Текст книги "Бремя власти: Перекрестки истории"

IV

Православие неразрывно связывает веру с царством. По убеждению самих греков, православие во всей своей полноте и чистоте могло сохраняться только за «оградой» царства. Этим тезисом «гордые ромеи» приводили в чувство тех древнерусских князей, которые осмеливались бросить вызов империи и самочинно возвысить свой статус. Однако история, как известно, иногда совершает неожиданные повороты. С падением Византии уже русские книжники используют этот аргумент против недавних учителей: вы «устоять» в вере не смогли, «пошатнулись», за что Бог и наказал вас потерей царства; отныне благодать Божья пребывает в Москве, под скипетром благочестивых московских государей, единственных во всей вселенной православных царей. Так вместе с властной идеологемой постепенно оформилась мессианская идея об особой ответственности Московского царства за сохранение православия – «большого христианства». Согласно этой идеологии, великие потрясения прошлого – падение Рима и Византии – ничто в сравнении с тем, что может случиться, если рухнет Третий Рим – Москва. Ведь Риму Четвертому уже не бывать. Эта «мессианская нагрузка» не осталась одним лишь плодом религиозного творчества древнерусских книжников. Въевшись в плоть и кровь русского человека, она то пребывала «вещью в себе», по примеру пространных мечтаний о водружении крестов на Святой Софии, то становилась «вещью для себя», побуждая верхи нередко жертвовать национальными интересами ради сомнительных мессианских целей, а низы – отправляться освобождать от иноверческого гнета «окованных братьев», зажиточность которых (например, зажиточность болгар во время русско-турецких войн XIX века) вызывала у них шок – от кого же мы их освобождаем? Словом, мессианская роль России и ее государя никогда не оставалась одной только выдумкой. Мессианство всегда в той или иной степени присутствовало в сознании монарха и его подданных, влияя на мысли, чувства и поступки. Даже Новое время не ослабило этого давления. Оно лишь побудило «перевести» на светский язык то, что прежде осознавалось и воспринималось через веру.

 
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьем тяжело.
Своих рабов Он судит строго,
А на тебя, увы! Как много
Грехов ужасных налегло.
 

Царь Федор, царь Иван, царь Петр Алексеевич, патриарх Адриан и митрополит Варлаам Ясинский

С XVI века московские цари провозглашались «земными Богами», наместниками Христа. Уже во время второго в русской истории венчания царственный герой пьесы А.К.Толстого внимал учительным словам митрополита: «.Вас, царей, Господь Бог в себе места избра на земле и на свой престол вознес, посади, милость и живот положи у нас». Полвека спустя Тишайший Алексей Михайлович объявлял себя «наместником самого Бога на земле» [23; 75, 104]. Для подданных это означало, что неповиновение государю становилось равносильным ослушанию Бога. Вот только мы всегда забываем о том, что это значило для монарха, власть которого становилась самодержавной и неограниченной! Ему нужно было сделать выбор, созвучный высшему выбору, за который ему ответствовать перед Спасителем. Источники немногословны в рассказе о том, как он решал эту задачу. Особенно средневековые, для которых внутренняя рефлексия – не предмет пространных описаний. Но даже Новое время с его мемуарами, дневниками и письмами не сильно балует исследователей, приоткрывая внутренние терзания монархов. По-видимому, это молчание не совсем случайность: высота сана, богоизбранность, пускай и отредактированная в своем восприятии светской культурой, всегда обрекали монарха на вершинное одиночество. Советников много – помазанник один. Судя по всему, для человека, обремененного такой ответственностью, спасением оказывалась вера в какой-то главный, неопровержимый принцип. Так, упрощая ситуацию, поступал Николай II, считавший своим долгом передать наследнику неизменным «самодержавство», некогда полученное им от царя-охранителя Александра III.

Принимая решение, монарх прислушивался к «внутреннему голосу». Позднее биографы станут утверждать, что нередко этот «внутренний глас» оказывался подозрительно близок к советам известного своим влиянием государственного деятеля или очередного фаворита. Возможно, что это и так. Но психологически, на уровне биографического жанра, важно, что сам монарх искренне верил тому, что он следует внутреннему, ему одному доступному, посылу. Отсюда – удивляющее историков упорство, или, точнее, губительное упрямство российских монархов, начиная с Ивана Грозного и кончая тем же Николаем II, которые, вопреки казалось бы здравому смыслу и требованиям времени, цеплялись за абсурдные решения и обветшалые государственные институты. Но для них самих эта неуступчивость не была ослеплением. Они исполняли свой долг, следуя высшей воле! В момент вступления на престол, когда сокрушенная ударом Екатерина II умирала в своей спальне, возбужденный Павел нашептывал графу Ф. Ростопчину: «Погодите, мой друг, погодите. Я жду сорок второй год. Бог поддерживает меня; быть может, Он дарует мне силу и разум, чтобы управлять государством, которое Он мне вручает. Положимся на Его милость» [20; 308].

В соответствии с представлениями о богоизбранности развивался обряд венчания, который включал в себя так называемое Поучение высших церковных иерархов, совершавших миропомазание. При том, что Поучение – всегда документ своего времени, оно включало фундаментальные представления о роли и обязанностях монарха. Так, при первом обряде венчания великого князя Дмитрия Ивановича, внука Ивана III (в 1498 году он венчался не на царство, а на великое княжение), митрополит наставлял: «И ты, господину сыне, имей страх божий во серцы, имей послушание во всем ко своему государю деду, великому князю, и люби правду и милость и суд прав, имей попечение от сердца о всем православном хрестьянстве» [55; 612].

При венчании Ивана IV Поучение расширяется и приобретает форму вполне законченного произведения, которое с дополнениями повторяется до конца XVII века. В основу Поучения были положены «Послание императора Василия сыну, Льву Философу» (886 год) и сочинения Иосифа Волоцкого [33, 312–319; 7; 16, 100, 101, 109]. Именно последний, по наблюдению Ю. М. Эскина, впервые применил термины «место» и «отечество» в интересующем нас смысле: «…тебе бо Господь Бог избра в себе место, постави на твоем отечестве…». Тем самым были сакрализированы эти понятия: князь сидит на уделе, полученном «по отечеству», согласно «месту», данному ему самим Господом.

Среди главных обязанностей у монарха – выстраивание «правильных» отношений с подданными: «…бояр же своих и вельмож жалуй и береги по их отечеству, ко всем князем и княжатом и детям боярским и ко всему христолюбивому воинству буди преступен, и милостив и приветен по царскому своему сану и чину; всех же православных христиан блюди и жалуй и попечение имей о них ото всего сердца, за обидящих же стой царски и мужески…» [4, 57, 82]. Царя, таким образом, обязывали жаловать своих слуг и «блюсти» «отечество» знатных царедворцев. Эта формула повторяется практически без изменения во всех обрядах венчания.

Призывы жаловать и «блюсти» не оставались безответными. Согласно обряду венчания царь Федор Иванович обращался к своим подданным: «А яз о сем молю, Ваше святительство, а вы бы, наши бояре, нам служили потому же, как есте служили отцу нашему… а мы вас учнем жаловати и держати по вашей службе и по отечеству» [49; 219]. Круг замыкается. Царь Федор санкционирует порядок взаимоотношений «государь-элита»: «жаловати. по службе», «держати» («беречи») – «по отечеству». Это закрепило еще один стереотип, неизменно сопутствующий монархическим представлениям: за царем не пропадет, царь милостив и щедр, верных слуг бережет, вознаграждает и возвышает.

Чин венчания напоминал монарху о еще одной первейшей заповеди – «любить правду». При этом царь и великий князь трактуется в источниках как «правда мира сего». Соответственно, в беспрекословном исполнении повелений того, кому дана власть от Бога, заключается «правда» самих подданных [67; 34, 36, 55, 67, 81]. Один из главных смыслов, вкладываемых в понятие «правда» – справедливый миропорядок, который и должен создавать и поддерживать монарх. Так стереотип справедливости дополнялся представлениями о стабильности и благоденствии, связанными с правлением щедрого и милостивого богоданного государя.

Семиотику репрезентации власти монарха и его поведения в нашей истории можно рассмотреть в более сложной связке – «свой-чужой» [34; 222–223]. Именно таким должен был представать в сознании своих подданных государь, внушая одновременно страх, уважение и покорность. «Свой» он оказывается по принадлежности к социуму, по обязанности защищать, управлять, творить мир и «правду». «Чужой» – по связи с потусторонним миром, обладанием сверхъестественными возможностями, дарованными рождением и актом помазания, наконец, своей инакостью, как неотъемлемым свойством, которое не может и не должно делать подлинного государя совсем «своим». В этом смысле любопытна реакция соратников Емельяна Пугачева – Петра III на его свадьбу с казачкой Устиньей Кузнецовой. Поступок Пугачева осудили. Но не за «двоеженство», хотя в Петербурге продолжала сидеть на троне «законная супруга-преступница» Екатерина II, а за выбор – государь взял в жены казачку. Конечно, подобные прецеденты, когда «девки» из низов становились «амператрицами», случались. Не кто иной, как «дедушка» Пугачева – Петра III взял в жены Екатерину, которой позднее пришлось срочно придумывать пристойную родословную. Это приняли, но не смирились [66; 193–196]. Пугачеву следовало вести себя не так, как он хотел, и даже не так, как вели себя «взаправдашнии» государи, а как должен был вести себя истинный император в представлении народа. И хотя в сказках князья, случалось, брали в жены крестьянских дочерей, народный монархизм такой поворот не принимал. Иначе говоря, Пугачев переборщил. Он повел себя совсем как «свой», чем нарушил дистанцию, которая должна была в понимании низов обязательно отделять государя от всех остальных.

По мнению зарубежных исследователей, «чужой» для династии потомков Калиты имел еще один смысл – «чужеродный». Так московские правители отдалялись от княжеской «братии» и утверждали свою особость. В итоге же монархам – Рюриковичам и Романовым – надо было балансировать между понятиями «свой» и «чужой», что реально ограничивало российских самодержцев, побуждая играть по неписаным правилам репрезентации себя во власти.

Все эти стереотипы, или, по определению известного историка Ю. Л. Бессмертного, социокультурные представления о власти и властителе [5; 15], чрезвычайно важны для нашей темы. В своем единении эти представления диктовали московским правителям вполне определенную модель поведения. Требования к ней довольно просто сформулировать: надо было соответствовать. Соответствовать массовым представлениям о власти.

Причем лучше не лицедействовать, хотя, случалось, на троне обосновывались и такие, а просто жить. Ведь власть – это не только голое принуждение, опирающееся на закон, суды, армию, жандармерию и полицию. Это еще и фактор культурного принуждения. Все так или иначе затронутые выше понятия-стереотипы – богоизбранность, законность, забота о подданных и попечительство (патернализм), справедливость, милосердие, щедрость – складывались, в конечном итоге, в то, что, современники воспринимали как легитимность власти, воплощенной в образе самодержца. Поэтому для последнего бремя власти – не только в трудностях управления и в принятии решений. Бремя власти – в необходимости постоянно поддерживать и воспроизводить магию самой власти, умножать силу, которая бы поддерживала существующее общественное устройство изнутри. Задача действительно наитруднейшая и ответственная, поскольку крепко связана с тем, что в судостроении называется остойчивостью, т. е. со способностью России идти, не рыская и уж тем более не перевертываясь, своим курсом в бурном море мировой истории.

V

В отечественной историографии о магии власти, ее культурологической составляющей долгое время не принято было рассуждать пространно. В ход шли иные понятия: «наивный монархизм масс», «народный монархизм». Само определение «наивный» придавало проблеме некую незначительность, легкомысленность – а стоит ли вообще она внимания исследователей? Между тем культурологические представления низов, закрепленные традицией и воссоздаваемые самой властью и монархом, упрочивали строй с не меньшей силой, чем все государственные институты и структуры. Чего только стоила для «простецов» евангелическая мудрость: «Царево сердце в руце Божией»? Могла ли в их толковании такая рука ошибиться, а такое сердце не чувствовать? Сознание народа легко обуживало сомнения в справедливости монарха, который, ежели он богоданный и законный, просто изначально не мог быть несправедливым. И если жизнь подталкивала к противоположному заключению, сталкивалала идеал с действительностью, то все обыкновенно завершалось «перетолкованием» этой действительности. Гармония достигалась просто: злоупотребления и несправедливости списывались на происки «изменников слуг». Это они утаивали от государя столь любимую им «правду», а от народа – очередную цареву «золотую грамоту», где давно уже было пожаловано все, о чем прежде молили и просили: воля, земля, благоденствие.

Но это же монархическое сознание хорошо помнило, что сидевший на престоле человек – царь «земной», а не «небесный», что он тленен, слаб плотью и как никто искушаем соблазнами неограниченной власти и вседозволенности. Контраст «небесного» и «земного», мессианского и человеческого – всего того, что сходилось и перемешивалось в государе, пугало заоблачной высокостью царского сана и немощностью человеческой плоти и возможностей. Задавалось: Царь – но Человек. Получалось: Человек – но Царь! Тут уж сочувствие или осуждение слабостей того или иного монарха в исторической памяти и оценке элиты и народа не всегда поддается даже объяснению. Одних осуждали без всякого снисхождения, часто при несовпадении с ими содеянным. Другим – все (или почти все) прощалось. Достаточно назвать одиозную фигуру Ивана Грозного, возведенного в народных песнях в строгого, но справедливого правителя за изведение «злых слуг» и народных мучителей – бояр.

 
Грозный царь Иван Васильевич слово вымолвил:
«Не делом вы, братцы, хвастаетесь,
Не добром вы, братцы, похваляетесь:
Злато-серебро не откупа,
Скатен жемчуг не оборона,
Чистый бисер не заступа.
Как я, Грозен царь, чем похвастаю:
Вывел я измену изо Пскова,
Вывел я измену из каменной Москвы,
Казанское царство мимоходом взял.
Крестил я порфиру в каменной Москве,
Эту порфиру на себя возложил,
После этого стал Грозный царь!» [54; 75–76]
 

По-видимому, здесь мы сталкиваемся с еще одним феноменом отечественного мировосприятия, тяготеющим к жестким правителям – Ивану Грозному или Иосифу Сталину. Историки ментальности ищут корни этого явления, в частности, в особенностях религиозного сознания. Издавна большую роль в нем играл Ветхий Завет, где Яхве – бог жестокого возмездия. За любое ослушание он обрушивал «мстительный меч в отмщение за Завет», карая народы тотальным уничтожением. Таким виделся «простецам» и истинный, подобно Ивану IV, царь, беспощадной грозностью своей спасающий всех от прегрешения. Похоже, что и сам Иван разделял это убеждение. Не случайно взгляд новейших исследователей на террор и опричнину, наподобие Страшного суда, устроенного земным наместником над своими грешными подданными, снял многие противоречия в понимании поведения палачей и жертв драматических событий [67; 356–410].

Впрочем, далеко не все были столь смелы в избираемых ролях-амплуа, как царь Иван. Да и сам первый венчанный государь, признававший выше себя лишь Бога [9; 292], испытывал, как известно, приступы опустошительного страха. В минуты раскаянья он ясно видел, что совершает ужасные проступки, за которые придется держать ответ перед Богом. Обратная сторона всякой власти – ответственность – томила многих монархов. Они, как никто, знали о тленности и слабости «божьих наместников». И если для интеллектуалов Средневековья и Нового времени столкновение в монархе человека и помазанника Божьего было предметом умозрительных размышлений, то для самих монархов – самой жизнью. Проблема разрешалась по-разному: покаянием, бегством в частную жизнь, слепым преклонением перед монаршим долгом, который, как нить Ариадны, выводил из самых затруднительных нравственных положений. В этих крайних исходах нередко отражались сердечные муки и душевные метания – плата за невыносимую тяжесть власти. Вот рука двадцатилетнего угасающего (жить осталось меньше двух месяцев), не совершившего ни великого, ни ужасного царя Федора Алексеевича с трудом выводит: «Грешный ЦФ» («Грешный Царь Федор») [57; 403]. И это тоже плата за власть, даровавшая ему столько надежд и заставляющая его, царя, завидовать доле самого распоследнего уездного служилого человека, которому предстояло жить и стареть, стареть и жить…

Вот признание Александра I, отправлявшего, как он уверял себя и всех, не по своей воле, а под давлением дворян, в ссылку Сперанского: «О! Подлецы. Вот кто окружает нас, несчастных государей» [21; 228]. И это тоже плата за власть, беспощадно растоптавшей идеалы молодости и окончательно превратившей его в малодушного и лицемерного монарха.

VI

Средневековое традиционное мировоззрение выдвигало на первый план богоподобность монарха. Народное воображение переводило это сверхъестественное сакральное свойство монарха на понятный низам конкретно-предметный «язык». Во Франции долгое время существовало поверье, что прикосновение королевской руки способно излечить больного, страдающего золотухой. В России – то же ожидание чуда, равнявшего государя со святым, или наличие на теле монарха «царских знаков» (в соответствии с твердым убеждением, что «особость» обязательно должна быть помечена телесно). Эта своеобразная вариация пословицы «Бог шельму метит» давала знать о себе на протяжении нескольких веков, вводя в заблуждение тысячи людей. «Знаки» обыкновенно приравнивали к сакральным или государственным символам: крестам, орлам, коронам.

К ним прибегали многочисленные самозванцы, коих было несметное число в XVII–XVIII и отчасти в XIX веках. Чтобы не создавать удручающего впечатления о вопиющей наивности наших «простецов», заметим, что по аналогичной парадигме действовали самозванцы и в Европе. Так, в конце XVI века, после утраты Португалией независимости, на Пиренеях получила хождение легенда о короле Себастьяне, который должен был вырваться из плена и освободить страну от испанского владычества. На роль Себастьяна претендовало несколько человек (близость Себастьяна и нашего Лжедмитрия не ускользнула от внимания современников, уловивших наступление самозванческой эпохи). Правда, португальцы на «знаки» особо не напирали – зато вычислили точные «антропологические данные», по которым можно будет узнать избавителя: правая (!) кисть больше левой, правая (!) рука длиннее левой и т. д. В ход шла также оттопыренная нижняя губа и большие руки – то были уже всем известные «родовые» отметины Габсбургов, не позволяющие сомневаться в «благородности» происхождения претендента [12; 150]. Все эти представления восходят к одному, сложившемуся в глубокой древности архетипу: посвященный должен был внешне выделяться среди остальных. Чаще – силой и богатырским телосложением, реже – известной асимметричностью и «знаками».

Уже упоминалось, что российские самозванцы особенно рьяно эксплуатировали стереотип со «знаками», как важнейшее доказательство их царственного происхождения. В историях с самозванцами признание или непризнание «знаков» подлинными «царскими пятнами» – необходимый этап. Самозванец Кремлев, выдававший себя за Петра III, получил поддержку лишь после того, когда перед ним склонился местный батюшка. Тот, будучи, по-видимому, большим пронырой, объявил, что государя Петра Федоровича «на руках нашивал» и ныне признал его по отметине – «беловатова вида кресту» на ноге [65; 39]. На собравшихся слова попа произвели большое впечатление. Во-первых, потому что попу «по священству» не положено лгать. Во-вторых, из-за обнаруженного «царского знака».

Знаки в русской истории фигурировали и раньше. Причем, по-видимому, для «простецов» не всегда нужно было их прямое упоминание. Согласно легенде, Дмитрий Самозванец открыл тайну своего происхождения Вишневецким в бане. Конечно, баня – место «нечистое», и впоследствии, после падения Лжедмитрия I, это лишний раз доказывало, что самозванец – колдун и чернокнижник. Но ведь с другой стороны, где, как не в «мыльне», было уместно предъявить «царские знаки»? Так что в первоначально запущенной версии о явлении царевича Дмитрия знаки не упоминались, но подразумевались…

Все эти особенности народного восприятия царя лишний раз свидетельствуют, что сакральная составляющая среди всех представлений-стереотипов играла доминирующее значение. Неудивительно, что в поведении первых Романовых преобладало стремление демонстрировать священный характер царской власти, свою богоданность. Такая репрезентация ассоциировалась в сознании масс с «гарантией» стабильности и процветания под скипетром столь праведного государя, что обеспечивало ему поддержку.

Наибольших «успехов» в упрочении позиций новой династии достиг Алексей Михайлович, правление которого стало центральным в XVII столетии. Свою богоизбранность он осмысливал прежде всего как ответственность за судьбу Православного царства перед Спасителем. Потому для него «царское дело» – Божье дело. «Иду на Божью службу», «мы на Божьей службе», – роняет он фразы в письмах родным. «Повелением всесильного, и великого, и бессмертного, и милостивого царя царем и государя государем и всех всяких сил повелителя господа нашего Иисуса писал сие письмо многогрешный царь Алексей рукою своею», – выспренне провозглашал он в полуофициальных посланиях [61; 770–771]. Чувствуется, что здесь – отражение целого мировоззрения, покоившегося на твердом убеждении в священном характере царской власти и ее эсхатологическом предназначении.

Такая уверенность для Алексея Михайловича – основание требовать от «государевых холопей» полного послушания, причем послушания добровольного, не за страх человеческий, а за страх Божий. Отсюда постоянный рефрен его грамоток: служить нам «всем сердцем», «с любовью», «радетельно». Только за такую службу справедливо получать царские милости и жалованье. Наказание же за ослушание для второго Романова – мера тягостная и вынужденная, «покамест навыкнут иметь страх Божий» [47; № 47, № 48].

Царь сам демонстрирует примеры праведного, благочестивого поведения. После трех лет правления он – труженик, «люботрудник». Множество документов содержат на полях его распоряжения. Выведенные торопливым и несколько отрывистым почерком пометы «справитца», «подумать», «ведомо», «отписать» – лишь слабые следы той напряженной работы, которая происходила в голове царя при чтении бумаг [2; № 836, № 4303, № 4731]. Однако, как это ни странно, вовсе не трудолюбие и даже не собственное позицирование Тишайшего упрочивали священный характер царской власти в представлении низов. Все эти стороны деятельности монарха были им малодоступны. Иное дело – царские выходы, участие государя в церковных службах и крестных ходах, богомольных походах по монастырям и святым местам.

На самом деле, именно церковные церемонии и выходы открывали для средневековых монархов возможность явиться перед народом земным богом в «неземном величии» [26; 377]. В годы царствования Алексея Михайловича эта обрядо-церемониальная сторона деятельности царского двора и церкви получила наиболее полное выражение, свидетельствуя, с одной стороны, о благочестии и смирении Московских государей и их слуг, верных сынов церкви, с другой – о высоте и священном характере царского сана, столь полно выраженном в торжественном шествии Царя Земного к Царю

Небесному [37; 17]. В церковь шествовал не человек – образец святости!

Участие царя в церковных и придворных церемониях придавала им высший смысл. Уже само облачение Алексея Михайловича свидетельствовали о «ранге события». На целый ряд праздников – Новолетие, Богоявление (Крещение), Вознесение, Троица, Вход Господень в Иерусалим – Тишайший представал перед своими подданными в Большом наряде. Для подданных, получавших возможность увидеть Алексея Михайловича во всем великолепии и блеске царского наряда, это и было, собственно, лицезрение Царя Земного.

Иногда Алексей Михайлович облачался в Большой наряд в самой церкви. Тогда активизировались иные смыслы – это уже было не просто облачение, а возложение царского сана, еще одно напоминание о сакральной природе власти государя. Снятие же знаков царской власти по окончании службы оказывалось поучительной демонстрацией кротости и смирения. Царь всенародно покидал храм, умерив свой блеск и величие. Наконец, само шествие, с патриархом, властями, духовенством, «честными крестами», мощами и святыми иконами, в сопровождении придворных – все это зримо и осязаемо соединяло в одно целое атрибуты царской власти с атрибутами священного происхождения.

Количество церковных церемоний и шествий с участием Тишайшего впечатляет. В иные годы их число приближалось к цифре 100. Если учесть, что почти все эти церемонии включали многочасовые службы и продолжительные шествия, повергавшие заезжих греков в ужас («… у московитов железные ноги», – жаловались гости с востока). Если к этому добавить еще длительные богомольные походы по монастырям, то невольно возникают вопросы: Когда же Тишайший находил время править? И правил ли?

Правил. Мы уже упоминали о непосредственном участии второго Романова в государственных делах. Но дело не в этом. Некорректна сама постановка вопроса, сформулированная, исходя из представлений Нового времени. Тишайший, как и его предшественники (включая «молитвенника» Федора Ивановича), руководствовался иной логикой и иными ценностями. Для них участие в подобных церемониях было не просто демонстрацией благочестия, а прямое царское служение, не менее важное, чем охрана границ или справедливый суд.

Замечательно, что в церкви Алексей Михайлович нередко разбирал судебные тяжбы. Первое упоминание о подобных опытах связано с Никоном. Будучи архимандритом Новоспасского монастыря, он получил от Тишайшего право собирать прошения на царское имя. Челобитные обильно потекли в руки Никона, который регулярно, «в пяток», встречал приехавшего царя на пороге своей обители. Разбирал челобитные Алексей Михайлович прямо в храме. Обстановка не смущала его. Напротив, в этом был особый смысл – царский нелицемерный суд, освященный свыше. Не это ли и есть торжество «правды»? В последующем такие занятия вошли у него в привычку и не одна царская грамотка заканчивалась пометой: «Писана сия припис на всенощной у пресвятыя Богородицы честного ее Покрова во время егда воспели первый припев» [52, 13–15; 19, 237]. Дело дошло до того, что шведский представитель в Москве, явно преувеличивая, отмечал в своих письмах в Стокгольм: «…почти всегда император занимается делами в церкви» [28; 189].

Царская манера «работать» в церкви, как и участие Тишайшего в разнообразных религиозных церемониях, вполне укладывается в поведенческую модель праведного государя. Модель, которая наиболее полно отвечала представлениям «простецов» об истинном, богоданном государе. Необходимо однако подчеркнуть, это старательное и вполне успешное следование Алексеем Михайловичем стереотипу сакральности давалось совсем непросто. Имеются ввиду, конечно, не физические нагрузки. Человек глубоко верующий, Тишайший безропотно переносил все предписанные ограничения и тяжести, не позволяя себе никаких послаблений. Но для Алексея Михайловича подобное поведение – не просто вопрос личного спасения. Вся духовная атмосфера в обществе требовала упрочения представлений о священном характере царской власти и ее носителе. Первоначально это было вызвано необходимостью укрепиться на троне – ведь легитимность новой династии многими ставилась под сомнение. Затем, как ответ на нападки старообрядцев, отрицавших святость царя, ярого сторонника и проводника церковных реформ.

Благодаря проповедям отцов раскола процесс сакрализации правящего монарха столкнулся с противоположной тенденцией – его десакрализацией. Появляются иконы с изображением царя и царицы с нимбами, упоминание имени царя во время службы наравне со святыми, – все эти приемы наделения Алексея Михайловича сакральными атрибутами трактовались расколо-учителями как кощунство и вызывали резкий протест. «Жива человека святым не называй», – поучал неугомонный протопоп Аввакум, по своему обыкновению точнее других формулируя ментальные представления русских людей, вошедшие в противоречие с новациями апологетов самодержавной власти. Но на самом деле нимб вписывается в православную традицию – в византийской иконографии он был еще и символом вечной власти, идущей от Бога. Однако Аввакуму уже во всем мерещилось отступничество от «святорусской старины». Логическим завершением противостояния стали призывы раскольников к отказу молиться за царя. Следом за отказом принять новопечатные книги «немоление за царя» привело к драматической осаде Соловецкого монастыря и возведению сторонниками старой веры Алексея Михайловича в ранг «служки» Антихриста. Правительство предпринимало ответные шаги. В государственно-правовой сфере – к их жесточайшему преследованию раскольников, в сфере идеологической – к усилению сакрализации личности царя.

Шаги эти были предприняты уже ближайшими наследниками Алексея Михайловича. За образец был взят византийский обряд. Старший сын Тишайшего, царь Федор, впервые во время церемонии венчания был введен в алтарь [6; 127]. Венчание по церковному закону подчеркивало значение принципа богоданности, перед которым померк даже принцип прямого наследования. Трудно сказать, чем бы завершилась это гонка за сакрализацию и десакрализацию в рамках традиционного сознания. Она была прервана, но вовсе не потому, что власти вняли апокалипсическим пророчествам расколо-учителей. Наступали новые времена. Прежние параллели царя со Спасителем не просто резали слух. Они отторгались сознанием, «подпорченным» барочным видением мира. Тот же Федор Алексеевич запретил в челобитных этикетное сравнение царя с Богом. Набиравшие с конца века силу процессы обмирщения заставили иначе взглянуть на сакральные основания власти. Они уже не кажутся безусловно достаточными для того, чтобы поддержать престиж самодержца. Познающий человек все чаще апеллирует к разуму. Отменяя в 1682 году местничество, царь Федор говорит не только об угодности этого шага Богу. Он обосновывает его светскими терминами, необходимостью достигать «общее добро», «общее государственное добро». Все это свидетельствовало о новых вызовах, с которыми сталкивалась власть. Вызовах времени, на которые надо было искать ответы.