-богатырь! Эк меня разнесло!» Долго он шел, решил выбрать бугор или камень, – отдохнуть, выпить водки и закусить. Ему показалось, что далеко-далеко мигнул огонек. Он протер глаза. Еще мигнул и стал больше. Сенька зашагал шире и все глядел вперед, боясь, что огонь скроется, но огонь был все шире, все ярче, и стали видны даже искры.

Сенька спустился со сгорка к реке, и огонь пропал. Он еще прибавил шагу, вглядываясь, а когда подошел, то слышал сквозь кустарник потрескиванье сучков, а огня не видел, тогда он полез в кусты и увидал огонь.

– Черт! Думал – не огонь, а марево.

Кусты кончились. На Сеньке распахнулся армяк. На него вскинулись чьи-то глаза, и старческий голос крикнул:

– Чур меня! Чур, чур!

Тощая фигура старика, спотыкаясь, пустилась бежать к берегу. Длинная борода, заскочив на плечо, поблескивала от пламени костра.

Сенька еще из кустов видел, что у огня на деревянном тагане кипел котелок, а в нем шевелилась рыба или иное что.

– Эй, раб! Уха перекипи! – крикнул Сенька.

Старик выпрямился, оглянулся, спросил:

– Чаял я, ты лихой?

– Что с тебя взять?

– Взять-то? Крест да от порток пуговицу.

– Бог с тобой! Иди к огню, не бойся.

– Бога поминаешь – знать хрещеной…

Старик вернулся к огню, а Сенька подумал: «Вишь, слово, которое не люблю, – помогло…» Старик, усаживаясь на прежнее место, заговорил:

– Вот ты какой матерой, но пуще спутался я, как из кустов полез и за поясом пистоли забрякали.

– Они брякают, только когда из них стрелят… смешной!

– Ну, а мне почудилось: забрякали – я и побег к лодке!

Сенька вгляделся в берег, заметил лодку.

– Ты рыбак?

– Рыбак, да поневоле рыбак… Дочка в слободе у Астрахани живет. Весть дали: помирает в родах, а она у меня единая, как свет в глазу… Ну и поехал, да орудье рыбное взял.

– Добро, старик! Попутчиками будем, не знаю, сколь времени. Мне на Саратов.

– А я с-под Саратова, вместях легше, знай погребем. И мне покой дорогой, у тебя пистоли, а то татарва обижает, зачали было меня арканом ловить, так тем берегом вчера пихался…

Сенька не сказал, как он попал на татар, стал развязывать суму. Развязав суму, вынул баклагу с водкой, налил водки в крышку баклаги, сказал:

– Пей, дедушко!

Старик перекрестился, выпил водку, помешал ложкой уху и, обжигаясь, хлебнул.

– Поспела, вишь… щучья уха… – Он тоже развязал свой кошель, вынул хлеб, пожевал и, сняв котелок, стал прихлебывать, похлебав, проговорил: – Не брезгуй, ешь уху!

Сенька взял ложку, обтер ее полой кафтана, посыпал сухарей и с удовольствием ел горячее, иногда запивая водкой. Когда поели, Сенька помогал старику таскать в огонь сухие прутья, а потом у огня оба разделись. Сенька снял панцирь.

– Ну и рубаха у тебя, дружок. Как имя тебе?

– Зови Гришкой!

– Григорей…У меня брат был Григорей, помер летось…

– А твоя дочь умерла?

– Ни, Григорьюшко! Пронес Бог, порадовался… Внучка окрестили, и все слава Создателю.

– Хорошо сошлось, не одинок ты… родня…

– Я и так не одинок, живу со старухой, а тут, вишь, корень наш – внучек, от корня того отростели пойдут.

– Добро! – Сенька стал свертывать панцирь, чтоб уложить в суму.

Старик потрогал панцирь, потряс подол, отороченный медью:

– Экой груз! Я бы под такой рубахой в един день – покойник.

– А я – без этой рубахи был бы покойник!

– Во-о? Меня Наумом звать. А ты доброй, не лихой человек, так скажи – в Саратове жить ладишь?

– Нет! На Воронеж попадаю.

– От Саратова до Воронежа идти – язык высунешь. А ты, милой, поезжай.

– Да как? Ямскими?

– Пошто? Мы со старухой живем на усторонье… К нам нихто не ходит, а мимо нас дорога… По ней на Воронеж возы с солью ездют. Поедут люди, ты пристань к ним, подвезут.

– За постой, дедушко, буду тебе платить!

– Сочтемси-и… Хи! Микола, храни!

Они подживили огонь и улеглись вблизи костра. Сенька сказал, покрываясь кафтаном, кладя на свернутый армяк голову:

– Ночь не спал… Коли засну крепко, а лихо какое заслышишь – буди! За себя и тебя постою…

– Спасибо, дружок, послушаю…

Сенька беспечно и крепко уснул.

Утром рано старик разжег ставший тусклым и густо-пепельным заглохший огонь, вскипятил воду, бормоча молитву, посолил и засыпал толокна, потрогал Сеньку, проговорил тихо:

– Григорей, умойся, поешь горячего да погребем… Место не близко.

– Ладно, дедушко!

Хорошо Сеньке у старика Наума в древней избушке с соломенным двором на столбах. Седая Дарья, жена Наума, по утрам хлопочет у печки, пахнет печеным и варевом. Сеньке тогда особенно крепко спится. Его старуха зовет сынком. Сенька, чтоб не сердить верующих стариков, садясь за еду, крестился. За столом старик не раз говорил, поглядывая через выдвинутый ставень на дорогу:

– Скоро, я чай, Гришенька, пойдут и соляные обозы, редки они!

– Пождем, дед Наум!

Старуха тогда ворчала:

– Чего ты, седой кот, гонишь сынка! Пущай гостит, нам не убытошно.

– Хорошо у вас, бабушка, да сколь не гости, а впереди дорога!

Сенька платил за свой постой и даже помог Науму исполнить давно желанное – купить лошадь. Лошадь у старика издержалась. Хомут и сбруя висели в сенцах избы, затянутые паутиной, а санки с телегой в углу двора, как бы сиротливо жалуясь, стояли оглоблями вверх. Купив лошадь, Наум, не мешкая, поехал на базар в Саратов и между делом своим исполнил Сенькину просьбу – купил водки. Сенька доверху налил водкой дорожную баклагу:

– В дороге надобна!

– Уж и как еще годится! В пути водка дороже денег. Вишь, время холодает…

Шли дожди… Неделю, две. Потом стало морозить, но снегу напорошило мало. С проезжей дороги, с пустырей, обложивших дальние слободы Саратова, в сторону Волги несло мерзлым песком, ветер часто разгуливался на ширине. Мерзлый песок сыпал в лицо, ел глаза. По ночам, если играла буря, песок хлестал в ставни избы. Шипело, потрескивало в ставнях и на крыше, в трубе на печи постукивал ставень. Лежа на лавке ночью, Сенька думал: «Панцирь уложил в суму… Хорошо ли без него? Боюсь, что он холодить будет». И вот однажды утром, выйдя на низкое крыльцо избы, Сенька увидал: широкое поле пустырей сплошь побелело от снега. Два дня спустя в избу Наума зашли два рослых мужика в серых жупанах, по виду один моложе и уже в плечах, другой старше и выше ростом. Покрестились на образа в большой угол, младший сказал, кладя рукавицы с бараньей шапкой на лавку:

– К вам, древние! Будто к Адам да Еве в рай… Сколь ни едем, а мимо не проедем.

– Будьте гости!

– Проездом – так гости мы коротки! Вишь, дело – нет ли у вас бражки?

Сенька с Наумом вылезли из-за стола, старуха собирала скатерть. Наум покрестился, закинув бороду на плечо, ответил:

– Не держим, проезжие, хмельных квасов, инако головы кабацкие обижают.

– Коли нет браги, так дайте кваску – нутро промочить…

Старуха вышла с ковшом в сени, из жбана нацедила квасу.

Пришлые напились. Старший сидел, а младший стоял, не отходя от дверей. Младшему Наум сказал:

– Ты бы сел, а то быдто бежать собрался. Мы не лихие люди! – и, трогая полу жупана у мужика, прибавил: – Шел бы к печке, вишь, одежа оледенела.

– Не так понял – просолела она!

Наум подмигнул Сеньке. Сенька раскрыл суму, выволок из нее баклагу с водкой:

– А ну, мужи, сажайтесь к столу, водку пить будем.

– Ой ли? То-то с утра в носу зудит! – пошутил младший и, шагнув, подсел к старшему мужику.

– Бабушка, дай чаши!

Дарья поставила на стол четыре оловянные кружки. Кладя кусок хлеба, проворчала:

– Мой кот тоже, я чай, в компанею сядет?

– А то как же? – ухмыльнулся Наум.

Сенька налил кружки, а когда выпили, спросил:

– Кто будете?

– Обоз с солью у нас.

– Куда ладите?

– На Борисоглебск – а там путь в Воронеж… Мы тамошние.

Пристал Наум:

– Григорей, лей им еще, да будем свататься…

Сенька налил, сказал:

– Бабушка! Прибавь закусить.

Старуха бойко поставила на стол тарелку вареной рыбы, нарезала хлеба. Поправила на голове съехавший плат, нагнулась к Сеньке:

– Добро тратишь, сынок, а неведомо – примут тебя альбо и так уйдут.

– Ништо, бабушка!

– Тебе куды?

– На Воронеж мекаю, родня там…

Мужики переглянулись. Старший заговорил:

– Кажи ж – виру иматы… кожний.

Младший сказал Сеньке:

– В обоз пошто не принять. Едино лишь в городах, где стоим, у нас торг, и, как повелось, таможное имают… свальное[365]365
  Свальное – налог за место, куда положен товар.


[Закрыть] и головное[366]366
  Головное – плата с головы человека, сколько у воза.


[Закрыть] за своих платим мы, а ты чужой.

– Я за себя без спору плачу!

– Кажи ж: а колы пид шляхом жаковаты будут – побегнути треба.[367]367
  Скажи: если по дороге грабить будут – помогать надо.


[Закрыть]

Сенька слушал, но не понял. Наум, допивая водку, засмеялся.

– Чого граешь, дид?

– А того! – Старик похлопал Сеньку по плечу. – Супротив разбоя лучше его вам не сыскать!

– Як же, батько?!

– Зримо – паробок вежливий… – ответил старший, стряхивая с бороды крохи хлеба. – Жичити добре, абы вин ни затяговий?[368]368
  Лишь бы не был нанятый на военную службу.


[Закрыть]

– Ты не из военных? – спросил младший.

Сенька рассмеялся, тряхнув кудрями:

– Вольной я, из гулящих!

– Борзо справляйся! Идем до воза.

Сенька обнял хозяев и оделся в дорогу. Когда сверх сумы накинул армяк, младший, трогая на его спине горб, прибавил:

– Житло свое ложишь на воз, а по жупану очкур[369]369
  Житло – житье. Очкур – ремень.


[Закрыть] шукаем!

Старуха плакала, провожая Сеньку.

– Уж очень ладной был у нас сынок! Жалко его…

Башкиры и калмыки – лазутчики донесли Разину, что из Астрахани к Яику идет воевода со стрельцами. Разин приказал затворить железные ворота города[370]370
  …железные ворота города… – Приволжские и уральские крепости не имели того облика. Эти укрепления были деревянными и не имели ни железных ворот, ни зубчатых стен.


[Закрыть] и от надолбы убрать сторожей. На стене был поставлен дозор из зорких людей, чтоб вовремя известить приход воеводы. Дозор усмотрел, а потом и всем видно стало – воевода пришел со многими воинскими людьми и в версте от Яика поставил подвижной боевой городок. За городком – обоз, за обозом на отдельном холме – свой воеводский шатер. Разинцы ждали гонца. Когда гонец подскакал к стене Яика, встал против моста, Разин вышел на стену. Гонец протрубил в медную трубу и начал кричать:

– Сдавайтесь, воры! Будем за вас бить челом великому государю – я, боевой воевода[371]371
  Боевой воевода – т. е. воевода, назначаемый с исключительной целью предводительства в походе (здесь – против Степана Разина), в отличие от городовых, осуществляющих власть на месте.


[Закрыть] боярин Яков Безобразов, и воевода астраханский, князь и боярин Иван Прозоровский, чтоб великий государь отдал вам вины ваши, учиненные разбоем.

Гонец замолчал, тогда Разин подал свой голос, который слышен был передовым стрельцам в полуверсте от Яика.

– Посланец воеводин! Доведи своему ватагу, что Разин козаков не держит, а для того, чтоб пошли козаки от атамана к Астрахани, пущай ватаг ваш шлет именитых людей для уговора, мы же ворота им отчиним![372]372
  Отопрем.


[Закрыть]

Прошел день, настал другой, ясный и холодный, к реке с калмыцкого берега на конях подъехали двое, они слезли с лошадей и стали кричать лодку. Старый казак-перевозчик, объезжая омута, поехал за ними. Разинцы, забравшись на стену, следили, говорили между собой:

– Пошто они в город из-за реки идут?

– К Дайчину Тайше[373]373
  Тайша – племенной князь у калмыков-кочевников.


[Закрыть] ездили, калмыков сговаривать!

– Ни… Дайчин Тайша у горам у арыксакал… Он барань ехаль делит… – сказал калмык-лазутчик.

– Все же, сдается, они ездили к калмыкам! – сказал есаул Ермилка Пестрый.

Его поддержал Кирилка:

– Свои головы жалеют у стен положить, норовят калмыцкими закласться.

– Верно, Кирилл!

Переехав реку, посланные воеводой прошли надолбы, прошли по мосту, им отворили ворота. Оба вошедшие – в голубых суконных кафтанах с ворворками[374]374
  Ворворки – пуговицы шариками, обшитые сукном с кистями, нашивались по обе стороны полы кафтана.


[Закрыть], в боярских шапках, отороченных бобром, с синим бархатным верхом. Оба при саблях, с пистолетами за кушаком. Выйдя на площадь, повернулись на церковь Петра и Павла в воротной башне, сняв шапки, помолились и стали ждать. Караульный у ворот затрубил в рог, окружая пришедших, собирались разинцы. Разин с есаулами вошел в «круг». «Круг» снял шапки, только посланные воеводой оставались в шапках.

– Кто вы? – спросил Разин.

– Мы, вор, послы от воеводы астраханского и от нашего боевого воеводы – боярина Якова Безобразова!

– Послы? А чин каков?

– Какое тебе дело до чина? Ин скажем – я голова стрелецкой, имя крещеное – Семен Янов!

Второй, седобородый, заломив на верх головы шапку и выставив правую ногу в сафьянном рыжем сапоге, прибавил:

– Я – голова, имя мое – Микифор Нелюбов!

– Добре! Говорить моим козакам посланы?

– Посланы, истинно!

– Говорите! Со мной после поговорим.

– С тобой, вор Стенька Разя, нам говорить не о чем! – сказал седой голова.