Текст книги "Избранные работы по русской философии, политике и культуре"

Белоногова В.Ю. Отблеск «Зеленой лампы» в десятой главе «Евгения Онегина» // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Сер.: Литературоведение, 2013, № 4 (2). С. 26–30.

Белоногова В.Ю. Пушкин и Улыбышев: к вопросу о «литературных отношениях» // Бол-динские чтения 2015. Сб. трудов Международной конференции Нижегородского гос. ун-та им. Н.И. Лобачевского, 2015. С. 231–239.

Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина. М.: Алисторус, 2014.– 420 с.

Головин В.В. К проблеме комментария пушкинского ноэля «Сказки. Noël» («Ура! В Россию скачет…») // Вестник Санкт-Петербургского университета культуры и искусств? 2010, декабрь. С. 130–134.

Кара-Мурза А.А. «Всемирная отзывчивость» или «русский европеизм»? (Владимир Вейдле о творчестве Пушкина) // Полилог, 2018, т. 2, № 1 [Электронный ресурс].

Кара-Мурза А.А. «Новое варварство» как проблема российской цивилизации. М.: Институт философии РАН, 1995.– 211 с.

Кара-Мурза А.А. Поэма «Медный всадник» А.С. Пушкина: политико-философские проекции // Философский журнал, 2018, т. 9, № 1. С. 54–65.

Оксман Ю.Г. Агитационная песня «Царь наш – немец русский» // Литературное наследство, т. 59, 1954. С. 69–84.

Пушкин А. С. Стихотворения, 1814–1822 // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. М.: Художественная литература, 1959, т. 1.– 643 с.

Томашевский Б.В. Пушкин. Книга первая (1813–1824). М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1956.– 718 с.

Улыбышев А.Д. Письмо другу в Германию о петербургских обществах // Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. Т. 1. М.: Госполитиздат, 1951. С. 279–285.

Улыбышев А.Д. Сон // Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. М.: Госполитиздат, 1951, т. 1. С. 286–292.

Щеголев П.Е. «Зелёная лампа» // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. СПб.: Имераторская АН, 1908, вып. 7. С. 19–50.

«Всемирная отзывчивость» или «русский европеизм»?
(Владимир Вейдле о творчестве Пушкина)

Великий Пушкин – ключевая фигура философско-исторического дискурса русского мыслителя-эмигранта Владимира Васильевича Вейдле (1895–1979), который был убежден в том, что культурная Россия есть, несомненно, неотъемлемая часть культурной Европы. В этом контексте В.В. Вейдле не уставал приводить пример величайшего из русских литературных гениев, настаивая, что «западность и русскость Пушкина – одно»[352]352
  Вейдле В.В. Россия и Запад // Современные записки, Париж, 1938, № 65. С. 265. См. также: Жукова О. А. Границы России: культурный универсализм В.В. Вейдле // Философские науки, 2015, № 7. С. 14–27; Кара-Мурза А.А. Владимир Васильевич Вейдле: «Чем дальше Россия отходила от Европы, тем меньше становилась похожей на себя» // Российский либерализм: идеи и люди (общ. ред. А.А. Кара-Мурзы). М.: Новое издательство, 2018. С. 913–923.


[Закрыть], ибо «Пушкин всю жизнь дышал воздухом европейской литературы и так впитал ее в себя, что вне ее (как, разумеется, и вне России) становятся непонятны основные стимулы и задачи его творчества»[353]353
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 222. См. также: Омелаенко В.В. Две идентичности и две России В.В. Вейдле // Философские науки, 2015, № 7. С. 38–44; Сиземская И.Н. В. В. Вейдле о культурной общности России и Европы // Философские науки, 2015, № 7. С. 8–13; Шарова В.Л. Россия как Европа: европейские основы цивилизационной идентичности России // Философская мысль, 2017, № 2. С. 71–83.


[Закрыть].

Свою статью, посвященную столетнему юбилею гибели Пушкина, опубликованную в 1937 г. в № 63 парижских «Современных записок», Вейдле начинает с цитирования центрального фрагмента знаменитой «пушкинской речи» Достоевского, произнесенной 8/20 июня 1880 г. в Москве, на заседании Общества любителей российской словесности, где тот говорил о «всемирной отзывчивости» Пушкина, истолкованной писателем как «высшее выражение общенациональной черты, всеотзывчивости русского народа»[354]354
  См.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб.: Тип. А.С. Суворина, 1883. С. 304.


[Закрыть].

Вейдле признает правоту основного вывода Достоевского: «С тех пор, кажется, все согласились с ним (Достоевским. – А.К.), да и как отрицать пушкинскую открытость чужому или свойственные русскому человеку восприимчивость, переимчивость, гибкость…»[355]355
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 220.


[Закрыть]. Вейдле, однако, настаивает, что в своей «пушкинской речи» Достоевский не досказал главного о Пушкине – а именно о природе и о направленности его «всеотзывчивости». «В двух отношениях, – пишет Вейдле, – Достоевский не сказал всего или даже сказал не совсем то, что было бы нужно сказать на эту тему (курсив мой. – А.К.)»[356]356
  Там же.


[Закрыть].

Достоевский, по мнению Вейдле, не указал, прежде всего, «особого направления пушкинской отзывчивости, поставившего ей известные цели и пределы»[357]357
  Там же.


[Закрыть]. По сути, говоря о «всемирной отзывчивости Пушкина», Достоевский, согласно Вейдле, говорил ни о чем другом, как о пушкинском «европеизме». Более того, Вейдле полагал, что именно эта, общеевропейская по преимуществу, «всеотзывчивость» Пушкина сильно повлияла на эволюцию взглядов самого «почвенника» и «самобытника» Достоевского: «“Европа нам тоже мать, как и Россия, вторая мать наша; мы много взяли от нее, и опять возьмем, и не захотим быть перед нею неблагодарными”. Это не Пушкин писал, но это писал Достоевский – незадолго до смерти, вскоре после пушкинской речи, примиренный с Европой Пушкиным (курсив мой. – А.К.)»[358]358
  Там же.


[Закрыть]. Таким образом, по мнению Вейдле, «не универсализм, а как раз европеизм Пушкина его (Достоевского. – А.К.) отчасти как будто и заразил (что видно и из слов “Дневника писателя” о народности стремления в Европу)»[359]359
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 220.


[Закрыть].

Достоевский, согласно Вейдле, не совсем точен и в другом отношении – в понимании самой природы гениальности вообще и пушкинского гения, в частности: «В отзывчивости самой по себе он (Достоевский. – А.К.) не пожелал узнать черту, присущую в той или иной мере всякому вообще гению»[360]360
  Там же.


[Закрыть]. «Быть гением», по Вейдле, – «не значит уметь обходиться без чужого (в том числе и национально-чужого); это значит уметь чужое делать своим (курсив мой. – А.К.). Гений не есть призвание к самоисчерпыванию, но дар приятия и преображения самых бедных оболочек мира. Очень часто он состоит в способности доделать недоделанное, увидеть по-новому то, что уже было видено другими»[361]361
  Там же.


[Закрыть].

Вейдле настаивал на том, что «восприимчивость столь же существенная черта гения, как и оригинальность (не та, которую приходится искать, а та, от которой нельзя избавиться)», однако «гении узкие и глубокие менее щедро ею наделены, чем те, что покоряют гармонией и широтою»[362]362
  Там же. С. 221.


[Закрыть]. Гений Пушкина Вейдле относит ко второй категории: «Его творчество напоминает Ариосто, стихи которого легко внушают мысль, что он лишь вполне удачно повторил не столь удачно сказанное другими, или Рафаэля, в чьем искусстве терпеливый знаток, начисто лишенный художественного чутья, нашел бы только полный инвентарь всего, что сделали итальянские мастера за предыдущие полстолетия. От гениев, ему родственных, Пушкина отличает, однако, глубокая осознанность его дара впитывать и преображать и особенно сознание той роли, которую призван выполнить этот дар не только по отношению к его собственному творчеству, но и к настоящему и будущему его народа»[363]363
  Там же.


[Закрыть]. (В последующих изданиях последние слова заменены автором на: «ко всему будущему творчеству его народа»[364]364
  См. напр.: Вейдле В.В. Задача России. Минск: Белорусская Православная Церковь, 2010. С. 93.


[Закрыть].)

Вейдле полагал, что «феномен Пушкина» есть прямое и непосредственное порождение деятельности реформ Петра Великого. В статье 1937 г. «Три России», опубликованной в тех же «Современных записках», он писал: «Он (Петр Великий. – А.К.) воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина; он думал о верфях и арсеналах, но вернул Европе Россию, а за ней весь православный мир: основанием Петербурга вновь соединил то, что было разъединено основанием Константинополя»[365]365
  Вейдле В.В. Три России // Современные записки 1937, № 65. С. 311–312.


[Закрыть].

Вейдле был одним из тех русских философов культуры, который считал Пушкина одним из главных культурных посредников между Россией и Европой, порожденных «послепетровской эпохой»: «Принимая или отбрасывая ту или иную часть русского литературного прошлого, он (Пушкин. – А.К.) знал, что и современники, и потомки последуют его примеру. Отбирая и усваивая все то, что можно было усвоить в литературном наследии Европы, он знал, что усвоение это совершает сама Россия при его посредничестве (курсив мой. – А.К.)»[366]366
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 221.


[Закрыть].

Собственно говоря, органичное «вживление» русской культуры в общий контекст европейской христианской цивилизации и стало, согласно Вейдле, культурно-исторической миссией Пушкина: «Призвание поэта было ему дорого, но он не забывал и писательского долга перед языком, ему дарованным, и литературой, этим языком рожденной. Долг этот был, разумеется, не насильственным, а любовным, не переходил никогда в докучную обязанность»[367]367
  Там же.


[Закрыть].

Разумеется, к этому естественным образом привели пушкинские «занятия русской историей, изучение народной поэзии, записи песен, подражания сказкам», но еще более это было сознательным творчеством Пушкина по культурному приобщению «ко всему тому, что составило духовную мощь Европы, что принадлежало по праву рождения как европейской нации и России, но чего Россия была веками лишена вследствие направления, принятого некогда ее историей»[368]368
  Там же.


[Закрыть]. «Дело Пушкина», по мнению Вейдле, «было прямым продолжением дела Петра, дела Екатерины, перенесенного в область, где оно могло совершаться беспрепятственней, но где оно тоже не могло обойтись без самоотверженного труда. Чем больше Пушкин жил, тем больше должен был понимать, что это и было его дело»[369]369
  Там же.


[Закрыть].

Вейдле особо подчеркивал тот факт, что «феномен Пушкина» – «это едва ли не единственный случай в истории литературы», когда «величайший поэт своей страны» признавался, что «ему легче писать на иностранном языке, чем на своем, и действительно писал на этом языке свои любовные письма и письма официального характера, а также предпочитал бы обращаться к нему для изложения мыслей сколько-нибудь отвлеченных. Когда ему надо было рассуждать, он делал это большей частью по-французски, и русское выражение редко приходило ему первым на ум, как это показывают черновики его критических писаний»[370]370
  Там же. С. 222–223.


[Закрыть]. Вейдле делает вывод, что «на французской литературе был он (Пушкин. – А.К.) воспитан больше, чем на русской, и не отрекся никогда от иных кумиров своей юности – Парни, Вольтера, не говоря уж о Шенье, которого полюбил немного позже»[371]371
  Там же. С. 223.


[Закрыть].

Владимир Вейдле был, разумеется, далеко не первым из русских мыслителей, кто обратил внимание на особую роль французской культуры в становлении таланта Пушкина. Однако, по его мнению, «как высоко ни оценивать… значение для Пушкина той французской литературной стихии, которую он с детства в себя впитал, оно во всяком случае не перевесит того, что ему дало свободное и глубокое увлечение литературой английской»: «Французское влияние было неизбежным и всеобщим, английское он (Пушкин. – А.К.) выбрал сам; французское можно сравнить с тем, что дает человеку рождение и семья, английское – с тем, что ему позже может дать любовь и дружба»[372]372
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки, 1937, № 63. С. 223.


[Закрыть].

«Ни об одном французском писателе, – замечает Вейдле, – он (Пушкин. – А.К.) не служил панихиды, как о Байроне через год после его смерти. “Отца нашего Шекспира” он, конечно, с совсем другим чувством читал, чем на лицейской скамье какого-нибудь Вержье или Грекура, да и то, что он уже в 1824 года думает о Расине, отнюдь не похоже на юношеские восторги Достоевского. “Скупой рыцарь” недаром выдан за перевод с английского, а “Пир во время чумы” с английского переведен. В “Борисе Годунове” больше Шекспира, чем Карамзина. Без Вальтера Скотта не было бы “Арапа Петра Великого”, “Капитанской дочки”, “Дубровского”, а быть может, и “Повестей Белкина” Притом дело тут вовсе не в том, что историки литературы любят называть влиянием, т. е. в использовании подходящих приемов и материалов, а в ощущении внутреннего родства, постепенно идущего вглубь по линии от Байрона к Шекспиру»[373]373
  Там же. С. 223–224.


[Закрыть].

«Общеевропейская восприимчивость» Пушкина, его самоидентификация как «русского европейца» были чувствами, выражавшими глубокое внутреннее родство с Европой: «Глубокое преклонение перед Гёте, как и чувство, какое испытывал он к Данте, Петрарке, Сервантесу, Кальдерону, Шекспиру, Мильтону и многим другим, не может быть названо иначе, как сыновней любовью. Их имена были для него (Пушкина. – А. К.) священны, как и все прошлое западных литератур; они все, не один Вальтер Скотт, были “пищею души”; они все, не один Шекспир, были его “отцами” в несколько ином, но едва ли и не в более глубоком смысле, чем это можно сказать о Державине, Жуковском или Карамзине»[374]374
  Там же. С. 225.


[Закрыть]. «С русской стороны, – продолжает Вейдле, – у колыбели Пушкина не столько им противостояли русские писатели, сколько противостоял сам русский язык, в который Пушкин как бы их включил, подняв его на высоту их мысли, их искусства. Язык этот он заставил совершать чудеса, и притом так, что они совершаются как бы сами собой, точно сам язык сделался поэтом. Разве не одной уже прелестью языка хотя бы и первая глава “Евгения Онегина” лучше Байрона, а “Капитанская дочка” лучше Вальтера Скотта?… Чудо гения во всех этих случаях есть прежде всего чудо самоотверженной любви. Но любовь выбирает и не может не выбирать; это не просто “всемирная отзывчивость”»[375]375
  Там же. 225–226.


[Закрыть].

По мнению Вейдле, русская «всеотзычивость» ко всему европейскому – действительно, есть феномен уникальный для той же Европы: «В области литературы русскому легче, чем французу или англичанину, одновременно полюбить Шекспира и Расина; кроме того – и это еще важней – ему легче почувствовать то, что, несмотря на все различия, у них есть общего: их европейство»[376]376
  Там же. С. 226.


[Закрыть]. Разница состоит в том, что «немец, француз, англичанин воспринимают друг друга, прежде всего, как чужих, и в чужом узнают свое лишь в противоположении чему-либо еще более чужому; русский же способен в каждом из них воспринимать европейца прежде всего, а потом уж немца или англичанина»[377]377
  Там же.


[Закрыть].

Пушкин, согласно Вейдле, лучше других осознавал тот факт, что «Европу как целое всего легче увидать, если глядеть на нее именно из России»: «Французский язык был для него не столько языком Франции, сколько языком европейского образованного общества; он открывал ему отчасти доступ и к другим литературам, хотя настоящего ключа к ним все же не давал. Французская литература была лишь частью европейской и не могла заменить целого, а к этому целому он и стремился, только оно и могло его удовлетворить»[378]378
  Там же.


[Закрыть].

«Европейская всеотзывчивость» Пушкина – есть не только продукт его свободного выбора, но и объект постоянной культурной рефлексии: «Пушкинской отзывчивости им самим были поставлены пределы, пушкинскую Европу он сам очертил уверенной рукой, и, однако, знание границ никогда не означало у него узости, и европеизм его был вполне свободен от основного изъяна позднейшего западничества: поклонения очередному изобретению, “последнему слову”, от склонности подменять западную культуру западной газетной болтовней. Ему-то уж, конечно, были вполне чужды “невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне”, эти признаки “полупросвещения”, которые он так сурово осудил в Радищеве»[379]379
  Там же. С. 229.


[Закрыть]. (Вейдле имеет здесь в виду прежде всего статью Пушкина «Александр Радищев»[380]380
  См.: Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 6. С. 210–218.


[Закрыть], которая готовилась для третьей книги «Современника» за 1836 г., но была запрещена министром С.С. Уваровым и впервые увидела свет лишь после гибели Пушкина, в 1857 г.)

И здесь мы подходим к еще одному парадоксальному выводу, к которому пришел Владимир Вейдле. Согласно ему, Пушкин – не только «самый европейский», но и – одновременно – «самый непонятный для Европы» из русских литераторов: «Самый европейский потому же, почему и самый русский, и еще потому, что он, как никто, Европу России вернул и Россию в Европе утвердил. Самый непонятный не только потому, что непереводимый, но и потому, что Европа изменилась и не может в нем узнать себя»[381]381
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 220.


[Закрыть].

В самом деле, Пушкин «весь обращен к Европе», но сама Европа за последние два столетия пережила глубочайшие трансформации. «Пушкин весь обращен не к сомнительному будущему, а к несомненному и великому прошлому Европы, – утверждает Вейдле. – Он ее еще видел целиком такой, как она некогда была, а не такой, какой постепенно становилась»[382]382
  Там же. С. 230.


[Закрыть]. Пушкин был и остался продуктом «классической», «Великой» Европы: «Именно эту Европу он для России открыл, России вернул, не “просвещение”, от которого исцелился, не романтизм, которым так и не заболел, а старую, великую Европу, в ее зрелости, в ее здоровье, с еще не растраченным запасом поэтических, творческих ее сил. К этой Европе он сам всем своим существом принадлежал, будучи русским, любя Россию и ее одной и той же сыновней любовью, и если “Европа тоже нам мать”, то потому, что Пушкин не на словах, а всем творчеством своим назвал ее матерью. Он был последним гением, еще избегнувшим романтического разлада, еще не болевшим разделением личности и творчества, формы и души»[383]383
  Там же. С. 230–231.


[Закрыть].

Пушкин, согласно Вейдле, оказался «русским европейцем» в период глубочайшего «перелома» в культуре самой Европы: «Пушкин едва ли не целиком еще по ту сторону этого перелома. Его гений сродни Рафаэлю, Ариосто, Расину, Вермееру, Моцарту и двум последним старым европейцам – Гёте и Стендалю. Он весь обращен к старой дореволюционной и доромантической Европе; ему врождены все ее наследие, память, вся любовь; его основная миссия – сделать се духовной родиной будущей России. Миссию эту он выполнил во всю меру отпущенного ему дара, но сращение России с Западом в единой Европе совершилось уже в новой обстановке, Пушкину чужой и с точки зрения которой он сам кажется обращенным не к будущему, а к прошлому»[384]384
  Вейдле В.В. Россия и Запад // Современные записки, Париж, 1938, № 65. С. 270.


[Закрыть].

В работе «Пушкин и Европа», изданной незадолго до второй мировой войны в Париже, Вейдле очень точно отметил природу «непонятости» Пушкина Европой, уже вступившей в эпоху «пост-классики»: «Европа смакует русскую экзотику, но в Пушкине не узнает себя; если же узнает, то узнанного не ценит»[385]385
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки, 1937, № 63. С. 231.


[Закрыть]. А уже после войны, в американском переиздании 1956 г., Вейдле переделал этот фрагмент, еще более усилив акценты: «Европа восхищается воспринятой на азиатский лад, искусственно-экзотической Россией, но в Пушкине не узнает себя; если же узнает, то узнанного не ценит: ей хочется чего-нибудь поострее, поизломанней»[386]386
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Вейдле В.В. Задача России. Минск, 2010. С. 105.


[Закрыть]. В конце жизни Вейдле стал еще более пессимистичен, часто повторяя, что «небывало разросшийся за последние десятилетия интерес к нашему языку и нашей литературе в зарождении своем объясняется, увы, пушками, а не Пушкиным»[387]387
  Вейдле В.В. Отчего нерусские любят русское? // Вестник русского студенческого движения. Париж-Нью-Йорк, 1967. С. 38–48.


[Закрыть].

Но и Россия, в ее «советском» обличии, согласно Вейдле, все более утрачивает понимание «всеевропейской» природы творчества Пушкина: «А Россия, знает ли она еще, что Пушкин не только Пушкина ей дал, но и Данте, и Шекспира, и Гёте, – а потому и Гоголя, и Толстого, и Достоевского, что в его творчестве больше, чем во всех революциях и переворотах совершилась судьба его страны; знает-ли, что из всех великих дел, начатых или задуманных у нас, ни одно не осуществилось так сполна, как его дело, и что все Россией, за сто лет, возвращенное или подаренное Европе, родилось из его труда и пронизано светом его гения?»[388]388
  Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки 1937, № 63. С. 231.


[Закрыть]

В этих условиях, был убежден Вейдле, особая роль в удержании «европейской классики» – и Пушкина, как ее неотъемлемой части – принадлежит русской пореволюционной эмиграции: «Что бы ни случилось дальше, каким бы мрачным не представлялось будущее русской культуры, можно сказать с уверенностью одно: эмиграция, как эмиграция, как собственным творчеством, досказывающим то, чего не успела досказать предреволюционная Россия, так и своей работой по внедрению России в Европу, достаточно заметной в области художественной, идейной и даже религиозной, завершает тот путь новой русской культуры назад в Европу, который, через сближение с Западом, привел ее одновременно к осознанно своего неотъемлемого места в европейской культуре и своего особого, русского духовного бытия»[389]389
  Вейдле В.В. Россия и Запад // Современные записки, Париж, 1938, № 65. С. 277.


[Закрыть].

«Дело Петра, – делает окончательный вывод Вейдле, – если и рушилось, то не в той его части, где оно было доведено до решающих успехов Пушкиным»[390]390
  Там же.


[Закрыть].

Вейдле В.В. Задача России. Минск: Белорусская православная церковь, 2010.

Вейдле В.В. Отчего нерусские любят русское? // Вестник русского студенческого движения. Париж-Нью-Йорк, 1967. С. 38–48.

Вейдле В.В. Пушкин и Европа // Современные записки, Париж, 1937, № 63. С. 220–231.

Вейдле В.В. Россия и Запад // Современные записки, Париж, 1938, № 65. С. 260–280.

Вейдле В.В. Три России // Современные записки, Париж, 1937, № 65. С. 304–322.

Жукова О. А. Границы России: культурный универсализм В.В. Вейдле // Философские науки, 2015, № 7. С. 14–27.

Кара-Мурза А. А. Владимир Васильевич Вейдле: «Чем дальше Россия отходила от Европы, тем меньше становилась похожей на себя» // Российский либерализм: идеи и люди (общ. ред. А.А. Кара-Мурзы). М.: Новое издательство, 2018. С. 913–923.

Омелаенко В.В. Две идентичности и две России В.В. Вейдле // Философские науки, 2015, № 7. С. 38–44.

Пушкин А. С. Александр Радищев И Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. С. 210–218.

Сиземская И.Н. В. В. Вейдле о культурной общности России и Европы // Философские науки, 2015, № 7. С. 8–13.

Шарова В.Л. Россия как Европа: европейские основы цивилизационной идентичности России // Философская мысль, 2017, № 2. С. 71–83.