Текст книги "Бремя власти: Перекрестки истории"

Место действия

Михайловский замок – любимое детище Павла, построенное на искусственном острове в месте слияния рек Мойки и Фонтанки. При Елизавете Петровне на этом месте был Летний дворец, возведенный Франческо Бартоломео Растрелли, в котором и родился Павел.

Главную идею Павла – построить подобие старинного замка, окруженного рвом с водой, – воплощали несколько художников и архитекторов, главные из них: Василий Баженов,[134]134
  Баженов Василий Иванович (1737/38 – 1799) – российский архитектор, один из основоположников русского классицизма, масон. Преподавал цесаревичу Павлу теорию архитектуры.


[Закрыть] Анри Виоллье и автор интерьеров, «главный строитель» – Виктор Бренна.[135]135
  Бренна Виктор Францевич (1745–1820) – итальянец по происхождению, архитектор и декоратор. В 1783–1802 годах работал в России. Участвовал в строительстве и отделке дворцов в Павловске и Гатчине.


[Закрыть] Стены замка должны были быть окрашены в цвет перчаток прекрасной дамы, возлюбленной царя-рыцаря – Анны Лопухиной.

Вид Михайловского замка с Марсова поля

26 февраля 1797 года Павел собственными руками заложил первый камень будущего Михайловского замка. Средств Павел не жалел, выделенная первоначально сумма 425 800 рублей по мере продолжения строительства все росла и росла, ежедневно увеличиваясь на десятки тысяч рублей и дойдя, по сведениям Коцебу, до 15 или даже 18 миллионов.

Павел торопил со строительством и переездом, и 1 февраля 1801 года императорское семейство уже поселилось в Михайловском замке. Для княгини Гагариной были устроены комнаты под самым кабинетом Павла, и он мог спускаться к ней по особой лестнице. В новом дворце «стены были пропитаны еще такой сыростью, – вспоминает барон Гейкинг, – что с них всюду лила вода; тем не менее они были уже покрыты великолепными обоями. Врачи попытались было убедить императора не поселяться в новом замке. Впрочем, Павел верил, что он находится под непосредственным покровительством архангела Михаила, во имя которого были построены как церковь, так и самый замок» [54; 245–246].

Жить ему оставалось всего шесть недель. Михайловский замок замкнул в своеобразное кольцо жизнь Павла: на этом месте он родился, здесь он и погибнет.

Подобно гротескным призракам блуждают герои драмы Мережковского по туманному лабиринту коридоров в поисках выхода. Но выхода нет: «надо и нельзя» – как разрубить этот узел?

«АРЛЕКИН, ИМПЕРАТОР ЛУНЫ»

«Призрак короны»

«…Часу в осьмом изволил лечь в учительной комнате на канапе и начал несколько подремывать. И как я, севши подле него и пощекотав, сказал: «Дремлешь, батюшка, дремлешь», – то на сие, развеселившись, изволил сказать мне нарочно сонным голосом: «Je regne [я царствую]», – вспомня сие слово из комедии «Arleqin, empereur de la lune» [45; 20]. Из этого крошечного эпизода, записанного рукою Семена Андреевича Порошина,[136]136
  Порошин Семен Андреевич (1741–1769) – воспитатель и преподаватель математики цесаревича Павла с 1762 по 1766 год.


[Закрыть] воспитателя десятилетнего Павла, как из малого зерна, прорастает вся последующая драма императора. Воспитанный для того, чтобы царствовать, он мечтал о власти более тридцати лет и наслаждался ею всего четыре года. Находясь в глубочайшей уверенности в полном своем соответствии высокому призванию, он тем не менее о реальном положении собственного государства имел представление такое же, как о положении на Луне, а в психологии подданных разбирался и того менее».

Император Петр III

Павел родился 20 сентября 1754 года.

Более неподходящих друг другу супругов, чем его родители, трудно себе представить. Карл Петер Ульрих, сын Анны Петровны и Голштинского герцога Карла Фридриха, будучи, по иронии судьбы, внуком двух непримиримых врагов – Петра I и Карла XII, мог претендовать как на русский, так и на шведский трон. Елизавета Петровна, воцарившись, вызвала племянника в Россию, где его крестили под именем Петра

Федоровича и провозгласили наследником российского престола В 1745 году Елизавета женила его на своей дальней родственнице – Софии Фредерике Августе, дочери Христиана Августа Ангальт-Цербстского и Иоганны Елизаветы, урожденной принцессы Голштинской, нареченной при крещении в православие Екатериной.

Рано осиротевший, необразованный, нервный юноша, с юных лет пристрастившийся к вину, Петр равно обожал военное дело и музыку. Он был инфантилен и дурно воспитан, но преисполнен, в общем, добрых намерений.

Петр играл в солдатики на супружеском ложе и мучил кошек, кривлялся во время церковной службы и нарочито выказывал восхищение Пруссией и Фридрихом II¹, вызывая отчаяние престарелой Елизаветы, все более убеждавшейся в полной негодности племянника к исполнению царских обязанностей.

Фридрих II Великий (1712–1786) – прусский король, выдающийся государственный деятель, полководец, дипломат и писатель, в короткие сроки преобразовавший незначительную доселе Пруссию в одну из ведущих европейских держав.

Между супругами настолько не было ничего общего, что молва – не без намеков самой Екатерины – отказывала ему в праве называться отцом Павла, приписывая эту честь блестящему камергеру Сергею Салтыкову. Салтыков[137]137
  Салтыков Сергей Васильевич (1726/28? – 1813) – камергер великого князя Петра Федоровича, дипломат, впоследствии генерал-поручик. При дворе появился в начале 1750-х годов, пользовался расположением как Петра, так и Екатерины. В 1755 году назначен послом в Гамбург, в 1762 году переведен в Париж, но в должности посланника, там пробыл не более года, так как вел себя легкомысленно и наделал долгов, заплатить которые не мог, хотя получал от императрицы деньги. Впоследствии был определен в Дрезден.


[Закрыть] был хорош собой, умен, образован, обладал прекрасными манерами и постепенно пленил сердце великой княгини, отличавшейся пылкостью нрава и темперамента: «Он был прекрасен как день. Он был довольно умен и владел искусством обращения с тою хитрою ловкостью, которая приобретается жизнью в большом свете и особенно при дворе» [20; 125–126].

Судя по всему, роман между ними действительно был, но – на что бы там ни намекала Екатерина – характером, складом ума, своеобразием эксцентричной натуры, сохранившей на долгие годы черты детскости, Павел обязан, скорее всего, все-таки Петру III.

Говоря о ходивших в обществе сплетнях по этому поводу, современник француз Шарль Массон считает весомым аргументом в пользу отцовства Петра III ту неприязнь, которую испытывала к сыну Екатерина: «Она не могла его выносить, держала вдали от себя, окружала шпионами, притесняла и унижала во всем, и в то время, когда ее временщики, зачастую бывшие моложе ее сына, правили Россией и утопали в роскоши, он жил в уединении, в ничтожестве, не знача ничего и нуждаясь в самом необходимом» [33; 75].

Возможно, что эта исходящая от самой императрицы версия происхождения Павла была предназначена поколебать в сознании современников – и прежде всего в сознании самого Павла – права наследника на престол и оправдать узурпацию этих прав Екатериной.

Граф Федор Головкин[138]138
  Головкин Федор Гавриилович (1766–1823) – граф, камер-юнкер при дворе Екатерины II, посланник в Неаполе, церемониймейстер при дворе Павла I.


[Закрыть] приводит в своих записках следующий эпизод: когда были случайно обнаружены письма девятнадцатилетнего Павла, содержащие его размышления о своих правах и надеждах на будущее, Екатерина поручила Панину провести с наследником воспитательную беседу, в ходе которой тот объявил потрясенному юноше, что он не более как побочный сын и является наследником только по милости императрицы: «В тот день, когда ваша неосторожность могла бы компрометировать спокойствие государства, императрица не будет колебаться в выборе между неблагодарным сыном и верными подданными. Она чувствует себя достаточно могущественной, чтобы удивить свет признанием, которое, в одно и то же время, известит его о ее слабости как матери и о ее верности как государыни» [13; 115–116]. Если подобный эпизод действительно имел место, то Екатерина, якобы раскрыв позорную тайну, ловко нейтрализовала активность Павла на долгие годы.

Как бы то ни было, наследник наконец появился на свет, и императрица Елизавета сразу же забрала младенца к себе. Она растила Павла сама, с помощью нянек и бабок, положив тем самым начало отчуждению, образовавшемуся между матерью и сыном: ни видеться с ребенком, ни принимать участие в его воспитании Екатерине не дозволялось. Мальчик рос среди потакавших ему мамушек, на жирной и сладкой пище, в душных непроветриваемых комнатах, спал в жаре под собольими одеялами.

С 1760 года главным наставником Павла стал граф Никита Иванович Панин, мечтавший воспитать из Павла идеального государя для России, обучая его до 14 лет основам знаний, а затем и «прямой государственной науке». Павел рос, сознавая свое высокое предназначение и веря в идеалы просвещенного абсолютизма.

Современник пишет: «…было сделано все, что только возможно, для физического, нравственного и умственного развития великого князя. Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался на каруселях. Он знал в совершенстве языки: славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно на упомянутых языках» [54; 13].

Императрица Екатерина II

25 декабря 1761 года скончалась императрица Елизавета, и на престол вступил отец Павла, которому довелось править всего полгода, после чего последовал переворот и смерть Петра III в Ропше от «геморроидальной колики». На долгие годы воцарилась Екатерина.

Петр III оставил после себя в потомстве недобрую память: больше всего ему ставилось в вину слепое преклонение перед Фридрихом Великим (унаследованное Павлом), насаждение прусских порядков в армии и мир с Пруссией, которой Петр III отдал все земли, завоеванные Россией за время Семилетней войны. Блеск екатерининского царствования затмил важные начинания Петра III, и мало кто помнит, что именно он издал «Манифест о вольности дворянства», указ о веротерпимости и упразднил Тайную канцелярию.

Когда умер отец, Павлу было 8 лет.

С воцарением Екатерины положение ее сына изменилось мало. Все его учебные занятия проходили по указаниям императрицы, однако, сама она сыном не занималась. Не понимая его характера и склонностей, она смотрела на Павла скорее как на забавную игрушку, которой приятно развлечь гостей на куртагах и приемах.

Порошин, воспитатель маленького Павла, в своих записках подробно очерчивает тот круг занятий, которым предавался наследник: учебные занятия, посещения театра, придворные маскарады, приемы императрицы… Десятилетний мальчик ведет одинокую размеренную жизнь среди взрослых, редко общается со сверстниками и с собственной матерью.

Он любознателен, обладает пылким воображением, со вниманием слушает разговоры, которые ведут окружающие его придворные, забывающие порой о юном возрасте Павла. Он насмешлив и остроумен, привязчив и влюбчив, его занимают прелестные фрейлины, он огорчается выговорами Порошина и Панина, часто плачет, играет с собачками и канарейками, точит на токарном станочке, рассматривает ландкарты и командует воображаемым войском.

Он очень нетерпелив. Порошин приводит характерный эпизод: беседуя с воспитателем о строительстве Балтийского порта, начатого еще Петром, Павел заметил, как долго ведется работа. ««А что работа длится долго, так и все великие предприятия скоро не совершаются; надобно терпение», – ответил Порошин. «Его высочество, слушав, изволил покивать тут головушкой и сказать: «А как терпенья-то нет, где же его взять?» Таким людям, – отвечал я, – нечего за такие дела и браться. Они-то и принуждены бывают видеть, что все, что ни созиждут, при жизни ж еще их рушится и в прах обращается. А великий человек все созидает на вечность, будущим родам в пользу и себе в бессмертное и твердое прославление»»[139]139
  Вспомним Ивана Тимофеева, оценивавшего деяния Бориса Годунова в подобном же духе: «…все, что угодно Богу, пребывает вечно, все, созидаемое из гордости, разрушается по воле Божьей».


[Закрыть] [45; 79].

Малейшее нарушение распорядка дня выводит Павла из себя, и он с трудом может сохранять пристойный вид, за что постоянно получает выговоры. Екатерину не слишком волнует настроение и состояние здоровья мальчика: у нее своя жизнь, к которой ребенок должен прилаживаться. Кто знает, сколько раз маленький Павел, неважно себя чувствовавший еще с утра, принужден был дожидаться, пока Екатерина соизволит перейти от карт к ужину, хотя пошел уже одиннадцатый час, а он привык ложиться в начале десятого!

По мере того как Павел взрослел, в отношениях его с матерью все усиливался оттенок соперничества. Постепенно Павел начинал видеть разницу между идеальным и действительным положением вещей и критически относиться к политике Екатерины.

Павел шел по стопам своего отца: «В образе жизни, который Павел вел как великий князь, – пишет Шарль Массон, – а также в начале его управления империей наблюдается такое сходство с его отцом, что, заменив имена и даты, можно принять историю одного за историю другого. Оба они были поставлены вне участия в делах и жили, насколько это было возможно, вдали от двора, где находились скорее как государственные узники, чем как наследники, и показывались время от времени, словно выходцы с того света или иностранцы. Тетка отца (Елизавета) действовала совершенно так же, как поступала впоследствии мать сына. Они заботились только о том, чтобы затянуть их детство, навсегда оставить их в ничтожности и даже сделать их ненавистными и презираемыми народом и вельможами» [33;101–102].

Когда Павел достиг совершеннолетия, никаких изменений в его положении не произошло: Екатерина вовсе не собиралась делиться властью, считая сына излишне чувствительным и наивным для государственных дел. Но забыть о своих правах на престол Павел не мог – интриганы при дворе умело играли на его тщеславии и неприязни к матери, распуская в обществе слухи о возможности нового переворота в пользу Павла – незримый призрак короны постоянно витал над его головой.

Павел возглавлял Адмиралтейств-коллегию, командовал лейб-кирасирским полком, давал аудиенции иностранным послам, но реальной власти не имел. Обреченный на бездействие, он тяготился ролью наблюдателя при материнском правлении. «Все мое влияние, которым я могу похвалиться, – пишет Павел К. И. Остен-Сакену в 1784 году, – состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им» [57; 54].

Особенно сильно ударяло по самолюбию великого князя предпочтение, отдаваемое фаворитам Екатерины, обладавшим, в отличие от него, реальной властью. Недальновидный и наглый Платон Зубов, например, просто не принимал Павла всерьез, забавляясь сомнительными остротами в адрес великого князя. Сохранился анекдот, как на одном из обедов Екатерина обратила внимание, что Павел не принимает участия в общем разговоре, и осведомилась, чье мнение кажется ему более справедливым. Павел указал на Платона Зубова. «Разве я сказал какую-нибудь глупость?» – спросил Зубов [40; 378].

В 1773 году Павел вступил в брак с принцессой Гессен-Дармштадской Вильгельминой, по принятии православия нареченной Натальей Алексеевной, которая скончалась через три года от родов. В 1776 году он женился вторично на принцессе Вюртембергской Софии Доротее – в православии Марии Федоровне.

В 1781–1782 годах Павел и Мария Федоровна путешествовали по Европе под именами графа и графини Северных. Во время вояжа Павел не стеснялся открыто критиковать политику Екатерины и ее фаворитов. Когда супруги возвратились в Россию, Екатерина решила окончательно удалить Павла от двора и подарила ему Гатчину. Павел обустроился в гатчинском имении на свой излюбленный лад и зажил там обособленно и замкнуто, как в отдельном государстве.

Павел завел собственное войско, целыми днями занимаясь его обмундированием и муштрой. Как всякий внутренне слабый человек, сугубо штатский по натуре, он обожал все военное и строевое. Постепенно военное дело пронизало собой всю его жизнь и подчинило себе все мысли. Идеалом общественного устройства стала для императора армия с ее строгим порядком и единоначалием.

Современникам гатчинское житье представлялось странным анахронизмом. Саблуков пишет: «Отец мой в то время стоял во главе государственного казначейства, и в его обязанности, между прочим, входило выдавать их высочествам их четвертное жалованье и лично принимать от них расписку в счетную книгу казначейства.

Во время поездок, которые он совершал для этой цели в Гатчину и в Павловск, я иногда сопровождал его и живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Тут все было как бы в другом государстве, особенно в Гатчине, где выстроен был форштадт, напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни и строения точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина» [54; 15].

Французская революция оказала огромное влияние на Павла. Именно либеральные идеи, усвоенные его матерью, считал Павел, привели общество к чудовищной распущенности, поэтому, дабы избежать революции, следовало установить в стране военный порядок, ограничив личные и общественные свободы.

Другой идеал общественного устройства – средневековый рыцарский орден с присущими ему традициями верности, храбрости, чести и служения государю. Еще в детстве увлекся он рыцарскими историями, которые развивали его богатое воображение: «Читал я его высочеству, – пишет в 1765 году Порошин, – историю об ордене мальтийских кавалеров. Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером мальтийским» [45; 178–179].

Еще в 1776 году Павел учредил Инвалидный дом для русских матросов, посвятив его Мальтийскому ордену и распорядившись поместить на фронтоне здания мальтийский крест. В 1798 году Павел – православный государь! – станет великим магистром католического ордена Св. Иоанна Иерусалимского, рассматривая институт ордена как школу чести и законности для дворян всех стран Европы.[140]140
  Отношения России с Мальтой завязались в конце XVII века, значительно укрепившись при Екатерине II: русские офицеры завершали на Мальте свое морское образование, а бальи и командоры ордена служили в России.


[Закрыть]

Но стремление к средневековой рыцарственности выглядело смешным в глазах современников и потомков, вызывая параллели с романом Сервантеса: полвека спустя желчный Герцен напишет, что «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота» [58; 97].

«Русский Гамлет»

До тех пор пока призрак короны не стал реальностью, судьба принца Павла вызывала у современников прямые ассоциации с судьбой принца Датского, созданного гением великого Шекспира: «Павел – русский Гамлет». Литературное сравнение родилось во время путешествия Павла по Европе, и император Австрии Иосиф II даже наградил 50 дукатами актера придворного театра, высказавшего остроумную мысль, что в присутствии графа Северного нельзя играть эту шекспировскую пьесу, поскольку Гамлетов окажется двое: один – на сцене, другой – в зале.[141]141
  Не случайно пьеса Шекспира «Гамлет» долгие годы находилась в России под запретом.


[Закрыть]

Император Павел I

Роль Гамлета настолько пришлась Павлу впору, что однажды ему даже явилась тень предка – Петра Великого, – которая, однако, не подвигла принца на какие-либо решительные действия, но лишь воскликнула, прозревая грядущие беды: «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

Но сходство Павла с литературным героем ограничивается лишь подобием жизненной ситуации. В характерах двух принцев не было ничего общего: Павел предпочел смириться под ударами судьбы, почти тридцать лет терпеливо ожидая воцарения. «Если чему обучило меня путешествие, то тому, чтобы в терпении искать отраду», – пишет он своему бывшему наставнику отцу Платону[142]142
  Платон (Левшин) (1737–1812) – митрополит Московский, член Святейшего Синода, проректор Московской духовной академии (1775), занимался религиозным воспитанием цесаревича Павла.


[Закрыть] [40; 316].

Ребенком он был очень привлекателен внешне, с годами стал безобразен до карикатурности. Художница Елизабет Виже-Лебрен так описывает его внешность: «Павел был чрезвычайно некрасив. Курносое лицо его с большим ртом и длинными зубами походило скорее на череп мертвеца. Глаза имели чрезвычайную подвижность, но взгляд нередко светился непритворной добротой. Он был ни толст, ни худощав, роста ни высокого, ни низкого; фигура его была не лишена элегантности, но лицо сильно походило на карикатуру» [9; 81].

Во всей особе Павла, в его походке, манере одеваться и держать себя было что-то претенциозное и театральное, что-то эксцентричное. Но подобными чертами характера отличался не один только Павел: вспомним хотя бы гениального чудака Суворова, обладавшего «манерами полишинеля, дающими ему вид старого шута» [7; 178]. А как выглядит, например, такая сцена с участием нескольких весьма высокопоставленных особ, сохранившаяся в памяти княгини Ливен: «Он [Павел] нередко наезжал в Смольный монастырь, где я воспитывалась; его забавляли игры маленьких девочек, и он охотно сам даже принимал в них участие. Я прекрасно помню, как однажды вечером в 1798 году я играла в жмурки с ним, последним королем польским, принцем Конде и фельдмаршалом Суворовым; император тут же проделал тысячу сумасбродств, но в припадках веселости он ничем не нарушал приличий» [54; 178–179].

Особенности собственной внешности и характера не могли не волновать Павла. Во время путешествия по Европе граф Северный встретился в Цюрихе с великим физиогномистом Иоганном Каспаром Лафатером,[143]143
  Лафатер Иоганн Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель. Автор популярного в конце XVIII века трактата по физиогномике.


[Закрыть] который оценил Павла как человека неуверенного в себе, смятенного духом, но стремящегося к самоусовершенствованию.

Лафатер смог увидеть двойственность натуры Павла, заметив: «Природа сделала вас веселым, ибо вы добродушны. Но вы, должно быть, часто подвергаетесь плохому расположению духа: должны были легко и часто погружаться в ужасную пропасть замешательства – смущения, которое иногда граничит с отчаянием. Ради Бога. не падайте духом в такие мгновения!.Темная грозовая туча вскоре пройдет мимо. скоро, скоро сможете вы снова воспрянуть, если только ненадолго представитесь самому себе» [32; 91].

Лафатер советовал великому князю доверять себе, опираться на присущие ему доброту, честь, справедливость и простосердечие, и тогда «вы никогда не сделаете зла, никогда не станете злым человеком! Вы сотворите много добра, и тысячи возрадуются, если только вы не станете действовать хуже, чем честность и доброта вашего лица позволяют мне надеяться, с уверенностью ожидать того. У вас черты лица, в которых, я хотел бы сказать, покоится счастье миллионов!» [32; 92]. Энтузиазм Лафатера, как мы знаем, не оправдался, и правление Павла не принесло счастья ни миллионам подданных, ни ему самому.

Ближе к истине оказался кумир Павла Фридрих II, пророчески высказавшись о личности великого князя: «Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, где, призванный управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться той же участи, что и его несчастный отец» [55; 119–120].

Несомненно, что речи Лафатера воодушевили Павла, но хватило этого воодушевления ненадолго. Присущие ему с юности свойства личности, развиваясь соответственно обстоятельствам, образовали постепенно характер весьма сложный и противоречивый, соединяющий впечатлительность, живое воображение, мечтательность и чувствительность со вспыльчивостью, обостренным самолюбием и подозрительностью. Благосклонная к Павлу княгиня Ливен замечает, что «в основе его характера лежало величие и благородство – великодушный враг, чудный друг, он умел прощать с величием, а свою вину или несправедливость исправлял с большой искренностью. Наряду с редкими качествами, однако же, у Павла сказывались ужасные склонности. С внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества» [54; 179].

Настроения великого князя, его образ жизни вызывали опасения Екатерины. К концу жизни она укрепилась в убеждении, что Павлу нельзя доверить трон, и решила передать власть внуку Александру, минуя его отца. В 1794 году она попыталась обсудить этот проект в Совете, понимания не нашла, но планов своих не оставила.

Великая Екатерина скоропостижно скончалась 5 (16) ноября 1796 года. Ее внезапная смерть открыла Павлу дорогу к трону.

Власть

Долгие десятилетия томился Павел в ожидании престола. Ему казалось, получив вожделенную власть, он обретет полное могущество и, взмахнув скипетром, словно волшебной палочкой, переделает всю Россию – да и, пожалуй, весь мир! – по своему усмотрению. Он нисколько не сомневался, есть ли у него данные для этой важной роли: «Возводя на престол монархов, Бог заботится о том, чтобы их вдохновить».

Наконец он дождался своего часа!

Пружина, сжимавшаяся столь долго, резко распрямилась, и курносый чертик в треуголке вырвался из своей гатчинской коробочки, кривляясь и гримасничая, пугая почтенное общество, за тридцать с лишним лет правления Екатерины привыкшее к совсем другим обыкновениям и порядкам. Воцарившись, Павел не изменился, как можно было бы ожидать, в лучшую сторону, а еще более укрепился в мнительности и подозрительности. Коцебу объясняет «буйства» императора тем унижением, которое приходилось терпеть великому князю. Его снедало постоянное подозрение, что к нему недостаточно почтительны: «…он не мог отрешиться от мысли, что теперь [когда он царствует] достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное и даже мнимое оскорбление достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим основанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом явились тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав» [54; 279].

Мрачная тень сего венценосного уродца, отбрасываемая на Россию лучами низкого северного солнца, оказалась гораздо более страшной, кривой и уродливой, чем сам ее обладатель. Общество, десятилетиями предававшееся неге и разврату под сенью екатерининской мантии, с упоением кинулось подыгрывать «тирану» и «сумасброду», преувеличивая во сто крат его недостатки, осмеивая чудачества, перевирая действительные анекдоты и доводя до абсурда приказы. Смена власти напоминала атаку неприятельского войска: «…тотчас во дворце приняло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом», – пишет Г. Р. Державин[144]144
  Державин Гаврила Романович (1743–1816) – поэт, представитель русского классицизма. С 1800 года – президент Коммерц-коллегии, государственный казначей, член Совета при Его Императорском Величестве.


[Закрыть] [17; 188].

Ему вторит Шарль Массон: «Траур, в который облачились дамы, вызывающие смех одежды, которые напялили мужчины, язык, который все поспешили себе усвоить, и перемены, что следовали одна за другой, привели к тому, что при встречах никто не узнавал друг друга, на задаваемые вопросы не получали ответа и говорили без взаимного разумения» [33; 41].

Следом за «военными людьми» в покои дворца и в российское общество вошел военный порядок. Началась немедленная и решительная ломка всех установок екатерининского царствования, многие из которых и в самом деле этого заслуживали.

В последние годы правления Екатерины злоупотребления чиновников, волокита и казнокрадство достигли апогея. Расхождение буквы закона с реальною жизнью, столь мучительно воспринимаемое Павлом, было повсеместным, и нередко пример подавала сама императрица. Даже ее любимый внук Александр с возмущением замечал: «…в наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду…» [40; 320].

Чрезвычайно критически настроенный Шарль Массон, признавая личные достоинства Екатерины, дает ужасающую картину последних лет ее правления: «Все пружины управления были испорчены: любой генерал, губернатор, начальник департамента сделался в своей сфере деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. Около 20 олигархов под покровительством фаворита разделили Россию, грабили или позволяли грабить казну и состязались в обирании несчастных. Кто получал 300 или 400 рублей жалованья и не имел иной возможности увеличить его, кроме как злоупотребляя своим положением, строил вокруг императорского дворца дома стоимостью 50 000 экю. Екатерина, далекая от того, чтобы расследовать нечистый источник этих сумасшедших состояний, гордилась видом столицы, украшавшейся у нее на глазах, и рукоплескала беспорядочной роскоши мерзавцев, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства» [33; 43–44].

Провозгласив, что «законность должна быть основанием порядка», Павел начал свое царствование с жуткой и символичной церемонии: повелел короновать останки Петра III, перенесенные из Александро-Невской лавры в Зимний дворец, а отсюда, вместе с гробом Екатерины II, в Петропавловскую крепость. Шествие началось в семь часов вечера и продолжалось несколько часов при двадцатиградусном морозе: «…более тридцати карет, обитых черным сукном, цугами в шесть лошадей тихо тянулись одна за другою. Мрак ночи, могильная чернота на людях, на животных и на колесницах, глубокая тишь в многолюдной толпе, зловещий свет от гробовых факелов, бледные от того лица, все вместе составляло печальнейшее позорище. Войска стояли от монастырских ворот до Зимнего дворца, государь и великие князья пешком следовали за колесницею» [40; 38–39]. По велению Павла за гробом Петра III шли его убийцы: граф Алексей Орлов, несший корону, князь Федор Барятинский и Петр Пассек.[145]145
  Орлов Алексей Григорьевич (1737–1808) – граф, князь Священной Римской империи, военный и государственный деятель, генерал-аншеф. Один из руководителей дворцового переворота 1762 года. С 1769 года командовал эскадрой в Средиземном море, одержал победы при Наварине и в Чесменском сражении. С 1775 года в отставке. Барятинский Иван Сергеевич (1738–1811) – князь, флигель-адъютант Петра III, участник переворота. Генерал-поручик, посланник в Париже, с 1785 года в отставке. Пассек Петр Богданович (1736–1804) – сенатор, генерал-адъютант, активный участник переворота.


[Закрыть]

«Стой, равняйся!»

Реформа армии – а особенно гвардии, – ставшая главным делом Павла, назрела уже давно. Екатерининская гвардия предавалась лени и распутству, не имея никакого понятия о дисциплине. Злоупотребления по армии были чудовищны: разворовывались целые рекрутские наборы, и многие командиры не могли отчитаться в издержках, не зная точного числа своих солдат и употребляя их в качестве рабочей силы в собственных поместьях: почти 50 тысяч солдат – восьмая часть всей армии – были таким образом превращены в крепостных! В устройстве полков не было никакого однообразия, а обучение, содержание и обмундирование солдат оставалось на совести полковых командиров.

Маневры в Павловске

Ланжерон писал, что гвардия последних лет правления Екатерины представляла собой «позор и бич русской армии», а кавалерия вообще отвратительна: лошади и упряжь плохие, кавалеристы плохо владеют саблями и едва умеют держаться в седле – «в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом» [54; XVII].

Павел считал, что армия – это машина, и главное в ней – механическая слаженность войск и исполнительность. Для начала он распределил бывшие гатчинские войска по гвардии, внедряя таким образом новые порядки службы, новые требования и строжайшую дисциплину. «Новые пришельцы из гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! – пишет Николай Саблуков. – Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из… офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства» [54; 23].

В 1797 году был объявлен смотр всем числящимся в полках офицерам, и те, кто не явился, отправлены в отставку. Это избавило армию от балласта в лице стариков и детей, нередко записывавшихся родителями в полки еще до их рождения, так что порой числились по гвардии унтер-офицеры, еще даже не появившиеся на свет и неизвестно какого пола! Во многих полках были подобные сверхкомплектные «мертвые души», получавшие между тем жалованье.

Кардинальные изменения произошли во внешности войск, преобразованной по излюбленному Павлом прусскому образцу, к тому времени уже устаревшему: длинный мундир, черные лаковые башмаки, чулки, напудренный парик с косой определенной длины. Павел продолжал обдумывать изменения и улучшения формы, и нередко случалось, что офицер, только что справивший новый мундир, принужден был на следующий день шить другой по новому образцу: в течение четырехлетнего правления Павла, сообщает Саблуков, мундиры менялись не менее девяти раз!