Электронная библиотека » Алексей Чапыгин » » онлайн чтение - страница 20

Текст книги "Гулящие люди"


  • Текст добавлен: 4 апреля 2014, 23:46


Автор книги: Алексей Чапыгин


Жанр: Литература 20 века, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)

Шрифт:
- 100% +

– Пей, паренек, с опаской, мед с едина ковша ноги отнимает.

– Пусть отнимутся ноги и голова – тяжко помнить, что друга на свете нет!

– Нам еще тело надо найтить нашего мужичка, штоб над ним не изгилялись боярские табалыги[249]249
  Табалыга – бездельник.


[Закрыть]

– Сыщем!

Ковш за ковшом, Сенька выпил меду три ковша. Грузно поднялся, и они пошли на Земский двор. Проходя Китай-город, увидали на пожаре за новым харчевым двором, как люди в кожаных фартуках кровавыми до локтей руками подбирали костром наваленные руки отрубленные и ноги. Клали на телеги, нагрузив, отправляли. Ноги были в лаптях и сапогах. Руки с растопыренными пальцами, иные сжаты в кулак и как бы грозили кому-то. Над площадью казни от крови в утреннем холодке стоял туман. Запах крови смешивался с запахами, идущими из харчевой избы.

– Ох, многих безвинно окалечили! – сказала тихо Фимка. Вздохнула.

Сенька ответил:

– Весь город будто стонет да зубами скрегчит!

– И дивно кому не стонать?

– Государева милость! Царская воля! А ну! Секите головы, ноги, руки – народ все сызнесет! – Сенька махнул тяжелым кулаком.

– Уй, затихни! – шепнула Фимка.

С пожара проходили стрельцы. Вытирая о полу подкладки кафтана кровь с топора, за стрельцами поспешал палач. Сенька, проводив глазами служилых людей, заговорил, идя обок с Фимкой.

– Кто живет трудом – непобедим! Бездельники, те держатся кнутом да силой палачей…

Фимка, бойко шмыгая глазами по сторонам, заговорила, чтобы отвлечь Сеньку от мыслей:

– Дай Бог, чтоб объезжий, кой убил нашего мужичка, не забрал его тело!

– Не будет того! Мертвые не распорядчики.

– Дай Бог… Я прихватила узелок, несу ему порты, рубаху да саван… Голубец справлен и с образком, остатошное спроворю.

– Лучше камень! Голубец – дерево…

– Голубец с кровелькой крашеной, татурь дубовой, низ смоляной… За Остоженкой место сыровато, да кладбище все в деревах, и птички воспевают.

– Пошто не камень?!

– Паренек! Камень земля засосет.

Пришли на Земский двор. Обойдя главное строение с крыльцом и пушками, прошли в глубь двора, где у тына натасканы божедомами мертвецы. Над мертвыми многие плакали, тут же надевали на них саван, увозили. Людей было больше, чем всегда. Сенька с Фимкой осмотрели мертвых, но Таисия не нашли.

– Ой, не приведи Бог! Должно, в пытошную клеть уволокли? – горевала Фимка.

К ним подошел в черной ряске, в колпаке черном с русой бородкой человек – в руках бумага, у пояса чернильница с песочницей. Фимка низко ему поклонилась.

– Трофимушко! Не глядел ли где мертвенького в скоморошьем платье, – сарафан на ем да кика рогатая?

– А нешто он скоморох?

– Скоморох, отец! Скоморох…

– Стрельцы сказуют, лихой он, ихнего одного убил… Объезжий стеречь велел…

– Его в клети, што ли, уволокли?

– Хотели, да дьяк не пустил.

– Так где же он?

– Идите туда подале… в стороне за пытошными клетями у тына. А ну, пождите!

– Чого, Трофимушко?

– Мой вам сказ: стрельцу, кой у трупа того стоит, дайте посул – он и отпустит тело… Я тож подойду, слово закину.

– Вот те спасибо!

Идя в самую даль Земского двора, Фимка тихо сказала:

– С дреби звонец, государева духовника церкви.

Они подошли. Стрелец покосился на Сеньку, когда тот, почти не узнавая лица Таисия, приподнял его голову, сказал:

– Бит крепко – затылка нет!

Надбровие село Таисию на глаза, глаз не видно, подбородок оттянулся, нос осел и щеки подались внутрь. Стрелец, видимо, скучая, размякнув на жаре, которая начиналась уж, опершись на рукоятку бердыша, покосился через плечо на Сеньку с Фимкой, сказал:

– Не тут ищите – то мертвец особной…

– Скомороха ищем, служивой! Скомороха… – бойко затараторила Фимка.

– Хорош скоморох! Вон наш стрелец лежит, бит этим скоморохом из пистоля в голову.

– Чего ж ты тут караулишь? – спросил Сенька.

– Караулю… Объезжий указал стеречь: «Приеду-де, награду за него получите». Сам же вот уж третий день как не едет.

– Получи-ка от нас ту награду! Потешь мою женку… Ей, вишь, служилой, затея пала в голову – похоронить, спасения для души, мертвого, да особного… у коего бы грехов много было… А этот подходячий – в скоморошьем наряде.

– Вот тебе, родной, три рубли серебряных! – Фимка, вытащив кису, дала деньги стрельцу.

Стрелец вскинул рубли на широкой ладони, сказал:

– Прибавь еще рубль! В деле этом нас четверо… Те трое в карауле, придут, поделимся… Объезжему скажем: «Украли-де мертвого».

В стороне стоял звонец, писал что-то, стрелец метнул на него глазами, крикнул:

– Эй, попенок! Гляди про себя – объезжему правды не сказывай…

Звонец ответил:

– Спуста боишься моего сказу, – слух идет, што твоего объезжего на Коломенском убили в «медном».

Стрелец встряхнулся весело:

– Коли так – ладно дело! Не будет нас по ночам тамашить. Ты, женка, стащи с него срамную одежу да в узел, переодежь и увози скоро!

– Слышу, служилой!

Фимка проворно переодела Таисия, нарядила с помощью Сеньки в саван, а за двором у ней был еще прошлого вечера приторгован возник с колодой. С Сенькой они подняли и вынесли Таисия за ворота, извозчик с гробовщиком уложили Таисия в колоду, закрыли крышкой. Гробовщик на ту же телегу принес и обрубок дубовый с развилками, к развилкам была прибита икона. Гробовщик с извозчиком сидели на козлах. Фимка с Сенькой шли за телегой до могилы. Фимка говорила:

– Могилка ископана… Поп сговорен, к голубцу кровелька у могильников хранитца… Справим могилку, буду ходить, крины-цветики носить ему, поминать стану… Ой, толковый мужичок был!

Сенька молчал, шел, опустив голову, сказал:

– На свете мало таких!

Кладбищенский поп, когда Фимка сунула ему в горсть много серебряных копеек, проводил до могилы с дьячком, кадили над гробом и пели. Открыть указал колоду, Сенька приложился губами к голове друга, по ней уж ползали черви. Поп посыпал в колоду землю, сказал гнусаво обычное напутствие: «Господня земля и исполнение ее – вселенная…» Могилу заровняли… Врыли дубовый голубец – гробовщик прикрепил на него кровлю. Получив деньги, все ушли.

Фимка и Сенька поклонились могиле гулящего, удалого человека. Сенька долго стоял на коленях, закрыв большими руками лицо. В жизни своей он плакал второй раз. Первый раз плакал, когда умирал отец Лазарь Палыч, второй раз – здесь, на могиле друга.

Фимка сказала ему:

– Теперь извозчика возьмем, до меня едем! Поминального меду изопьем…

– Нет! – сказал Сенька. – С острова буду налаживать сходни сам, как могу и смыслю.

– Чего ты бредишь! Боишься, буду к тебе приставать с женскими прихотями?.. Не буду! Не люблю таких, как ты, красовитых, и не потому, што такой не люб, как ты, а потому – я баба по тебе старая, посуда шадровитая, в печь ставленная… Идем!

– Нет! Иду в Бронную. Не тебя боюсь, боюсь места, где убили его, жить тяжко!

– Я тоже на том месте не буду жить… Объезжий грозил наехать, разорить.

Сенька подал ей руку:

– Спасибо за все! Дома живи спокойно – звонец сказал правду: тот объезжий, кой тебя пугает, не приедет больше.

– Ой ли? Вот диво!..

– Иди и спи во здравие!

Сенька ушел.

Фимка поглядела ему вслед, перекрестилась.

5. Аввакумово стадо

Дух тяжелый от смердящих тел и нечистого дыхания. Пахло еще в большой горнице боярыни Морозовой гарью лампадного масла. Лампады горели у многих образов, а нищие и юродивые теснились к лавке, где когда-то сидел Сенька с Таисием. На месте Сеньки в углу под большим образом Николы поместился широкоплечий, костистый поп с бронзовыми скулами на худощавом лице. Клинообразная, с густой проседью борода доходила попу до пояса. У ног попа – по ту и другую сторону – на низких скамейках прикорнули боярыня Морозова Федосья, вся в черном, в черном куколе на голове, и ее наставница, тоже в черном платье, староверка Меланья. Поп в черной поношенной рясе, на груди его, на медной цепочке, висел большой деревянный крест с распятием. Скуфья надвинута на лоб до седых клочковатых бровей. Под бровями угрюмые, с желтыми белками, упрямые глаза. Поп раздельно, громко, с хрипом говорил:

– Верующие, мои миленькие, вот я пришел к вам из Даурии хладной, а притек исповедать вас, штоб самому исповедаться перед всеми.

– Истинно, батюшко! Отец наш, истинно!..

– И аз указую вам велегласно, не боясь и не тая, сказывать свои грехи: благодать духа свята нисходит на рабов Иисусовых, кто не боится излить душу свою друг другу.

– Слышим, отец наш!

Нищие плакали, юродивые, лежа на полу, стучали в пол головами, выкрикивали молитвы, кто как мог. Поп помолчал, выжидая. Один нищий, полуголый старик, вздев руки к потолку и глядя на образ, закричал:

– Отче! Грешен аз и греху своему не чаю прощения…

– Сказывай: како грешил?

– С козой блудил, оле мне, окаянному!

– Ужели, миленькой, мало су тебе телес женоподобных прилучилось, што возлюбил скота?

– Мнил, отче, безгласное к Господу не воззовет… чаял, блуд мой будет сокровен…

– Ведай, неразумный! Иисус всяк грех незримо ведает… не мысли Бога обманом и лжей искусить!

– Батюшко-о! Я на страшной неделе, под велик праздник, с гольцом единым блудила! – выкрикнула молодая нищая баба.

Не вставая с пола, юродивый громко сказал:

– Старицу черницу изнасилил аз! Вопить зачала, а я ей от вериги крест в рот запихал… смолкла, чаял, задохнулась. Што мне за то суждено?

– Я, батюшко, в церкви с торелью ходил по сбору и схитил копейки!

– Татьба – великий грех, но коли-ко в никонианском вертепе было, простится тебе!

– Научи спастись, отче! Я малакией[250]250
  Онанизм.


[Закрыть]
изнурен, по вся дни в бреду обретаюсь – беси нагия видятца!

– Постись, молись! И на ночь укажи вязать тебе руки…

Еще одна баба выкрикнула:

– Отроков младых прельщала, совращала к блуду! Прости меня, отче праведный!

– Я суму схитил и книгу у чернца – в кабак заклал! Грех мой, каюсь, отец…

– Всем распишу эпитимью и поучу, како грех избыть… Господь – он милостив, миленькой, зрит на вас и на всех, плачется о мерзостях плоти человеческой! – Взглянув на Морозову, поп сказал: – А ты, боярыня мать, Феодосья-раба, пошто немотствуешь? Али, петь, ты, не как все, безгрешна су?

– Грешна, батюшко, как все! Бес меня блазнил во образе мужа темнокудра… пришла к нему в ночь единожды, пала в охабку к нему и целовалась, но велика блуда не попустил Господь… в тот час возопил велиим гласом юродивый Феодор, и очнулась я, стыдясь.

– Избыла, петь, грех свой, а за спасение Феодора изгнала, кинула горемыку врагам в когти.

– Ой, грех, батюшко! Указала вывесть из дому – чаяла, стыд свой перед ним сокрою… обуяла гордость…

– Пуще греха нет убогого гнать, чего устыдилась? госпожа су, время было вдове красного молодца полюбить… дала плоти своей разгул и каялась бы: Бог милостив…

– Без венца, отец праведный, жить зазорно… венец же с ним, безродным, иметь было нельзя: род мой великий…

– Вот так су! Бес-от и пырскает, яко козел, обапол вашего царства-боярства! Гордость рода – пуще всех грехов.

– До пота молилась я тогда и не осилила искушения, не спасла молитва: неведомая сила бесовская понесла меня к нему.

– Молитву крепить огнем надо! Молитва не помогает, колико грех оборает, а ты в огонь… и вот я скажу, как от блуда-соблазна, от беса, огнем спасся…

– Скажи, отец праведной!

– Слышим все!

– Жаждем ведать о спасении.

Поп подвинулся на лавке, тронул рукой скуфью и сказал:

– Со мной сие в младых летах было… был я в попех… пришла ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии всякой повинна… и зачала мне подробну извещати во церкви, перед Евангелием стоя… я же, преокаянный врач духовный, сам разболелся блудными соблазны. Внутрь себя безмерно жгом блудным огнем, и горько мне бысть в той час. Зажег три свечи, прилепил к налою и возложил правую руку на пламя и держал, дондеже во мне угасло желание блуда, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен… Тако надо боротися с грехом! Не держит молитва, потребно су спасати плоть, истязуя.

– Ох, тяжко, отец, тяжко, а правильно так-то…

– Святой учитель наш!

– Грешник! Подобен вам и стократ грешнее… вас же, миленькие, призываю от беса, от антихристовой прелести, спасатись огнем.

Пришло время трапезы. Поп прочел громко «Отче наш», все в голос ему вторили. Боярыня села с нищими за стол, поп не сел. Покрестив хлеб, посолил его густо, поел и запил квасом.

Когда вышли из-за стола, он отошел в угол, пал на пол лицом вниз и со слезами в голосе громко взывал:

– Господи Иисусе! Не знаю дни коротать как? Слабоумием объят и лицемерием и лжою покрыт есмь братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждение всех человек погибаю… аминь! – Встал, покрестил двуперстно на все стороны, высоко подымая костистую могучую руку. Поцеловался с боярыней и старицами, сказал: – Простите грешного!

Его провожали со свечами до первого крестца боярыня и старицы белевки[251]251
  Белевки – монахини и мирские из города Белева.


[Закрыть]
. Свечи от ветра гасли одна за другой. Целуя руку попа, прощаясь, боярыня сказала:

– Батюшко! Фонарик бы тебе на путь взять?

– Со Христом и во тьме свет! И вам, мои духовные сестры, Христос су, как и мне, светит, идите к дому.

Поп, бредя, щупал по снегу путь стоптанными иршаными сапогами, лишь иногда останавливался в черных улицах среди деревянных построек. Он пробирался знакомым путем из Кремля в Замоскворечье. У Боровицких ворот, куда пришел он, его, осветив фонарем, узнали караульные стрельцы. Поклонясь, молча пропустили. Поп перебрел Замоскворецкий мост низкий, бревна вмерзли в Москву-реку, скользили ноги по обледеневшему настилу. У первой запертой решетки он застучал по мерзлому дереву. Громко взывал хриповатым голосом:

– Отворите Христа для!

На его голос и стук из караульной избы, мотая огнем фонарей, с матюгами вышли два решеточных сторожа.

– Эй, кто бродит? Черт!

– Грешный раб Христов! Протопоп Аввакум.

Протопоп при тусклом огне фонарей поднял руку, благословляя двуперстно.

– Прости, батюшко! Не чаяли тебя.

Головы решеточных обнажились, сторожа кланялись. Голоса стали ласковы. Торопливо распахнули скрипучее мерзлое дерево.

– Иди, батюшко!

– Шествуй, воин Христов!

– Прости грешных!

– Бог простит, миленькие!

Иногда на перекрестках, хмуро оглядывая черные силуэты ненавистных ему никонианских церквей, прислушиваясь к гулу и отдаленному крику из пытошных башен – не то Константиновской, не то близ Фроловской пытошной, протопоп говорил про себя: «Навходоносор! Мучит людей, и ночь не дает ему забвенья… Сам, петь, будет за грехи своя ответ держать…» Аввакум замечал, что вместе с решеточными сторожами его встречала в сумраке сумрачная толпа неведомых людей. Перед ним в свете фонаря рыжели кирпичи, стены или бревна тына чернели и поблескивали, под зимнюю рясу забирался холод. Протопоп надвигал скуфью глубже на голову, подымал свой деревянный крест с распятием, говорил хриповато, громко и убежденно:

– Миленькие мои! Не ходите в церкви, опоганенные наперсником антихриста Никоном, сыном блудницы! Не напояйте души ваша латинщиной. По церквам ныне разлилось нечестие… Служат еретики по новопечатным требникам, а они лжу плетут… Никониана опоганили святую евхаристию, трегубят аллилую, крестное знамение Никоном сложено в кукиш, малакии подобно! Коли-ко есть у вас образа, где Иисус не повешен, как пишут его по-новому иконники, а руци и нози его по честному древу раздвигнуты, – молитесь… и не теците в вертепы Никоновы, буде образа подобна не прилучитца, и вы на небо на восток кланяйтесь.

– Слышим, батюшко! Не опоганимся.

– Стойте, детушки, за истинного Спаса Иисуса!

– Постоим, отец наш, за древлее!

Полночь. Первые петухи пели, пришел протопоп в Замоскворечье. Черно кругом, только серый снег маячил под ногами. Щупая озябшими руками холодные стены домов и обледеневшие бревна тына, добрался до своей избы и еще издали знал, что идет домой. Изба их дрожала, будто кто в ней дрова колол, но стука не было, а слышалась матерная брань и богохульство.

«Ох, надо су, надо к нему, бесноватому, зайти, да озяб и немощен, петь, я…» – подумал протопоп, очищая на черном крыльце сапоги от снега.

В избе, куда зашел он, ругались бабы. Протопопица Марковна стояла у печи в красном ватном шугае, стучала в пол рогами ухвата, с потным лицом, красным и злым, а против нее, тоже с крюком печным, топталась в пестрядинном сарафане растрепанная хозяйка избы Фетинья. Спорили из-за варева. Протопопица поставила чугун к огню, хозяйка отодвинула и в узкое устье топившейся печи всунула свою корчагу глиняную. Фетинья кричала, стараясь перекричать басистую протопопицу:

– Из Сибири нанесло вас, неладных изуверов! Дом мой весь засидели… места самой не стало.

– Лжу плетешь! – басила протопопица, – толстобокая ты охальница… Из Сибири нас сам государь вызволил и воеводу смирил – не смел держать.

– В Медяном бунте летось много вас, заводчиков-староверов сыскалось – кости вам ломали, руки, ноги секли!

– А мы тут при чем? Нас на Москве и не было вовсе!

– Не было… пришли нынь церкви православные пустошить!

Протопоп прошел в передний угол к налою с книгой. Две свечи, прилепленные к налою, были погашены. У черного образа на божнице огня не было – на лавке в том же углу на оленьей шкуре, где спал протопоп, на подголовник вместо подушки было кинуто какой-то чужой рухляди мягкой. На образ протопоп перекрестился, повернулся к печи, сказал протопопице:

– Чего, петь, гортань открыли, а Бога без молитвы и без огня су оставили? На божнице ни свеча, ни масло не горят.

Печь, потрескивая, разгоралась. Лица баб раскраснелись еще больше. Стены розовели, и по заиндевевшим узким оконцам прыгали узоры огня. Бабы не слушали и не унимались. Протопоп повернулся от них на избу. С большого стола сползла на пол набойчатая белая скатерть с петухами в цветах. Протопоп устало нагнулся, поднял скатерть. Еще сказал:

– Дар божий хлеб су, класть будете и брашно, а скатертку в пыли валяете, грешницы!

– Разъехалась, как жаба! Гортань бы и рожу перекрестила, скоро, чай, утреня, а ты похабно лаешь.

– Сама ты, Протопопова кобыла, бесу кочерга, богу не свечка! Бунтовщица… в церковь не ходишь, а про утреню судишь… поп твой за царя-государя здравия не молит!

– Сотвори благо, Марковна, уймись су, Христа для.

– А, нет, батько, чего она, неладная, нас зря корит пустым? Она зачала…

– Уймись, говорю!

– А не уймусь ее раньше!

Протопоп закинул бороду через плечо и, подступив к жене, ударил ее по лицу верхом ладони.

– Чого ты, безумной поп?! – взвыла протопопица.

– Вот тебе, Марковна, и за безумного дача! – Он ударил протопопицу снизу в подбородок.

У попадьи хлынули из глаз слезы, а из носа кровь. Она, утираясь и всхлипывая, бросив ухват, ушла в угол к дверям. Стуча крюком печным в пол, Фетинья, заблестев глазами, кричала:

– Квашня толстая, так тебе и надо! Мало еще, мало!

Протопоп подошел к хозяйке.

– Беса тешишь! Уймись, вдовица.

– Перед колодниками да я еще молчать буду?! Перед…

Протопоп взмахнул тяжелой рукой, удар пришелся бабе по затылку, загремел железный крюк. На шесток печи шлепнулась шитая гарусом кика, и баба сунулась головой в кирпичи печки. Она была грузная, не скоро оправилась, глаза удивленно раскрылись, и Фетинья завопила на всю избу:

– Караул, батюшки-и, староверы убивают!

Протопоп нагнулся, помог ей подняться и выпрямиться, сказал:

– Умолкни! Побью, и суда искать негде будет.

– Окаянные, прости, Господи… сибирские гольцы… – пробормотала баба, пряча под кику растрепанные волосы. Бормоча, она ушла в угол близ прируба на кровать.

Протопопица всхлипывала у дверей. Протопоп отошел к налою. Вернулся к печи, взял лучинку с огнем, зажег свечи на налое, раскрыл книгу, встал на колени, помолился. Из сеней в избу протопопа неслись матерные выкрики. Аввакум, перекрестясь, поправил на груди крест, не глядя на протопопицу, прошел мимо, толкнув дверь, и вышел в холодную темноту. Там он нащупал скобу в чужую половину избы. В избе перед печью светец, в нем коптили две лучины. Под образами в большом углу голый, посиневший человек, прикованный к стене, кольца железной цепи стягивали его руки выше локтей. От запястья до локтей руки окровавлены. Лицо искажали судороги, и лицо до дико выпученных глаз замарано испражнением. Баба в сером кафтане и мужик в грязной кумачной рубахе вышли из прируба.

Протопоп двуперстно перекрестил их, склонивших головы. Сказал тихо:

– Светите мне!

– Не можем ладить с ним, батюшко! Чепь ломит…

Бесноватый тужился, норовя вырвать из стены крючья с цепью.

– Светите! – повторил протопоп.

Баба зажгла пук лучины, светила. Мужик, кряхтя, тихо прятался за бабой. Протопоп, подняв свой деревянный нагрудный крест, громко заговорил:

– Словом Василия Великого сказую тебе, нечистый! Аз ти о имени господни повелеваю духе немый и глухий… изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пусто место, иди же, человек не живет, не токмо Бог презирает! Дайте воды и покропить чем! – повернулся протопоп к бабе.

Мужик ушел, скоро принес воды в глиняном глубоком блюде и куриное крыло. Аввакум опустил крест в воду, проговорил что-то вроде заклинания и, вынув крест, помочил в воде крыло, стал кропить бесноватого. Задрожав от брызг холодной воды, бесноватый опустился на пол, поджав ноги… Он притих, тяжело дышал, зеленоватая пена текла из раскрытого рта.

– Рабе божий Филипп, чуешь ли меня?

– Не боюсь тебя, поп! – чуть слышно и хрипло сказал бесноватый.

Взяв в правую руку крест, протопоп подошел вплотную к бесноватому, крестообразно тронул его всклокоченные волосы. Бесноватый, сверкнув глазами, вскочил, зазвенела цепь, кровавыми руками схватил протопопа за ворот и, как младенца, бросил себе под ноги в навоз.

– Попал, попал мне ты!.. попал, а! – стал топтать босыми черными ногами.

Зажав в руке крест, протопоп выкрикивал:

– Аз ти о имени господни повелеваю…

– Попал, окаянный поп, а!

– Духе немый и глухий, изыди от создания сего!

– А-а, а, поп!

– И к тому не вниди в него, но иди на пусто место…

– Уйди – убью!

Бесноватый оттолкнул ногой протопопа. Мужик и баба крестились в ужасе. Аввакум встал, перекрестил бесноватого и домочадцев, мужика и бабу, перекрестил. Бешеный, как бы обессилев, сел на пол. Казалось, он уснул. Огонь большой потушили. Малый в светце оставили.

– Не жгем у образов огня, батюшко! Он роняет тот огонь… пожару для боимся.

– Не надо… Бог простит.

У себя протопоп снял замаранную одежду, крест и скуфью. Сел на лавку, опустив голову, потом снял рубаху, обнажив костистое смуглое тело. Босой, в крашенинных синих портках, подошел к лавке, где все еще сидела протопопица, спать в прируб не уходила, видимо ждала его. Протопоп подошел, встал перед ней на колени, склонив голову низко, сказал:

– Окаянного грешника прости, Настасья Марковна! Обидел су тебя! Прости!

– Бог простит, Аввакумушко! За дело поучил… за дело, сама вижу.

Протопоп пошел к хозяйке. Она сидела на кровати, на подоконнике окна горела сальная свечка, баба починяла какую-то рухлядь. Перед кроватью Фетиньи протопоп также встал на колени:

– Фетинья Васильевна, прости: согрешил перед тобой… прости Бога для!

– Под утро холодно в избе… пошто рубаху-т здел? Прощаю: велик грех – баб поучил мало!

Потом поклонился хозяйке земно, встав, пошел в угол, принес плеть, кинул среди избы, лег тут же, сказал:

– Марковна, взбуди детей, собери по дому захребетников всяких и дворника.

– Пошто, Аввакумушко?

– Бить меня надо, окаянного, по окаянной спине моей… не греши!

– Я, чай, спят все! Покаялся и буде!

– А, нет! Бейте: кто не бьет, тот не внидет со мною в царство небесное…

Собрались люди и били протопопа Аввакума по пяти ударов каждый и дивились его терпению. После боя плетью, когда все разошлись, протопоп, потушив свечи у налоя, долго молился в углу. Лег на свое ложе на лавку, ныла окровавленная спина, подумал: «Не на оленя шкуру лечь бы грешному тебе, а на камени…» – и задремал. В дреме он слышал, звонят колокола к заутрене. Дремал и всхрапывал под колокольный звон, но вот ударили в било[252]252
  Било – железная балясина, привешенная горизонтально к кронштейну. В скитах звонили только в било.


[Закрыть]
, он быстро встал, оделся, пошел в церковь, не тронутую Никоном. Выходя из избы, наведался к бесноватому.

– Как он?

– Спит! – ответили ему из теплого сумрака.

– Покаялся в грехе своем – и исцелил бедного! Так-то су? Бог сподобил…


…Царь любил париться в бане и кидать кровь, хотя запрещено было ему такое дворцовым доктором, но он не слушался. Зимой как-то после кинутой крови ему занемоглось: кружилась голова, трудно дышалось, и ноги отяжелели, он слег в постелю. Спальню ему увешали новыми персидскими коврами золотными, по полу, чтоб не слышно было шагов, устлали такими же коврами. Когда он лег, то услыхал далекие выкрики стрелецкого караула: стрельцы грозили оружием толпе. По топоту лошадиному узнал, что толпа конная. Конные люди ругали стрельцов матерно, грозились бить кистенями и пронзительно свистели. Свист был ненавистен царю пуще криков. Он, утопая в подушках, по голосу узнал вошедшего первым боярина Троекурова, спросил:

– Кто там лает матерно?

– Холопи, великий государь!

– Пошто балуют и лаютца?

– С утра ездят – иззябли, ждут, когда бояре кончат дела у тебя, великий государь, с голоду, должно… огню хотят накласть, стрельцы не дают.

Вслед за Троекуровым в царскую спальню стали собираться бояре. Царь, не отвечая на поклоны бояр, приказал:

– Бояре, отпустите холопей: шумят, как в Медном бунте! Пущай за вами приезжают, когда ко всенощной зазвонят.

Царское приказание исполнили, шум затих. Бояре молчали. Царь, казалось, дремал, потом сказал слабым голосом:

– Позвал я вас, бояре, чтоб дел не заронить… а пуще валяться надо и мне скушно. Садитесь все! Укажите, кому лавки не хватит, скамьи принести.

Не тревожа царя, боярин Яков Одоевский[253]253
  Яков Никитич Одоевский (ум. в 1697 г.) – боярин, князь, сын Никиты Ивановича Одоевского, начальник Разбойного приказа, известный своей жестокостью. В 1672 г. был назначен астраханским воеводой с поручением произвести сыск и учинить расправу над разинцами.


[Закрыть]
махнул слугам молча. Скамьи внесли, покрыли коврами. Царь знал, что из-за мест может быть шум, прибавил:

– Без мест садитесь… время идет.

Царь видел огонь – спальник зажигал в стенных подсвечниках огни. У образов лампады. Бояре, садясь, сердито шептались.

– Я приказывал, – говорил царь, – чтоб были все, кто вхож в мои покои… а Тараруй где?

– Хованский, великий государь, по ся мест не вернулся из Пскова.

– Наместник… чего ему, а Воротынского я сам услал на рубеж, помню… Долгорукий Юрий[254]254
  Долгорукий Юрий Алексеевич (ум. в 1682 г.) – князь, боярин, воевода. Возглавлял войска, действовавшие против отрядов С. Т. Разина. Отличался жестокостью в подавлении восстания. Убит во время Стрелецкого бунта.


[Закрыть]
в Казани. Боярин Ордын-Нащокин[255]255
  Ордын-Нащокин Афанасий Лаврентьевич (ок. 1605–1680) – государственный и военный деятель, дипломат и экономист. Боярин, глава Посольского приказа.


[Закрыть]
здесь ли?

– Тут я, великий государь!

– Подойди.

К шатру над царской кроватью с золоченой короной вверху, с откинутыми на стороны дрогильными[256]256
  Дрогильные – полосатые.


[Закрыть]
атласами подошел просто одетый, почти бедно, боярин с худощавым лицом, с окладистой недлинной бородой.

– Как, Афанасий, наши дела со шведами?

– Ведомо великому государю, что свейский посол в дороге, скоро будет. Перемирие налажено, а договариваться станем здесь.

– Мир у нас учинен краткий, доходить надо долгого мира. Дела наши не красны…

– Кабы, великий государь, иноземцы под Ригой к неприятелю не ушли, то не нам, а им пришлось бы мир тот искать.

– Генералы Гордон[257]257
  Гордон Патрик (1635–1699) – военный инженер, шотландец, в 1661 г. перешедший на русскую службу, один из первых иностранных учителей Петра I, принимал участие в Азовских походах.


[Закрыть]
и Бовман с нами, Афанасий: в них сила.

– Голов и полковников у нас мало, великий государь. Нынче замиримся, соберем в тиши иные полки, подберем командных людей, тогда у шведа отнимем то, что теперь спустим.

– Город Куконос, отбитый у них, отдать им надо, Афанасий. Знаю, иноземцы учинили измену за то, что не выпускал их за рубеж на родину.

– Волк всегда в лес глядит: не любят они нас… Тощи были – служили, подкормились – побежали.

– Шведа ухитрись, Афанасий, к долгому миру склонить… казна у нас пуста, денег взять не с кого… торговля пала.

– С послом, когда приедет, поторгуемся, как укажешь, великий государь, принять посла, а несговорен будет – отпустить или решить в сей его приезд?

– Тебе на деле виднее будет, Афанасий, гляди, как лучше… Теперь иди, готовься к переговорам, а мы тут обсудим встречу послу.

Нащокин поклонился и, осторожно шагая, вышел.

– Дьяк Алмаз Иванов![258]258
  Алмаз (Ерофей) Иванович Иванов (ум. в 1669 г.) – думный дьяк, по происхождению вологодский посадский человек, управлял Посольским и Печатным приказами.


[Закрыть]
 – позвал царь.

В стороне, за дьячим столом, который слуги ставили на каждом собрании, встал человек в синем бархатном кафтане, расшитом узорами, с жемчужной цепью на шее. Дьяк казался издали хмельным, а был только с волосами всклоченными и бородой такой же. Шагая тихо между сидящими боярами, подошел к царской кровати. Царь, покосясь с подушек, проговорил, кривя губы, шутливо:

– Думной дьяк, и зело разумен править делы… с волосьем же ладить не умеешь, стригся бы, что ли? Не дело говорю! Не о тебе забота нынче… Пиши, Иваныч, воеводе владимирскому, и пиши построже: «От царя, государя…» – ведаешь сам как.

– Начало ведаю, великий государь…

– «Стольнику, воеводе Матвею Сабурову… собачьему сыну…» Собачьему сыну не напишешь, конечно, а он-таки собачий сын! Сколь раз пишем – молчит. «Пишем мы к тебе, воевода, о высылке московских служилых людей к Москве… о том пишем, что володимерские помещики по ся мест на Москве не бывали, а ныне идут к нам, великому государю, свейские послы и будут на Москве в феврале месяце сего года… и ты бы по сему нашему указу стольников и стряпчих и дворян московских и жильцов, володимерских помещиков из Володимера выслал всех, бессрочно, без замотчанья!» Также, Иваныч, пиши в Суздаль о Шуйских помещиках, тако же в Юрьев-Польский и Переславль-Залесский.

– Вскорости напишу, великий государь! – Дьяк отошел к своему месту.

Царь сказал:

– Бояре, быть послам на встрече в Золотой палате. Вам, честных родов людям, нарядиться при послах и быть в золотах и шапках горлатных, как обычно.

– Повинуемся, будем, великий государь, но кого на встречу пошлешь и кто у кареты посольской едет?

– То обсудим… Теперь же разберем, как стоять во дворце… Едет к нам шведской земли королевский посланник – и имя и звание посланнику Кондрат ван Барнер… кому быть при мне в Золотой палате – боярам и окольничим потом укажу. В рындах стоять в белом атласе стольникам, дородным телом и волосом светлым – Петру князь Иванову Прозоровскому да Александру Измайлову, иных бояр назову. О послах будет довольно, иное есть… Артамон! – громко позвал царь.

Подошел в стрелецком красном кафтане пожилой боярин с подстриженной бородой, с умными глазами, неторопливо снял отороченную бобром шапку служилого, поклонился поясно. Царь кивнул ему, косясь с подушки:

– По-доброму ли в приказе, боярин?

– Все по-доброму, великий государь!

– Боярин Матвеев, ты смекай, как лучше устроить стрельцов!

– Разве чем прогневил я великого государя?

– Ничем, но стрельцов нынче же надо снарядить шведского образца мушкетами… наши с фитилями застарели, шведские с кремнем… зелье у курка закрыто накладкой, а у нас фитиль измок и зелье не травит.

– Великий государь, пищали свейского образца делаются: нынче все оружейники к тому приказаны.

– Добро, Артамон! Да… вот… Доводили мне на стрельцов, что они, сидя на Ивановой площади[259]259
  …сидя на Ивановой площади в подьячих… – Некоторые документы, например купчие крепости, разрешалось составлять только у подьячих, сидевших в палатке на Ивановской площади в Кремле.


[Закрыть]
в подьячих, чинят в поборах за купчие лихву… иные бродят по Красной площади с калачами к та же корысть… Думно мне, что оттого в боях под шведскими городами стрельцы были хуже датошных людей и в нетях их немало сыскалось.

– На Москве, великий государь, в лавках многих стрельцы сидят – исстари то повелось… по ся мест худа от того не было, а что в подьячих стрельцы есть, то они казну твою, государь, не убытчат… сядет в подьячих посадской или купеческой захребетник – урона казне будет больше, да и не много их на Ивановой: десять подьячих, из них стрельцов четверо.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации