Текст книги "Избранные работы по русской философии, политике и культуре"

Ахиезер А.С. Россия как большое общество // Вопросы философии, 1993, № 1. С. 3–19.

Бердяев Н.А. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева // Книга о Владимире Соловьеве. М.: Советский писатель, 1991. С. 355–373.

Жукова О. А. Опыт о русской культуре. Философия истории, литературы и искусства. М.: Согласие, 2019.– 588 с.

Жукова О.А. Философия русской культуры. Метафизическая перспектива человека и истории. М.: Согласие, 2017.– 624 с.

Кара-Мурза А.А. Между Евразией и Азиопой. М.: Аргус, 1995.– 40 с.

Кара-Мурза А.А. Непродуктивная индивидность и продуктивная корпоративность //Народы Азии и Африки, 1990, № 4. С. 72–77.

Кара-Мурза А.А. «Новое варварство» как проблема российской цивилизации. М.: Институт философии РАН, 1995.– 211 с.

Кара-Мурза А.А. Общее и особенное в цивилизационно-формационном развитии человечества (проблемы методологии) // Цивилизация: теория, история и современность (ред. Л.И. Новикова). М.: Институт философии АН СССР, 1989. С. 105–118.

Кара-Мурза А.А. Проблема «саморазрушения цивилизации» в работах мыслителей русского Серебряного века // Россия в архитектуре глобального мира: цивилизационное измерение (ред. А.В. Смирнов). М.: Языки славянской культуры, 2015. С. 113–166.

Кара-Мурза А.А. Свобода и порядок. Из истории русской политической мысли XIX–XX вв. М.: МШПИ, 2009.– 248 с.

Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов (ред. И.М. Клямкин). М.: Новое издательство, 2011.– 538 с.

Межуев В.М. О национальной идее // Вопросы философии, 1997, № 12, С. 3–15.

Межуев В.М. Российская цивилизация – утопия или реальность? // Россия XXI, 2000, № 1.С. 44–69.

Межуев В.М. Российский путь цивилизационного развития // Межуев В.М. Между прошлым и будущим. Избранная социально-философская публицистика. М.: Институт философии РАН, 1996. С. 128–150.

Межуев В.М. Россия в диалоге с Европой: генезис взглядов на становление российской цивилизационной идентичности // Социология власти, 2007, № 1. С. 5–34.

Межуев В.М. «Русская идея» и универсальная цивилизация // Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов. М.: Новое издательство, 2011. С. 427–451.

Межуев В.М. Цивилизационная идентичность России // Теоретическая культурология. Екатеринбург: Академический проект, 2005. С. 196–197.

Пелипенко А.А. «Русская идея» в культурном измерении // Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов. М.: Новое издательство, 2011. С. 57–69.

Тоталитаризм как исторический феномен (ред. А.А. Кара-Мурза, А.К. Воскресенский). М.: Философское общество СССР, 1989.– 396 с.

Философия «русской идеи»: Россия и Европа (участники «круглого стола»: А.А. Кара-Мурза, Н.В. Любомирова, В.С. Малахов, В.П. Перевалов, Л.В. Поляков) // Общественные науки и современность, 1991, № 5. С. 143–154.

У истоков «русского северянства»: споры о Ломоносове (конец XVIII – начало XIX вв.: Муравьев, Карамзин, Батюшков)

 
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря.
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь советник царям.
 

(А.С. Пушкин «Отрок», 1830)

Вынесенное в эпиграф четверостишие написано Пушкиным в Болдине 10 октября (ст. ст.) 1830 г. Зимние предощущения странным образом охватили его уже в середине первой болдинской осени: 7-го октября были закончены «Бесы» («вьюга злится, вьюга плачет…»), а 20 октября – не менее гениальная «Метель».

В своем «Отроке», принадлежащем к жанру «анфологических эпиграмм», Пушкин помещает юного Ломоносова, ни много ни мало, в разряд евангельских персонажей. Спаситель обратился к Петру-Симону и Андрею, которые, до их апостольского служения, были простыми рыбаками: «Идите за Мною, и я сделаю Вас ловцами человеков» (Матф.: 4:19; Марк: 1:17).

Возгонка жития Ломоносова (вышедшего из полярных широт к самому сердцу русской жизни) до метафизических высот отечественной историософии была начата, конечно, не Пушкиным. Первым в ряду авторов, объявивших факты личной биографии северянина-помора провиденциальными для России, следует назвать поэта и просветителя Михаила Никитича Муравьева (1757–1807), наставника Карамзина, а потом и Батюшкова, отца знаменитых декабристов Муравьевых.

Еще в период учебы в московской университетской гимназии, а затем и в самом Императорском университете, Михаил Муравьев стал восторженным поклонником Ломоносова. Будучи сыном чиновника средней руки, он в юности был вынужден следовать за служебными перемещениями отца – так он оказался на русском Севере – в Вологде и в Архангельске.

В 1770 г. не достигший еще четырнадцатилетия Муравьев побывал и на малой родине Ломоносова, о чем с редкой для его возраста рассудительностью писал своему университетскому однокашнику Николаю Рахманову: «Против Холмогор примечания достойна волость Керостров, место рождения Ломоносова. В одной из сельских хижин образовался сей сияющий дух»[185]185
  Муравьев М.Н. Сочинения Т. 2. СПб.: Тип. А. Смирдина, 1847. С. 327.


[Закрыть]. «Но вечные льды севера не прохладили восхищений будущего стихотворца, – продолжает Муравьев, явно сделавший северодвинского отрока своим героем. – В состоянии, посвященном ежедневному труду, далеко от всех способов просвещения, от искусств, от общества – родится разум, обогащённый всеми дарованиями, всеми способностями, которому суждено открыть поприще письмен в своем отечестве… Таковое есть владычество духа!»[186]186
  Там же. С. 328–329.


[Закрыть]

А далее в письме Муравьева следует рассуждение загадочное (оно будет приведено ниже) – по всему выходит, что юному автору была известна бытовавшая на старообрядческом Севере (и наверняка проникшая в русские столицы) легенда о «царском происхождении» великого помора. Суть этой версии, по-своему последовательной и логичной, состоит в следующем.

В феврале 1711 г. царь Петр Алексеевич Романов приехал в местечко Усть-Тосно, на полпути между Санкт-Петербургом и Шлиссельбургом, в том месте, где Тосна впадает в Неву, на встречу с деловыми партнерами-старообрядцами – владельцем двинской верфи Федором Баженовым и земским старостой Лукой Ломоносовым, у которых в услужении была девушка-сирота Елена Ивановна Сивкова, приглянувшаяся царю своей красотой. Когда вскоре по возвращении стало ясно, что Елена беременна, ее срочно выдали замуж за племянника Луки Ломоносова Василия и поселили в деревне Денисовка близ Холмогор. А 8 ноября (ст. ст.) 1711 г. родился Михаил Васильевич Ломоносов…[187]187
  См.: Карельский В.П. Судьба Михайлы Ломоносова: предания нашего рода // На моем веку: воспоминания, предания рода, размышления. Архангельск, 1996. С. 183–212.


[Закрыть]

Достоверно известно, что, будучи обычным рыбаком, Василий, женившись, начал вдруг быстро богатеть и вскоре стал самым зажиточным человеком в округе: обзавелся большим участком земли, построил новую усадьбу, прикупил несколько рыбацких карбасов и – в довершение – построил «на европейский манер» большое двухмачтовое судно, названное «Архангел Михаил»[188]188
  Меншуткин Б.Н. Жизнеописание Михаила Васильевича Ломоносова. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1947. С. 11; Минаева О.Д. «Отечества умножить славу…» Биография Ломоносова. М.: Изд-во МГУ, 2011. С. 10.


[Закрыть]. В 1724 г. Елена Ломоносова умерла – как поговаривали, от побоев мужа. Стало доставаться и неродному сыну; жизнь с мачехами – сначала одной, а потом с другой – стала невыносимой. Вот тогда тянущийся к знаниям Михайло и решил уйти из дома…

Продолжим, однако, цитировать письмо юного Михаила Муравьева к университетскому другу, в котором автор, говоря о Ломоносове, явно спорит с неким воображаемым оппонентом (возможно, с тем же Рахмановым): «Таковое есть владычество духа! Оно не знает различий породы, сана, состояний. Сын первого вельможи (казалось бы, причем здесь Ломоносов? – А.К.) имеет преодолеть столько же и, может быть, более препятств (курсив мой. – А. К.) для освободившегося от невежества, как и сын последнего земледельца»[189]189
  Муравьев М.Н. Сочинения. Т. 2. С. 329.


[Закрыть].

«Сия самая причина, – продолжает Муравьев, – должна служить побуждением высшим состояниям общества утвердить их преимущество случайной породы и предпочтения сим преимуществам, более основательным просвещенного и украшенного разума. Что думать о сих временах варварства, когда знание почиталось унижением знатности и когда бояре хвалились своим незнанием грамоты, которую они дьякам оставляли»[190]190
  Там же.


[Закрыть].

Мысль Муравьева витиевата, но ясна: будь Ломоносов сыном не «последнего земледельца», а, напротив, «первого вельможи», – подвиг его духа тем самым нисколько не умалился бы, а стал бы еще величественнее…

Исследователи неоднократно отмечали странность смены монаршей благосклонности к Ломоносову со стороны императрицы Елизаветы Петровны (которая позволяла вернувшемуся после учебы в Германии Михайле любые буйства) – надменной холодностью, переходящей в открытую неприязнь, императрицы Екатерины Алексеевны. Старообрядческая версия легко преодолевает это противоречие. Мол, Елизавета, знавшая о тайне рождения Ломоносова (считается, что от духовника покойного императора Петра – главы Синода Феофана Прокоповича, которому царь поведал сию тайну на смертном одре), всё прощала «любезному братцу». Со своей стороны, Екатерина, имевшая более чем сомнительные права на престол, серьезно опасалась возможных претензий на власть со стороны ученого «бастарда». Этим заодно объясняют и тот известный факт, что на следующий же день после кончины Ломоносова (4 апреля 1765 г.) группа доверенных лиц Екатерины, еще очень неуверенно чувствовавшей себя на троне, во главе с Григорием Орловым, явилась в дом покойного и изъяла все его бумаги, которые, судя по всему, были уничтожены[191]191
  См.: Белявский М. Т. М.В. Ломоносов и основание Московского университета (под ред. М.Н. Тихомирова). М.: Изд-во МГУ, 1955. С. 20.


[Закрыть].

Именно М.Н. Муравьеву во многом принадлежит заслуга, после многих лет замалчивания, вызволения из небытия славного имени Ломоносова. В 1774 г. семнадцатилетний сержант лейб-гвардии Измайловского полка, тяготящийся службой и мечтавший о литературной славе, написал «Слово похвальное Михайле Васильевичу Ломоносову», в котором, казалось, отринул – и даже нарочито – все юношеские предположения относительно царского происхождения своего кумира: «Щедрая природа, наделяя всех смертных вообще различными дарованиями, не поставила ему родиться от благородных родителей; не рода славою приобрел он себе честь и имя, но наукою и знанием. Отец его не был из тех, которые состоянием их в блещущем чине поставлены бывают, но коих труд и работа, звание и пища и которые не в сияющих златом и лазурем чертогах, но в убогих хижинах обитают»[192]192
  Муравьев М.Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову, писал лейб-гвардии Измайловского полку каптенармус Михайло Муравьев // М.В. Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 36.


[Закрыть].

Муравьев пошел даже на явную передержку, дабы полностью исключить всякие персональные параллели Ломоносова с императором Петром, столь рискованные в ранние екатерининские годы: «Крепок от природы, посредственного роста (sic! – А.К.), велик разумом был он»[193]193
  Там же.


[Закрыть]. Согласно всем свидетельствам, рост Ломоносова был не менее 199–200 сантиметров, и вряд ли молодой унтер-офицер, еще в детстве прочитавший о своем славном тезке всё, что только возможно, не знал об этом. Напрашивается вопрос: а не прибег ли Муравьев в данном фрагменте, потенциально опасном, к языку Эзопа? Если это так, то он и в 1774 г., как ранее и в 1770-м, продолжал, явно или подспудно, верить в «царскую» версию происхождения Ломоносова.

В любом случае, «Похвальное слово Ломоносову» Михаила Муравьева было весьма смело уже потому, что автор поднял вопрос о «величии Ломоносова», который, по словам молодого унтер-офицера, явившись, с далекого Севера «между трудящимися в храме Минервином», со временем «получил председательство между росскими учеными, имев благоволение великой дщери Петровой…»[194]194
  Там же.


[Закрыть] При этом, подчеркивал Муравьев, первейшая культурная миссия Ломоносова состояла не в прославлении, а в поучении земных владык (мысль, которую повторит потом в своем «Отроке» Пушкин): «Повелители народов, наместники божеские власти, градоначальники, притеките на глас гремящего витии, научитеся в стихах его должности своей…»[195]195
  Там же. С. 38–39.


[Закрыть]

Вся последующая биография М.Н. Муравьева – воспитателя великих князей (в т. ч. будущего императора Александра), попечителя основанного Ломоносовым Московского университета, сенатора и поэта – это жизнь россиянина высшего культурного круга, прочно идентифицирующего себя с «русским северянством» – интеллектуальной традицией, идущей от великого Петра и Ломоносова.

Среди разнообразных исторических и литературных трудов Муравьева особняком стоит неоконченная повесть «Оскольд» (1794–1796), найденная после смерти просветителя в его бумагах и опубликованная Карамзиным в «Вестнике Европы» в 1810 г.[196]196
  См.: Муравьев М.Н. Оскольд, повесть, почерпнутая из отрывков древних готфских скальдов // Муравьев М.Н. Полное собрание сочинений: В 3 ч. Ч. 1. СПб., 1819. С. 270–298.


[Закрыть]. Текст этот, написанный в «оссиановском» духе, может считаться (наряду с карамзинским «Островом Борнгольмом») одним из первых культурных манифестов русского северянства[197]197
  Левин Ю.Д. Оссиан в русской литературе: конец XVIII – первая треть XIX века. Л.: Наука, 1980. С. 81–82.


[Закрыть].

В повести «Оскольд» – отечественной стилизации под скандинавскую сагу, рассказывается, как на Русском Севере собирается рать для покорения южного Царь-града (характерная для нашей последующей литературы тема): «Яростно дыхание ветров, странен вид твой, Русское море, и черные волны со злобою умирают между сими острыми скалами, которыми усеян залив отчаяния»[198]198
  Муравьев М.Н. Оскольд, повесть… С. 270.


[Закрыть].

Во главе северян стоит герой Оскольд, земное воплощение Верховного бога Одина: «Бессмертным подобен неустрашимый Варяг; который по стопам Одиновым не убоялся подвергнуться трудам, опасностям, смерти, чтобы присвоить столько сокровищ, столько наслаждений самому себе и племени своему… Из дому Севера заманил он за собою сонмы ратников кровожаждущих, убийственных. Как орел, низвергся он с высоты небес на добычу, на величественный град Царей, процветавший тысячи лет в непроницаемой ограде, в недрах вечной весны…»[199]199
  Там же. С. 271–272.


[Закрыть]

В ближайшем окружении Оскольда (большинство исследователей не сомневаются, что Муравьев имеет в уме фигуру Петра Великого) заметен «священный сонм скальдов со златыми арфами»: «Они возжигают вдохновенными песнями мужество воинов в час брани, описывая чертоги Одина, отверстые храбрым, умирающим прекрасною смертию за отечество»[200]200
  Там же. С. 273–274.


[Закрыть]. Среди поэтов-скальдов, окружающих Героя, Муравьев особо выделяет одного – «златокудрого славянина»: «Нетерпеливый, бодрый, отличается между ими юный Славянин, который на влажных берегах моря и на краю земли почувствовал вдохновение Скальда, оставил сети и парусы, способы скудного пропитания, оставил хижину отца своего, и воспел соотчичам своим неслыханные песни о бранях и Героях»[201]201
  Там же. С. 275–276.


[Закрыть].

На тот очевидный факт, что в образе скальда-славянина Муравьев вывел своего излюбленного персонажа – поэта и мыслителя Михаила Ломоносова, первым обратил внимание К.Н. Батюшков в переписке с родственником Муравьева – писателем и дипломатом И.М. Муравьевым-Апостолом (отцом троих декабристов): «Этот юный скальд напоминает нам Ломоносова (курсив мой. – А.К.). Конечно, его имел в виду наш автор, и здесь… представил нам в блистательном виде отца русского стихотворства, сего чудесного мужа, которого не только дарования поэтические, неимоверные успехи и труды в искусствах и науках, но самая жизнь, исполненная поэзии, – если смею употребить сие выражение – заслуживает внимание позднейшего потомства…»[202]202
  Батюшков К.Н. Письмо к И.М. Муравьеву-Апостолу. О сочинениях г. Муравьева //Батюшков К.Н. Сочинения: В 2-х т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1989. С. 68.


[Закрыть]

Особый вклад в развитие культа Ломоносова (разумеется, за вычетом всех опасных легенд о его происхождении) внес, уже в александровские годы, Николай Михайлович Карамзин (1766–1826). Воспитанник, как и его старший современник Муравьев, немецкого профессора философии И.М. Шадена[203]203
  Кара-Мурза А.А. Карамзин, Шаден и Геллерт. К истокам либерально-консервативного дискурса Н.М. Карамзина // Филология: научные исследования, 2016, № 1 (21). С. 101–106.


[Закрыть], трудно переживший поздне-екатерининские и павловские годы, Карамзин, в своем «Пантеоне российских авторов» (1802), писал: «Рожденный под хладным небом Северной России, с пламенным воображением, сын бедного рыбака, сделался отцом российского красноречия и вдохновенного стихотворства… Гений его советовался только сам с собою, угадывал, иногда ошибался, но во всех своих творениях оставил неизгладимую печать великих дарований. Он вписал имя свое в книгу бессмертия, там, где сияют имена Пиндаров, Горациев, Руссо»[204]204
  Карамзин Н.М. Пантеон российских авторов // Карамзин Н.М. Избранные сочинения: В 2 т. М. – Л.: Художественная литература, 1964, т. 2. С. 168–169.


[Закрыть].

Одной из ключевых фигур в развитии ломоносовской темы безусловно является уже упомянутый, вологодский дворянин, талантливый поэт Константин Николаевич Батюшков (1787–1855). Будучи двоюродным племянником и воспитанником М.Н. Муравьева, Батюшков в своем творчестве неоднократно обращался к фигуре Ломоносова. Осенью 1815 г. он написал эссе «О характере Ломоносова», опубликованное в № 17–18 карамзинского «Вестника Европы» за 1816 г. В этом сочинении Батюшков, полностью в духе Муравьева и Карамзина, называет своего героя «нашим северным гением», выросшим «среди холмогорских болот»[205]205
  См.: Батюшков К.Н. О характере Ломоносова // Батюшков К.Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. «Опыты в стихах и прозе». М.: Художественная литература, 1989. С. 46–49.


[Закрыть].

Хорошим источником для понимания позиции К.Н. Батюшкова по отношению к петровской России и – в этом контексте – к феномену Ломоносова является его сочинение «Вечер у Кантемира»[206]206
  Батюшков К.Н. Вечер у Кантемира // Батюшков К.Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 49–62.


[Закрыть], написанное в конце 1816 г. Текст представляет собой вымышленный разговор-спор между реальными персонажами – Антиохом Кантемиром, литератором, русским посланником в Лондоне, а потом в Париже, и двумя французами – философом Шарлем Луи Монтескье и неким «аббатом В.».

Именно этот «аббат В.» (академик М.Ф. Алексеев считает, что под этим именем скрывается единомышленник и поклонник Монтескье, аббат М. Венутти[207]207
  Алексеев М.Ф. Монтескье и Кантемир // Алексеев М.Ф. Сравнительное литературоведение. М.: Наука, 1983. С. 133–134.


[Закрыть]) фактически и провоцирует спор между русским дипломатом и французским философом. Восхваляя достоинства своего знаменитого друга, аббат напоминает, что уже давно предсказывал его всемирную славу и, стало быть, «легко быть может, что в эту самую минуту на берегах Ледовитого моря, на берегах Лены или Оби, в пустынях Татарии – читают ваши остроумные письма, и имя Монтескье гремит в становищах калмыков и самоедов»[208]208
  Батюшков К.Н. Вечер у Кантемира. С. 53.


[Закрыть]. На полуироничную-полускептическую ухмылку Монтескье: «Читают “Персидские письма” при свете лампады, налитой рыбьим жиром…», аббат с воодушевлением восклицает: «Или при свете северного сияния… Конечно странно, чудесно! – А мы говорим с таким пренебрежением о великой Московии!»[209]209
  Там же. С. 53–54.


[Закрыть]

Тонко подготовив таким образом «дуэль» между Монтескье и Кантемиром, известным своим русофильством, аббат отходит несколько в сторону. Монтескье (в изображении Батюшкова, разумеется) берет инициативу и выдвигает перед Кантемиром свой главный тезис: «Я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка, – все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей (Батюшков использует здесь прямую цитату из “Духа законов” – А.К.)»[210]210
  Там же. С. 54.


[Закрыть]

Кантемир, разумеется, возражает, полагая, что импульс, данный стране Петром Великим, уже не погасить: «Россия пробудилась от глубокого сна… Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!». И тут снова включается аббат, подогревающий спор: «Но это не заря – северное сияние. Блеску много, но без света и без теплоты»[211]211
  Там же.


[Закрыть]. «Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?» – добавляет Монтескье[212]212
  Там же. С. 55.


[Закрыть].

И здесь А.Д. Кантемир, сам родившийся в Константинополе («во мне играет еще кровь греческая, и я непритворно люблю голубое небо и вечно зеленые оливы стран полуденных») и переехавший в северную империю Петра уже в сознательном возрасте, переходит к контраргументам: «Русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству… С успехами просвещения Север беспрестанно изменяется, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе»[213]213
  Там же. С. 56–57.


[Закрыть].

Спор продолжается. «Но искусства? Могут ли они процветать в туманах невских или под суровым небом московским?» – задает вопрос Монтескье[214]214
  Там же. С. 58.


[Закрыть]. Кантемир переходит в решающим аргументам: «Как знать? Может быть на диких берегах Камы или величественной Волги возникнут великие умы (намек на ЕР. Державина и И.И. Дмитриева – А.К.), редкие таланты. Что скажете, г. Президент (Монтескье, как известно, был наследственным Президентом парламента Бордо. – А.К.), что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений (курсив мой. – А.К.)? Что он прошел исполинскими шагами всё поле наук; как философ, как оратор и поэт преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники?»[215]215
  Там же. С. 59.


[Закрыть]

«Но к чему сии гипотезы? – прерывает спор аббат. – Легче поверю, что русские взяли приступом Париж и уничтожили все крепости, Вобаном (выдающимся военным инженером, маршалом Франции. – А.К.) построенные!!!..»[216]216
  Там же.


[Закрыть]

То, что литературный герой Батюшкова, русский посол Антиох Кантемир, высказывал в своей парижской квартире в начале 1740-х гг., как некое предположение, читатель Батюшкова в конце 1810-х гг. уже знал, как свершившийся грандиозный факт: Россия, эта «Цивилизация Севера», породила всеевропейский гений Ломоносова, а спустя столетие разгромила «южного варвара» Бонапарта (именно так трактовал тогдашнее противостояние тот же Гавриил Державин[217]217
  См.: Кара-Мурза А.А. Концепция «русского северянства» в героических одах Г.Р. Державина (к вопросу о российской идентичности) // Политическая концептология, 2017. № 3. С. 187–194; Кара-Мурза А.А. Россия как «Север». Метаморфозы национальной идентичности в XVIII–XIX веках: Г.Р. Державин // Философские науки, 2017, № 8. С. 121–134.


[Закрыть]) и покорила Париж…