Текст книги "Бремя власти: Перекрестки истории"

Павел входил во все малейшие детали. «Когда он вступил на престол, я находился в Ревеле, – пишет Август Коцебу, – и очень хорошо помню, с каким любопытством распечатан был первый от него полученный указ: в нем определялась вышина гусарских султанов и приложен был рисунок!» [54; 296].

Изменились воинские команды: например, вместо прежнего «К ружью!» следовало говорить «Вон!», а вместо «Заряжай!» – «Шаржируй!»

«Все пошло на прусскую стать, – сообщает современник, – мундиры, большие сапоги, длинные перчатки, высокие треугольные шляпы, усы, косы, пукли, ордонанс-гаузы, экзицир-гаузы, шлагбаумы (имена доселе неизвестные) и даже крашение, как в Берлине, пестрою краскою мостов, буток и проч. Сие уничижительное подражание пруссакам напоминало забытые времена Петра III» [40; 26].

Столь любимые Павлом косы и букли создавали солдатам и офицерам множество осложнений: «Прическа нижних чинов занимала очень долгое время; в то время у нас полагалось всего два парикмахера на эскадрон, так что солдаты, когда они готовились к параду, принуждены были не спать всю ночь из-за своей завивки» [54; 47].

Преобразования, начатые Павлом, вызвали в армии – а особенно в гвардии – ропот и недовольство. Ужесточение дисциплины, нашествие «гатчинских выскочек», крайнее неудобство новой формы, патологическое пристрастие Павла к муштре и парадам – все эти непопулярные меры усугублялись непредсказуемостью, вспыльчивостью и произволом императора. Гвардейских офицеров за малейшее отступление от установленных образцов – не тот цвет подкладки, к примеру, или несоответствующая длина косы – сажали в тюрьму или исключали из службы.

По воспоминаниям современников, офицеры, отправляясь на дежурство, имели обыкновение брать с собой сколько-нибудь денег и необходимых вещей, так как велика была вероятность отправиться прямо со службы в отставку или ссылку. Н. Саблуков пишет в своих воспоминаниях: «Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на весьма большие расстояния. Это случалось настолько часто, что у нас вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться без денег в случае внезапной ссылки» [54; 39].

Реальные случаи императорского гнева, направленные против того или иного провинившегося офицера, обрастали в пересказе фантасмагорическими подробностями. Так, например, возник знаменитый анекдот о полке, отправленном прямо со смотра в Сибирь и остановленном только у Новгорода, – анекдот, прозвучавший в драме Мережковского из уст Палена как лишнее доказательство безумия и «озверения» императора.

Справедливости ради следует отметить, что именно при Павле были введены длинная шинель и теплые куртки на зиму для солдат. Император был строг с офицерами, а к солдатам – милостив, значительно улучшив их довольствие. В первую очередь за провинность солдата он наказывал его командира.

Та же смена формы, принесшая несказанные мучения солдатам, имела своей целью не столько привнести в армию излюбленный Павлом «прусский дух», сколько прекратить гвардейскую роскошь. Во времена Екатерины гвардейские офицеры разорялись на обмундирование и поддержание своего образа жизни: карета, лошади, слуги, егеря в богатых одеждах, собственные драгоценные мундиры, каждый из которых стоил не менее 120 рублей – огромная по тем временам сумма! Нововведенный мундир стоил не дороже 22 рублей, а офицерские шубы и муфты (!) и вовсе запрещены.

Павел не только проводил бесконечные парады, мучая солдат и офицеров муштрой, но и ввел ежегодные маневры и учения, что не могло не повлиять с лучшей стороны на воинское мастерство. Если взглянуть непредвзято, забыв о буклях и пудре, окажется, что реформы Павла в армии имели важное значение и принесли в целом большую пользу. Многое из заведенного Павлом сохранилось и при последующих царствованиях.

Однако «армейскую политику» Павел применил и к гражданскому обществу, пытаясь и его выстроить по ранжиру. Он жестко ограничил права высших сословий, отменив важнейшие статьи жалованных грамот дворянству и городам, уничтожив их самоуправление (в том числе отменена была и дворянская свобода от телесных наказаний). Ограничивалась свобода выбора службы дворянином – предпочтение отдавалось военной, а для перехода с военной службы на гражданскую требовалось специальное разрешение Сената. Всеми этими мерами Павел стремился превратить дворянство в организованное рыцарское сословие со строгой дисциплиной, поголовно служащее и преданное своему государю.

Убежденный в необходимости охранить русское общество от пагубных революционных идей, Павел пытался внедрить казарменную дисциплину и в частную жизнь своих подданных, предпринимая гонения на либеральные мысли и заморские вкусы. В этих указах и запретах, исполнением доводившихся порой до абсурда, было характерное для павловского времени своеобразное соединение ужасного и смешного, трагичного и нелепого. Запрещались французские моды и круглые шляпы, слово «Отечество» и «тупей, на лоб опущенный». Тушить огни в домах полагалось по полицейскому приказу, а обедать можно было лишь в разрешенное императором время.

Да, и «чтобы никто не имел бакенбард»!

Массон пишет в своих записках: «Настолько же непонятным было запрещение запрягать лошадей и надевать сбрую по русскому образцу. Отведено было две недели на то, чтобы достать немецкую упряжь, после чего полиции было предписано отрезать постромки у всех экипажей, которые оказывались запряженными на старый лад.

В первые же дни после объявления этого указа многие лица, опасаясь быть оскорбленными, не отваживались более выезжать и еще менее – показываться в своих каретах поблизости от дворца. Шорники, пользуясь случаем, заламывали по триста рублей за простую сбрую на пару лошадей. Одеть извозчиков или русских кучеров по-немецки было не менее затруднительно. Большая часть их не хотела расставаться ни с длинной бородой, ни с кафтаном, ни с круглой шляпой и еще менее желала подвязывать искусственную косу к остриженным волосам.

Все это порождало сцены и картины самые смехотворные. Император, к досаде своей, был вынужден в конце концов изменить этот суровый приказ на скромное предложение выезжать по-немецки, если кто-то желает заслужить его милость» [33; 91].

Перемены начались буквально с первых же часов правления Павла. «Внезапная перемена, произошедшая с внешней стороны в этой столице в течение нескольких дней, просто невероятна, – пишет Саблуков. – Так как полицейские мероприятия должны были исполняться со всевозможной поспешностью, то метаморфоза совершилась чрезвычайно быстро, и Петербург перестал быть похожим на современную столицу, приняв скучный вид маленького немецкого города XVII столетия.

К несчастью, перемена эта не ограничилась одною внешней стороною города: не только экипажи, платья, шляпы, сапоги и прическа подчинены были регламенту, самый дух жителей был подвержен угнетению. Это проявление деспотизма, выразившееся в самых повседневных, банальных обстоятельствах, сделалось особенно тягостным ввиду того, что оно явилось продолжением эпохи, ознаменованной сравнительно широкой личной свободой» [54; 27].

Павел сам разъезжал по столице, пустевшей при виде его, отлавливая нарушителей: простой полицейский чин не всегда мог осмелиться задержать какого-нибудь проштрафившегося по мелочи штаб-офицера, опасаясь получить от него хорошую оплеуху! Таким образом, вступали в неразрешимое противоречие провозглашаемые Павлом Закон и Субординация.

Император не пользовался любовью подданных.

Его боялись и ненавидели, хуже того – над ним смеялись!

Павлу не прощалось ничего. Кто помнил, например, екатерининский указ 1775 года о сокращении роскоши,[146]146
  От указа 1775 года весьма пострадала великая княгиня Мария Федоровна, которой пришлось отправить обратно нераспечатанными многочисленные сундуки с нарядами, накупленными ею в Европе (не вовремя, не вовремя, душенька!).


[Закрыть] предписывавший подробно, кто и как должен одеваться? Или указ 1793 года, запретивший широкие галстуки? Да о них забывали прежде, чем высыхали чернила, – никто и не думал их исполнять!

Все павловские начинания несли в себе некую двойственность, одновременно и минус, и плюс, которые взаимно самоуничтожались во время претворения в жизнь.

В первые же дни своего правления Павел распорядился устроить специальное окно, в которое всякий мог опустить прошение на высочайшее имя. Павел сам разбирал эти прошения и принимал скорые меры. Резолюции императора печатались затем в газетах для объявления подданным. «Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, – пишет современник, – и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это делал император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собой личная расправа» [54; 29]. Таким образом, ставя законность превыше всего, Павел себя ставил еще выше, хотя первое правило разумного монарха – соблюдать им же самим установленные законы.

Тот же двойственный результат имели меры Павла относительно просвещения нации. Так, в 1799 году были запрещены поездки молодых людей за границу для учения, но зато – чтобы не надо было ездить за границу – основан Дерптский университет. В 1797 году были закрыты частные типографии и установлена строгая цензура для русских книг, а в 1800 году был запрещен ввоз всяких книг и даже нот из-за границы, что, как ни странно, пошло на пользу обществу: «Желая подавить просвещение и науки, – пишет современник событий Шарль Массон, – он [Павел] оказал им величайшую услугу, какую только возможно. С момента, когда науки начинают пользоваться свободой печати, лучшее, что можно для них сделать, – уничтожить эту свободу. Все книги, способствовавшие революции нашего века, имеются в России, и даже в большом количестве, а то, что проскользнет туда, хотя бы из Вены, несомненно, окажется лучше всего разрешенного к печати. Но Россия еще очень далека от того, чтобы суметь использовать эти благодеяния, и напрасно деспотизм в своем глупом предвидении, стремясь отдалить опасность, только навлекает ее» [33; 134].

«Здесь – ваш закон!»

Получив наконец столь долго ожидаемую власть, Павел со всей страстью принялся рушить ненавистные ему екатерининские порядки и установки, преобразовывая и совершенствуя, как нынче выразились бы, «властные структуры».

Трудно представить себе всю глубину развращенности екатерининских вельмож: «Не обладая ни знаниями, ни кругозором, ни воспитанием, ни честностью, – пишет Ш. Массон, – они не имели даже того тщеславного чувства чести, которое по отношению к настоящему является тем же, чем лицемерие в сравнении с искренностью. Грубые, как паши, жадные, как мытари, хищные, как лакеи, и продажные, как субретки в комедии, они, можно сказать, были государственной сволочью. Их прихлебатели, креатуры, слуги и даже родственники наживались не за счет их великодушия, а путем притеснений, которые вершились их именем, и за счет торговли их влиятельным положением, впрочем, их самих грабили так же, как они обирали государство. Услуги, которые им оказывали, даже самые низменные, оплачивались из казны. Часто их прислуга, шуты, музыканты, личные секретари и гувернеры их детей получали жалованье из какой-нибудь государственной кассы, находившейся в их ведении» [33; 43–44].

Павел принялся наводить порядок. Император вставал очень рано, и екатерининским вельможам, в прежние времена прибывавшим во дворец хорошо если к 10 утра, приходилось приниматься за работу чуть не в 5 часов поутру! Современник пишет: «Мир живет примером государя. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях, везде в столицах свечи горели с пяти часов утра; с той же поры в вице-канцлерском доме, что был против Зимнего дворца, все люстры и все камины пылали. Сенаторы с восьми утра сидели за красным столом» [54; XXI].

Павел пытался самолично входить во все мелочи управления, что ему плохо удавалось. Г. Р. Державин приводит в своих записках характерный анекдот павловского царствования: Павел «приказал в коллегии, в общем собрании знатных купцов и адмирала Кушелева,[147]147
  Кушелев Григорий Григорьевич (1754–1833) – граф, вице-президент Адмиралтейств-коллегии, один из любимцев Павла I.


[Закрыть] сделать постановление о внутреннем судоходстве, то есть какой конструкции где строить суда к хождению по рекам удобнейшие; вследствие чего в собрании коллегия объявила свое мнение, адмирал свое, а купечество свое, и как в указе предположено не было, в случае разных мнений представить Сенату, а поднести прямо государю: то и вышла его резолюция, надписанная его рукою над всеми теми мнениями: «Быть по сему». Никто не осмелился спросить объяснения, так напечатано и опубликовано» [17; 204].

Преобразования Павла во внутренней политике были также противоречивы: он продолжил начатую еще Екатериной централизацию власти, возвращаясь в то же время к разнообразию форм управления на окраинах империи. Изменилось положение Сената: генерал-прокурор превратился как бы в премьер-министра, сочетавшего функции министров внутренних дел, юстиции и финансов. В результате реформы системы внутреннего самоуправления были ликвидированы должности наместников, закрыты приказы общественного призрения, управы благочиния, ликвидированы городские думы, что вместе с судебной реформой было шагом назад.

В обществе происходили бесконечные «кадровые перестановки». Многие дворяне начали покидать военную службу. Например, из 132 офицеров конногвардейского полка, состоявших на службе в момент воцарения Павла, через четыре года осталось всего двое; зато подпоручики были уже полковниками.

Только за первые три года правления Павла было уволено со службы семь фельдмаршалов (в том числе А. В. Суворов и П. А. Румянцев[148]148
  Румянцев (Румянцев-Задунайский) Петр Алексеевич (1725–1796) – граф, русский полководец, генерал-фельдмаршал.


[Закрыть]), 333 генерала и 2260 офицеров, а за все время царствования – почти 12 тысяч человек (правда, часть отставленных была возвращена на службу еще самим Павлом).[149]149
  Документы русской истории. М., 2002. № 2 (56). С.17.


[Закрыть] Состав павловской администрации полностью обновлялся три раза, а на посту генерал-прокурора, к примеру, практически каждый год был новый человек.

Те, кто сумел вписаться в павловские порядки, продвигались по службе очень быстро. В результате вознеслись угодливые и исполнительные люди, не обладавшие особыми способностями и знаниями: «…птенцов екатерининского гнезда» сменили «гатчинские выходцы» – Аракчеев, Кутайсов, Обольянинов[150]150
  Обольянинов Петр Хрисанфович (1752–1841) – генерал от инфантерии, генерал-прокурор Правительствующего сената, губернский предводитель дворянства Московской губернии. Любимец Павла I. Никогда не возражал императору. Обладал тяжелым нравом, с его появлением чрезвычайно усилился правительственный произвол.


[Закрыть] и им подобные.

Павел намеревался облегчить положение крепостных крестьян, издав в 1797 г. «Манифест о трехдневной барщине», который почти не нашел себе практического применения. Последовавший через некоторое время указ запретил продавать крестьян без земли в Малороссии. Впервые крепостные крестьяне должны были принести присягу новому императору наравне с вольными. В то же время количество крепостных при Павле резко возросло: не зная действительного положения вещей, он был убежден, что помещичьи крестьяне живут лучше казенных, и за четыре года своего царствования роздал в частные владения почти 600 тысяч душ казенных крестьян – примерно столько же, сколько его мать за все 34 года своего правления!

Для государя, привыкшего править миниатюрным гатчинским королевством, Российское государство было слишком велико и обильно, слишком расстроено правлением Екатерины. Он хватался за все и не успевал ничего.

Помощников у него не было.

За четыре года Павел внес некоторый порядок в гвардию и армию, упорядочил финансы и правосудие, в некоторой степени облегчив участь народа. Все – и вельможа, и простолюдин – были равны перед «быстрой и скорой» справедливостью императора. Даже Адам Чарторыйский, в целом критически настроенный по отношению к Павлу, не может не признать, что «в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, чем в предыдущее и последующее царствования» [54; 219].

Несмотря на многочисленные «ошибки и глупости», совершенные Павлом за краткое время правления, нельзя не отметить, что руководствовался он всегда только лишь благородными побуждениями и намерениями. Военная и гражданская системы, заложенные Павлом, продолжали существовать и после его кончины, определив направление российской государственности на полстолетия вперед.

«…Я, Я, Я один во всей вселенной!..»

Внешняя политика Павла, как казалось современникам, не отличалась четкостью и продуманностью, а часто зависела от его импульсивного характера, в котором рыцарство парадоксальным образом сочеталось со здоровым прагматизмом. Многие действия императора казались непонятными, а порой и просто безумными. Сам Павел не видел никаких противоречий в собственных поступках и решениях.

В 1800 году, в беседе с датским посланником, Павел разъяснил колебания внешнеполитического курса следующим образом: «Российская политика вот уже три года остается неизменной и связана с справедливостью там, где его величество полагает ее найти. Долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам. Теперь же в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела. Он бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне. То же самое он испытал относительно англичан. Он склоняется единственно в сторону справедливости, а не к тому или иному правительству, к той или иной нации, а те, которые иначе судят о его политике, положительно ошибаются» [40; 82].

Итак, следуя благими путями поисков мировой справедливости, Павел прекратил начатую Екатериной войну с Персией и вышел из антифранцузской коалиции. После того как Наполеон разгромил Австрию, Павел примкнул к союзу с Англией и Австрией, к которому позже присоединилась Турция. Пруссия отказалась участвовать в коалиции, и дипломатические отношения с ней были прерваны. Усилия коалиции и блестящие победы А. В. Суворова не привели к прочному успеху из-за взаимного недоверия союзников и разницы интересов: Павел видел себя защитником рушащихся европейских тронов, а союзники преследовали собственные корыстные цели. Затем Павел поссорился с Англией, захватившей Мальту, находившуюся с 1798 года под покровительством Павла. В 1800 году коалиция окончательно распалась.

Поддавшись влиянию Наполеона, сумевшего сыграть на рыцарских струнах его характера,[151]151
  Наполеон освободил без всякого выкупа русских военнопленных, захваченных на о. Корфу в Италии.


[Закрыть] Павел объединился с Францией против Англии. Интересы России и Франции всегда были близки, и только революция нарушила взаимное притяжение двух стран. Переворот 18 брюмера ознаменовал новую эру в истории Франции, что сразу же оценил Павел, признав законность власти Наполеона – «Нам все равно кто, лишь бы государь законный!» Наполеон, хотя и был консулом республики, продолжал тем не менее традиции абсолютной монархии. И Павел в полной мере осознал этот факт.

В сентябре 1800 года на английские суда, находившиеся в русских портах, было наложено эмбарго. В следующем году Павел решил перейти к наступательным действиям и 12 января 1801 года отправил атаману Донского войска генералу Орлову приказ выступить со всем войском в поход на Индию – поход, которым в драме Мережковского хитрый Пален запугивает простодушную Марию Федоровну, наводя ее на мысль о безумии Павла.

Как мы видим, стремление «вымыть солдатские сапоги в волнах Индийского океана» зародилось задолго до того, как было высказано некоторыми современными российскими политиками.

На самом деле никакого безумия в этой идее не было. Индийский поход вполне сопоставим с египетским походом Наполеона. Русский и французский корпуса должны были действовать согласованно: генерал Массена[152]152
  Массена Андре (1758–1817) – маршал Франции, герцог Риволи, князь Эслингский. Участник революционных и наполеоновских войн.


[Закрыть] во главе 35-тысячной французской армии движется по Дунаю, через Черное море, Таганрог, Царицын и Астрахань, где соединится с такой же русской армией, объединенные войска затем направятся в Астрабад и пройдут дальше в глубь Индии. Весь поход должен был продолжаться около полугода.

Впоследствии военные специалисты высоко оценили эту идею: «Нельзя не признать, что по выбору операционного направления этот план был разработан как нельзя лучше. Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути прошли в древности фаланги пехоты Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Гадир-шаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной» [58; 319–320].

Кроме внешнеполитических целей Павел преследовал и внутренние, в частности, «встряхнуть казачков», ограничить их вольность, для чего на них и были возложены основные тяготы индийского похода. Через месяц с небольшим казаки начали поход числом более 20 тысяч, с пушками, без обоза и припасов. Смерть Павла положила конец походу – Александр тотчас же вернул казаков обратно.

«…я ОДИН во всей вселенной…»

По масштабности преобразований павловское время в несколько окарикатуренном виде напоминало времена Петра I. Но сам Павел мало походил на своего могучего предка: его трость не могла соперничать с петровской дубинкой. Внук Петра Великого и поклонник великого Фридриха, Павел был мелок, заменяя внутреннюю силу насилием. Там, где Петру довольно одного движения брови, Павел впадает в истерику, где Петр – самовластен, Павел – самодурствует.

Не смог Павел усвоить и государственной мудрости собственной матери, умевшей внушать окружающим безусловное повиновение.

Статс-секретарю В. С. Попову,[153]153
  Попов Василий Степанович (1743–1822) – состоял при князе Г. И. Потемкине, а в 1786 году назначен состоять при императрице для принятия прошений.


[Закрыть] выразившему свое изумление по поводу этого умения государыни, Екатерина ответила так: «Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, мои повеления не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью я поступаю при издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа. Когда я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и когда в оном я бы следовала одной моей воле. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня делается все только мне угодное. Напротив – это я, которая стараюсь угождать каждому сообразно заслугам, достоинствам и так далее» [49; 434–435].

Павел же отнюдь не «приноравливал» свои указы к обычаям и следовал исключительно собственной воле. Самоуправствуя, он тем не менее остановил самоуправство вельмож. В этом нет никакого парадокса: по мнению Павла, вся власть, весь закон и все право были сосредоточены в его руках («Здесь– ваш закон!»), остальным оставалось лишь слепо исполнять повеления императора. Если идеальный самодержец, издавая законы, сам же им в первую очередь и следует, то Павел возвел в закон собственный каприз, который должен был исполняться без рассуждения. Наказывая и награждая без разбору, по случайной прихоти, он, как говорили современники, лишил награду сладости, а наказание – стыда.

Не случайна любовь Павла к парадам – их «однообразная красивость» олицетворяла для него идеал военной и общегосударственной организации, каждый из участников был хорошо отлаженной деталью общего механизма, управлял которым император: «…парад есть торжество ничтожества, – и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет»[154]154
  Речь идет об Александре I, но с еще большим основанием это объяснение можно отнести к правлению Павла I.


[Закрыть] [32; 281].

Современник пишет о поведении Павла на военных учениях: «Случалось, что, вырвав эспантон [пику] у офицера, он сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствующих, которые должны были сохранять серьезный вид, глядя на эту смешную фигуру, юродствовавшую с каким-то убеждением и во всей силе ничем не укротимой воли» [58; 176].

Стремясь утвердить в стране закон и порядок, Павел сознавал, что меры его непопулярны, считая: «…пусть меня ненавидят за правое дело, чем любят за неправое». Отсутствие гибкости, неспособность к компромиссам только осложняли позицию Павла: там, где Екатерина отступает, побеждая, Павел идет напролом, наживая врагов.

Друзей у него не было.

Ни друзей, ни единомышленников.

Один на один с Богом.

С неимоверной высоты императорского трона, на который он вознесен волею Бога, Павел не видит никакой разницы в своих подданных: все они одинаково равны – и одинаково ничтожны! – перед его величием и властью: «… в моем государстве велик только тот человек, с кем я говорю, и пока я с ним говорю».

Павел искренне не понимает, как могут ему противоречить, опровергать его мнение – ведь он же лучше знает, как надо! Да, впрочем, только он один и знает. Но подданные, словно неразумные дети, не видят своей выгоды и пользы и никак не встраиваются в подготовленные для них Павлом рамочки, его же называя безумцем!

Это убеждение Павла в неразумии подданных уходит своими корнями в глубокую русскую древность, когда принцип «не давать воли малому» господствовал везде и, по словам И. Забелина, «не допускал никаких других понятий о подчиненных, как только о детях, о малолетних или домочадцах, которыми управлять – значило не Ъавать им воли» [19; 65].

По мнению Карамзина, Павел в отношении к самодержавию сделал то же, что якобинцы по отношению к республике: «заставил ненавидеть злоупотребления оного». Карамзину вторит Я. И Санглен – большой специалист по всяческим «якобинцам», руководивший при Александре I Тайной канцелярией: «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может» [58; 182–183].

«Калигулы последний час..»

К 1801 году общественное недовольство правлением Павла достигло своего апогея. Убеждение в ненормальности императора, старательно культивируемое Паленом и его единомышленниками, распространилось повсеместно, и «все»: высший свет, правящие круги, генералы и офицеры, значительное чиновничество, – все, кто считал себя принадлежащим к мыслящей и правящей части нации, были уверены, что Павел ведет государство к гибели.

Никто не хотел принимать в расчет, какое запущенное хозяйство досталось Павлу после матери, как мало мог он успеть за четыре с небольшим года, пытаясь разрешить одновременно множество разных дел и погрязая в мелочах.

Тем не менее основания к беспокойству были. Противоречивая экономическая политика Павла, соединявшая в себе стремление ограничить расходы с безумными неоправданными тратами, привела к опустошению казны.

Об этом красноречиво свидетельствует Г. Р. Державин, бывший в то время в должности государственного казначея: казна «так безмерными издержками истощена была и беспрестанно истощалась, что недоставало не токмо означенных казначейством сумм, но самых давних недоимок и долгов казенных, на счет коих принуждены были печатать новые ассигнации и удовлетворять императора, который не хотел верить, что казна его в крайнем недостатке.

В два месяца тогда сверх всех штатных и остаточных сумм издержано было более 6 миллионов рублей как на посылку в Индию донских казаков, на строение Казанской церкви и прочие подобные затейливые издержки, так что наконец по не вступлению в полном количестве ассигнованных доходов на военный департамент стали оказываться в оном недостатки, которые наполнить никоим образом было неоткуда».[155]155
  «А как сие могло причинить государственному казначею великую беду, то в последний день царствования сего государя, по неожиданию от запрещений европейской торговли пошлинного доходу, Державин решился подать доклад императору и подал, чтоб напечатать миллионов 40 ассигнаций, скупить ими на бирже находящиеся купеческие товары и, тем оживив внутреннюю торговлю, воспользоваться сколько-нибудь от них пошлинами. Но за смертью императора, в ту ночь случившеюся, сего доклада не вышло» [17; 220].


[Закрыть]

Но вот взгляд со стороны на правление Павла.

Свидетельствует современник – прусский агент, трезво смотрящий на вещи и не склонный идеализировать русского царя: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина I. Даже его расточительность, благодаря которой плохо управляемые богатства переходят в руки людей, заинтересованных в том, чтобы лучше с ними обходиться, приведет к увеличению населения благодаря прогрессу культуры, и казна не пострадает от этого, а наоборот, это ей пойдет на пользу благодаря увеличению числа земель, обложенных налогом, и увеличению косвенных налогов из-за появления новых богатств; и Россия, уже удивительная по своим размерам, своему плодородию, столь мало оцененному, благоприятным положением для оборонительных и наступательных действий быстро возродится» [58; 86].

Не вдаваясь в тонкости внешней политики и сложности экономики, общество в целом более всего недовольно было ограничениями частной свободы, мелочным контролем императора над подданными, которым требовалось прилагать слишком много усилий, дабы подлаживаться к вспыльчивому и непредсказуемому нраву Павла.

Общее настроение, владевшее обществом, образно выразил в своих воспоминаниях Вигель: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако ж, в мундир прусского покроя с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух Средних веков; Версаль, Иерусалим, Берлин были его девизом, и, таким образом, всю строгость военной дисциплины и феодального самоуправления умел он соединить в себе с необузданною властию ханскою и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства» [8; 77].

Не понимая и не желая понимать идей и устремлений императора, предчувствуя скорый и неизбежный конец его царствования, каждый думал прежде всего о собственном благополучии, стараясь, что называется, наловить побольше рыбки в мутной воде. В обществе торжествовал «просвещенный цинизм»: «Крайний эгоизм овладел всеми, – пишет В. П. Кочубей[156]156
  Кочубей Виктор Павлович (1768–1834) – князь, государственный деятель и дипломат


[Закрыть] С. Воронцову в апреле 1799 года, – каждый заботится только о себе <говоря>: «Нужно будет завтра позаботиться, чтобы мне дали крестьян». С места уходишь с крестьянами, снова поступаешь на место и получаешь новых крестьян. Это хитрость, которая проделывается каждый день» [58; 207].

Миф о сумасшедшем тиране, правление которого гибельно и ужасно, обрастая анекдотами и слухами, рос подобно снежному кому. И чем безумнее, чем страшнее делался образ Павла, тем более оправдывали себя заговорщики и будущие убийцы, принимая вид спасителей Отечества.

Даже добрые поступки ставились Павлу в вину! Император Павел, – пишет Адам Чарторыйский, «царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе труда взвесить все обстоятельства дела, который приказывает и требует только немедленного исполнения своей воли…