Текст книги "Избранные работы по русской философии, политике и культуре"

Архив князя Вяземского. Князь Андрей Иванович Вяземский. СПб.: Тип. Балашева, 1881 Бондаренко В.В. Вяземский. М.: Молодая гвардия, 2014.

Вяземский П.А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1986.

Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л.: Наука, 1969.

Кара-Мурза А.А. Тяжба о Карамзине. Юбилейные заметки // Вопросы философии, 2016, № 12. С. 106–110.

Кара-Мурза А.А. Философские дилеммы писем русского путешественника Н.М. Карамзина // Философские науки, 2016, № 11. С. 59–68.

Карамзин Н.М. История государства Российского: В 12 т. Т. 1. М.: ACT, 2015.

Остафьевский архив князей Вяземских. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1899–1913.

Полное собрание сочинений князя П.А. Вяземского. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1878–1896.

Шабанов А., прот. «Два племени» князя Вяземского // http://www.pravoslavie.ru/73483.htm [Электронный ресурс].

«Русское северянство» Николая Тургенева (молодые годы)

В последние годы в русской историософии появились работы, актуализирующие очень влиятельную, а временами и доминировавшую во второй половине XVIII – первой трети XIX вв. (т. е. в периоды правления Екатерины II, Павла I и Александра I), концепцию российской идентичности – «Россия как Север». «Русское северянство» зародилось как полуофициальная доктрина в сочинениях императрицы Екатерины Великой и ее ближайшего сотрудника, графа Никиты Ивановича Панина. Классик русского «золотого века», князь П.А. Вяземский, в одной из записок 1861 г., написанной на французском языке, называл годы интеллектуального альянса Екатерины и Панина «самыми русскими» в многовековой истории России: «Общество, хотя и увлекалось блеском, обаянием и, признаемся, зачастую даже уклонениями европейской цивилизации (les ecarts de la civilisation Européenne. – франц.), носило, однако, в себе живой элемент своей национальности и, сравнительно с тем, чем оно стало впоследствии, – было более русским»[422]422
  Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. Т. VII. СПб., 1882. С. 73.


[Закрыть].

В дальнейшем, концепция «русского северянства» получила блистательные литературные воплощения в «Истории государства Российского» историка Николая Карамзина, в героических одах поэта Гавриила Державина, а затем в поэтическом творчестве молодой литературной плеяды – Петра Вяземского, Антона Дельвига, Александра Пушкина.

Мотивы «русского северянства» отчетливо слышны в русской литературе второй половины XIX – первой половины XX вв. К примеру, у Ивана Тургенева (которого за могучий рост и великий талант на Западе называли «северным гигантом»), а также в поэзии «Серебряного века» – у Игоря Северянина, Александра Блока, Бориса Пастернака.

В число активных идеологов «русского северянства» первой половины XIX в. надо непременно включить знаменитое семейство Тургеневых: в первую очередь отца – масона-просветителя Ивана Петровича Тургенева, близкого друга Карамзина и князя-генерала Андрея Вяземского – сподвижника графа Панина. «Северянские» взгляды отца разделяли и его сыновья, прежде всего Александр и Николай Тургеневы.

Николай Иванович Тургенев (1789–1871) прожил жизнь, исключительно богатую событиями и впечатлениями. Еще в феврале 1806 г., семнадцатилетний Николай записал в дневнике: «Как бы хотелось мне поездить по белу свету, побывать в Азии, Африке, Америке и вместе с этим в Европе, а более всего в Российском Государстве. На путешествие можно положить лет около пяти. Натурально, в Азии, Африке и Америке, если можно, пробыть очень немного. Но немного потеряю, если там и не буду. Почти совсем ничего. Но в Европе, и наиболее в России вот план мой, вот мое намерение: узнать их покороче»[423]423
  Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1806–1811 г. Том 1. СПб.: Тип. Императорской АН, 1911. С. Т7.


[Закрыть].

Таким образом, уже в своих ранних сочинениях Николай Тургенев называл Россию «особым миром», заслуживающим отдельного и специального изучения, без оглядки на разного рода «западнические соблазны». «Северянские» мотивы просматриваются у Николая Тургенева, начитавшегося немца Гете и француза Шатобриана, в дневниковой записи от 24 февраля (ст. ст.) 1808 г.: «И в отдаленных краях можно быть довольным (или, как обыкновенно говорят, счастливым). Любовь севера (курсив мой. – А.К.) согреет и на юге сердце, исполненное любви к Отечеству; милое в отдаленности делается еще милее, но не для всех. – Нет, нежный климат Италии никогда не изнежит твердого сердца, которое родилось бы хотя подле полюса (курсив мой. – А.К.). Но мне ли говорить об этом после Шатобриана! Я мог только слабо, очень слабо предложить мысли его на Отечественный язык. Но могу ли сам говорить что-нибудь свое?»[424]424
  Там же. С. 97.


[Закрыть]

В мае 1808 г. Николай Тургенев отправился из Москвы в Петербург, откуда вместе с группой студентов столичного Педагогического института выехал для продолжения образования в Геттингенский университет, где проучился до 1811 г. В Геттингене он еще застал легендарного профессора Августа Людвига Шлёцера (1735–1809), одного из авторов т. наз. «норманнской теории», большого друга и поклонника «северного гиганта» – России.

Еще в 1761 г., Шлёцер приехал в Россию по приглашению профессора Ф.И. Миллера. В 1761–1767 гг. работал в Императорской Академии наук (с 1764 г. – ординарный академик, а с 1765 г. – ординарный профессор академического университета по русской истории). Был почётным членом Академии наук (с 1769 г.) и Общества истории и древностей российских (с 1804 г.).

Вернувшись в Геттинген, Август Шлёцер сохранил тесные связи с Россией и ее учеными, став главным «опекуном» молодых русских, приезжающих учиться в германские университеты. Шлёцер активно развивал в русских студентах близкие ему идеи «северянства», следующим образом излагая концепцию российской истории: «Свободным выбором в лице Рюрика основано государство. Полтораста лет прошло, пока оно получило некоторую прочность; судьба послала ему 7 правителей, каждый из которых содействовал развитию молодого государства и при которых оно достигло могущества… Но… разделы Владимировы и Ярославовы низвергли его в прежнюю слабость, так что в конце концов оно сделалось добычей татарских орд… Больше 200 лет томилось оно под игом варваров. Наконец явился великий человек, который отомстил за Север (курсив мой. – А.К), освободил свой подавленный народ и страх своего оружия распространил до столиц своих тиранов. Тогда восстало государство, поклонявшееся прежде ханам; в творческих руках Ивана (Ивана III. – А.К.) создалась могучая монархия»[425]425
  Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная (ред. В. Кеневич). Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. Т. XIII. СПб., 1875. С. 420.


[Закрыть].

Учившийся ранее у Шлёцера в Геттингене старший брат Николая Тургенева, Александр Иванович, так вспоминал об одной из лекций профессора: «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озарятся лучами его? Давно ли Петр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? (курсив мой. – А.К.) и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив – какая деятельность в Государе рассаждать Науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! “Смотрите”! вскричал Шлёцер, указывая на усаженную Русскими лавку: “вот тому доказательство”!»[426]426
  Тургенев А.И. Письма и дневники геттингенского периода (1802–1804) // Архив братьев Тургеневых. Вып. 2. СПб, 1911. С. 234–235.


[Закрыть]

Удивительно, что молодой Николай Тургенев, будущий признанный лидер российского западничества, в годы обучения в Геттингене активно проявлял не просто славянофильские, но и радикально антизападнические настроения. Это означает, что «русское северянство» не только не отрицает, но даже предполагает и национализм, и даже и своего рода «отторжение Запада».

К примеру, в своем дневнике от 12 (24) февраля 1809 г. Николай Тургенев писал: «Россия! Россия! с благоговением и любовью произношу священное Имя Твое и оставляю в сердце моем таиться различным чувствованиям. Если бы незначущая жизнь моя могла содействовать к Твоему благу – с радостью пожертвовал бы ею… Бьет 10 часов ночи. Всё тихо, но сердце мое сильно бьется и напоминает мне, что я в Геттингене. Проклятый город! когда буду я вне стен твоих? Когда буду свободно дышать воздухом Русским, родным. Дышать свободно можно, кажется, только в России. При этом имени невольный вздох вылетает из моего сердца, угнетенного всем чужим. Самая природа здесь для меня мачеха: и солнце не так тепло, не так красно, и люди не те… Чем далее удаляюсь от Отечества, тем ближе сердце мое делается к Нему»[427]427
  Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева за 1806–1811 гг. С. 213–214.


[Закрыть].

С гордостью ощущая себя, подобно отцу и старшему брату, «русским северянином», Николай Тургенев, еще учась в Геттингене, начинает, под воздействием «Итальянского путешествия» Гёте, мечтать о «южных странствиях», в первую очередь, в Италию. Образовательное путешествие в Италию, по его мнению, способно лишь укрепить «северянскую» самоидентификацию культурного русского. 10 (22) октября 1810 г. он записывает в дневнике: «Италия меня теперь zunachst (ближе всего. – нем.); всего более занимает: непременно хочется побывать в этой благословенной земле. Хочу заняться историей Италии… Благословенная земля!.. Если же счастье приведет меня наслаждаться дарами природы и искусства, обогащающими тебя, то восхищение мое будет равно только тем чувствам, кои на каждом шагу будут возбуждаемы памятниками чудес. И тогда, прельщенный, очарованный, излию сердечные чувствования мои на бумагу и тем более запечатлею и утвержу сладостные воспоминания, кои на холодном отеческом Севере будут в уединении питать мою душу (курсив мой. – А.К.)»[428]428
  Там же. С. 278–279.


[Закрыть].

А вот еще одна, тоже абсолютно «северянская», геттингенская запись, от 18 (30) октября 1810 г., порожденная грандиозными реформаторскими планами на родине графа М.М. Сперанского: «Надобно только бросить взгляд на правление Екатерины II, чтобы почувствовать и со слезами благодарения признать великие благодеяния Александра I, не уменьшая достоинства великих дел великой женщины… Какая безбоязненность, какая уверенность в любви народной!.. Какое старание о распространении просвещения и уничтожении рабства, какие умные, справедливые правила в новых установлениях!.. Все сие способствует к тому, что первые года истинного Государя, отца Отечества, могут с справедливостью назваться золотым веком России. Свет чудился необыкновенным явлением северным (курсив мой. – А.К.), и Европа, поколебленная в основании своем, с изумлением взирала на счастливую Россию и с благоговением на Творца счастья великого народа. – Еще и дела Екатерины заставляли философов предсказывать, что науки и искусства перейдут скоро на север (курсив мой. – А.К.), и что благоденствие, воцаряющееся в России, произведет златый век; но дела Александра заставили всех провозглашать, что сбылось славное пророчество!»[429]429
  Там же. С. 280–281.


[Закрыть]

В предпасхальную субботу 13 апреля 1811 г., за четверть часа до полуночи, «москвич-северянин» Николай Тургенев записывает в геттингенском дневнике: «Радостно бьется теперь сердце у 40 миллионов Русских»[430]430
  Там же. С. 297.


[Закрыть]. «Великий праздник, – продолжает свой панегирик России Тургенев, – всегда сопровождается великими делами великого народа: благодеяния текут реками на угнетенных роком; они простираются даже и до невинных тварей! Где найдешь тебе подобного, великодушный, храбрый, величавый, одним словом Русский Народ! Если бы я не имел счастия быть Русским (мысль, служащая для меня величайшим утешением в жизни сей), то сердце мое всегда бы стремилось к сему народу. Радуйся, благословенный народ, лучшее произведение Руки Творческой!»[431]431
  Там же. С. 297–298.


[Закрыть]

Запись заканчивается горьким признанием своей отлученности от родины: «Между тем, как сорок миллионов моих соотечественников находятся теперь в очаровательном волнении, я, отгороженный от отчизны, между презренными иноплеменниками, осужден только чувствовать свое несчастие… Презрение к бесчувственным сердцам Немецким! нет для них радости: Рок судил им быть Немцами… Чем более возвышаюсь я к духу Русского народа, чем более чувствую достоинство, тем более невольно чувствую презрение к тем, с коими прострадал уже почти 3 года»[432]432
  Там же. С. 298.


[Закрыть].

…В 1811 г. юношеская мечта Николая Тургенева – побывать в Италии, наконец, сбылась. Стихи, написанные им в ноябре 1811 г. в одной из римских кофеен (о чем имеется запись в дневнике) – далеки от совершенства, но свидетельствуют о том, что в южной Италии Тургеневым по-прежнему владеет «гетевский» комплекс «пришельца с Севера»:

 
В минуты сладостны, покою посвященны,
В кругу одних друзей и с трубкою в руках,
Воспомнитъ часы прошедшего блаженства —
Вот чем утешусь я и в Питерских снегах![433]433
  Дневники Николая Ивановича Тургенева за 1811–1816 гг. (под ред. Е.И. Тарасова //Архив братьев Тургеневых. Т. 2, вып. 3. СПб.: Тип. Императорской АН, 1913. С. 139.


[Закрыть]
 

(В этом месте в записях Тургенева имеется пометка: «Я никогда бы не решился написать этого вздору в этой книге, если бы я не писал весь мой журнал совершенно для себя одного»[434]434
  Там же.


[Закрыть].)

Находясь в Южной Италии, Николай Тургенев отмечал, что местные жители очень не любят Наполеона Бонапарта и его родственников, ставших наместниками в разных уголках Италии, и, наоборот, – открыто симпатизируют русским, которым еще обязательно предстоит сразиться с «корсиканским чудовищем». Когда, например, в конце 1811 г. на карету нового русского посла в Неаполе, князя Сергея Николаевича Долгорукого (хорошего знакомого престарелого Ивана Петровича Тургенева, снабдившего сына рекомендательными письмами), произошло нападение местных карбонариев, те, узнав, что перед ними посланник «северного царя Александра», выказали ему исключительное почтение. Предводитель «разбойников» оказался тогда весьма политически осведомленным человеком и сказал русскому князю: «Наполеону достаточно нахмурить брови в Париже – и его братцы с сестрами сразу пополнят редеющую армию Франции за счет несчастных итальянцев. Мюрат в Неаполе уже провел рекрутский набор для своего зятя (Наполеона. – А.К), который, если верны слухи, собирается напасть на Россию. Будем же молить пречистую Мадонну, чтобы этот злодей, забравшись в русские леса, превратился от холода в звонкую сосульку!»[435]435
  Там же. С. 150.


[Закрыть]

На обратном пути из Италии в Россию, зимой 1812 г., Николай Тургенев был несказанно рад выпавшему во Флоренции снегу – большой редкости в Тоскане! 11 января (н. ст.) он записал в дневнике: «Вчера в 2 часа пополудни приехал я в Флоренцию… Вид снега был для меня приятен: он напоминал мне Отечество, и я тем более радовался, что я к нему теперь приближаюсь, и скорыми, курьерскими шагами. От того чувство сие не имело ничего меланхолического. Если бы я увидел снег теперь и удалялся бы от России, то тогда грусть, но грусть приятная, питательная родилась бы в душе моей…» Перед отъездом из Рима завтракали со мною земляки. Приятно было видеть, что и из Рима провожали меня Русские. Конечно вместе было жалко прощаться с ними… Такого удовольствия не могут иметь Немцы и Французы, ибо кроме того, что они везде находят соотечественников, отечественные чувства для них не так известны, как для Русских»[436]436
  Там же. С. 169.


[Закрыть].

Характерно, однако, что очная встреча с матушкой-Россией, с ее суровой зимой и, в первую очередь, с «холодом человеческих отношений» никак не вызвали у Николая Тургенева тех теплых чувств, кои он предполагал в Германии или Италии. Более того, он уже жалел, что вернулся и 6 марта (ст. ст.) 1812 г. писал в дневнике: «Вот уже три недели, как я здесь, и по сию пору не опомнился… Незначущие лица, на которых видна печать рабства, грубость, пьянство – всё уже успело заставить сердце обливаться кровью и желать возвращения в чужие края. Непросвещение высших классов также действовало на произведение последнего желания. Суровая зима показалась мне совсем не таковою, как я представлял ее, будучи в Геттингене и Неаполе. Она подлинно убийственна (курсив мой. – А.К.)…»[437]437
  Там же. С. 190.


[Закрыть]

Межу тем концепция «русского северянства», без всякого сомнения, оставалась частью российского официоза и в годы Отечественной войны 1812 г., и зарубежных походов русской армии 1812–1814 гг. В тогдашней отечественной пропаганде вторгшийся в Россию Наполеон Бонапарт (напомним, корсиканец по происхождению) интерпретировался как южный диктатор-варвар, узурпировавший власть на «Западе» (сначала во Франции – и далее во всей Европе), а затем вероломно напавший на «Север» – Россию. Победа русского императора Александра I над корсиканцем Бонапартом трактовалась как победа «цивилизованного Севера» (освободившего заодно и ослабевший в результате разрушительных внутренних революций «Запад») над «варварским Югом»…

Большие сомнения в исключительной культуротворческой роли «Севера» снова посетили Николая Тургенева в покороненной русскими Европе. Вот запись от 14 марта (н. ст.) 1814 г. из французского Шомона: «Долго смотрел я на карту Российской империи. Ужасное, (почти) необъемлемое пространство!.. Ужасное пространство России! Как управлять ею из Петербурга? Как ей управляют?»[438]438
  Там же. С. 244.


[Закрыть]

Во время послевоенной службы в Швейцарии и Франции, по-видимому, и произошел решающий поворот в мировоззрении Н.И. Тургенева. Он окончательно понял, что несмотря на внешние, геополитические победы «Севера», «русский холод» (в широком смысле) – это огромное метафизическое «зло». Именно тогда, похоже, Николай Тургенев начал всерьез задумываться о возможности невозвращения в Россию: «Будучи в Женеве, думал я об избрании сего города местопребыванием на несколько лет, и мне казалось, что никакой город для сего столь не приличен, как Женева… Все мои мечтания, подобные сим, заключаются мыслью (совсем не мечтою) о Петербурге: воображение замерзает, когда вспомню о тамошней зиме (курсив мой. – А.К), об образе жизни и качествах жителей, – и мрачная задумчивость заступает место счастливого забвения. Но надобно там жить, где судьба определила. Странствия не вечны. Я уже чувствую необходимость постоянного жилища, постоянной жизни и, не теряясь, как прежде бывало, в мечтаниях, стараюсь с спокойным духом думать о 8-ми месячной зиме и о прочем, что еще почти хуже зимы (курсив мой. – А.К.)» (Шомон, 5 февраля 1814 г.); «Сижу один у камина. Ничто не страшит меня, кроме будущности и Петербурга. Чего там ожидать мне?… Холодная зима, более еще холодные люди (курсив мой. – А.К), прямые улицы, рабство! Вот где надобно жить мне без радости, без природы! Это не пустые слова: сердце обливается кровью, слезы навертываются на глазах при одной только мысли о Петербурге и о тамошнем роде жизни. – Но где жить? Умею ли я пользоваться свободою?… Что есть нравственная свобода, как не частое уединение? Свободно дышать и свободно мыслить можно только одному, с самим собою…» (Шомон, 5 марта 1814 г.).

Однако в сентябре 1816 г. Н.И. Тургенев получил уведомление, что срочно отзывается из-за границы и назначается помощником статс-секретаря Госсовета по Департаменту экономики. 15 сентября 1816 г., еще находясь в Берлине, на пути в Россию, он записал в дневнике: «При всем том сердце мое стыло, приближаясь к Северу (курсив мой. – А.К.). О, климат великое дело!.. Ия, стиснув зубами…, начал думать о преимуществах Северных народов пред южными и о выгодах, которые климат доставляет свободе или, еще более, независимости народов. Горестное ощущение! Если бы я не любил более себя своего отечества, никогда и ни за что не согласился бы жить на Севере. Право, мысль о Севере холодит душу, потушает воображение (курсив мой. – А.К.)»[439]439
  Там же. С. 339–340.


[Закрыть].

Восемь долгих лет после этого Н.И. Тургенев провел в России, пытаясь соединить и в своем воображении, и в практике «тайных обществ» свой идеал «просвещенного Севера» и «потепления» общественных отношений. В 1824 г. ему удалось уехать в длительный отпуск за границу. Находясь в любимой им Венеции, он записал в дневнике 2 октября (н. ст.) 1824 г.: «Пусть идут дни и месяцы как хотят – лишь бы шли скорее. Мне представилась однажды дорогою мысль поселиться в Livorno, если климат петербургский будет вреден для желудка. Но сидя вчера под вечер на площади св. Марка у Cafe Florian, дыша прекрасным теплым воздухом, мне казалось, что я им уже пресытился, – и климата не довольно для жизни. Надобны люди! Где я их найду, кроме России?… Здесь привыкнешь к хорошему климату и не будешь чувствовать его ценности. В Петербурге не привыкнешь к дурному и всегда будешь чувствовать его невыгоды. Вот различие!»[440]440
  Дневники и письма Николая Ивановича Тургенева. Путешествие в Западную Европу. 1824–1825. СПб.: Нестор-История, 2017. С. 106–107.


[Закрыть]

Судьба очень жестко разрешила интеллектуальную коллизию, годами мучавшую Николая Ивановича Тургенева. После восстания декабристов, в котором он, путешествуя по Европе, никакого участия не принимал, он был, тем не менее, заочно привлечен к следствию, которое показало, что Тургенев был одним из главных «идейных вдохновителей декабризма». В Россию он тогда не вернулся: ему реально грозила многолетняя каторга в суровой Сибири, а, может быть (как считают многие историки), и виселица. Николай Тургенев остался на Западе: идеолог «русского северянства» оказался насильственно отлучен от некогда обожаемого, а со временем всё более и более ненавидимого «Севера».