Текст книги "Рыцари и сеньоры (сборник)"

Любочка, как старшая пионервожатая, взялась за техническое обеспечение спектакля. Она привезла из города куртку из «чертовой кожи» и очень похожий на настоящий маузер. Ставить пьесу было, конечно же, поручено мне, как самому низшему руководящему звену, обладающему минимумом педагогических познаний.

Да-да, я все-таки не был строгим начальником!.. Дети весело бегали по сцене и, едва взяв в руки тетрадку с текстом своей роли, тут же норовили стукнуть ей по голове своего соседа. Только один Сережа, – автор спектакля – как сфинкс, сидел в первом зрительском ряду и снисходительно улыбался, поглядывая на играющих ровесников.

Особой популярностью у подрастающего поколения пользовались овеянные легендарной славой черная комиссарская куртка и маузер. Маузер был тяжел (его создатель ухитрился залить в деревянную рукоятку свинец) и прекрасен. Стоило нажать на его курок, и он издавал резкий щелчок.

В конце концов, веселая возня и борьба за обладание «революционным» оружием истощили мое терпение. Я поспешил установить некое подобие порядка и мы приступили к репетиции. Диалоги учились по ходу действия. Но уже вскоре я вынужден был прекратить наш театральный урок, дело в том, что наш главный герой – облаченный в черную куртку Петя Иваницкий – то и дело направлял оружие на своих ближних. Он совсем не считался с тем, «свой» ли перед ним или «беляк» и постоянно издавал победоносное «бах-бах!..» Веселый и добрый Петя, став комиссаром, вдруг почему-то стал испытывать страстное и парадоксальное желание пристрелить любого из своих многочисленных друзей.

К явному неудовольствию Пети я заменил его другим. Этот другой, не менее веселый и подвижный, конопатый Сашка, едва почувствовав на своих плечах «груз революционной ответственности» в виде черной куртки из «чертовой кожи», не менее рьяно взялся за «уничтожение» своих ближних. Не предусмотренное сценарием «бах-бах!» то и дело прерывало действие. Я снова вмешался. На этот раз «революционная» куртка была предложена анемичной худенькой и скромной до слез Анечке. К моему безмерному удивлению облаченная в «чертову кожу», Анечка тут же «пристрелила» Петьку и Сашку. Девочка победоносно улыбнулась и дунула в ствол маузера.

За один час я сменил пятерых «комиссаров», но все было без толку. Куртка из чертовой кожи каким-то магическим образом превращала веселых, добрых и смешливых детей в хладнокровных карателей. Конечно же, это была только игра… Но ее действие повторялось с механическим постоянством маятника и мне стало немного страшно. Вразумить и наставить детей на путь истинный не смогли даже подзатыльники. Я ругался и топал ногами…

Неожиданно сзади, за моей спиной, раздалось очередное громкое «бах!». Дети громко рассмеялась. Я оглянулся… Очередной «комиссар» виновато улыбаясь, смотрел на меня наивными, васильковыми глазами. Понимаете?.. Меня больше не было. Я – руководитель этого балагана и безусловный авторитет – был «убит» очередным «комиссаром»!

Мой крик был похож на вопль. Я вытряхнул «комиссара» из куртки и послал всех к черту. Дети охотно разбежались в разные стороны. Лишь автор спектакля Сережа, сохраняя неизменное чувство собственного достоинства, направился медленным шагом в сторону кухни. Юному дарованию требовались дополнительные калории, а толстые поварихи никогда не отказывали ему в горке макарон украшенной сверху парой котлет. Сережин классический ум вызывал у работниц кухни некое двоякое и парадоксальное чувство, это было уважение и жалость.

Только тут я заметил Любочку, она стояла внизу, немного сбоку сцены и смотрела на меня с холодным любопытством.

– Ты просто дурак! – громко сказала она.

Я обозвал Любочку хладнокровной стервой.

– Импотент и сволочь! – быстро ответила Любочка.

У нее побледнели губы, а глаза стали глубокими, как темные осенние озера.

Разумеется, я не был импотентом. Может быть, во мне было больше физических сил и желания, чем у кого бы то ни было. Но я всегда жалел Любочку и не хотел оскорбить ее. Я жалел ее по-детски наивно и так искренне, как никого еще. Все мои притязания на близость с ней были, конечно же, просто смешны. Почему?.. Да потому что я хотел чего-то несоизмеримо большего. Закомплексованный дурак!..

Я еще обозвал Любочку «холодной гадюкой» и запустил в нее курткой. Следом полетел маузер.

Любочка подняла куртку и набросила ее себе на плечи. Я не видел ее лица. Она отвернулась и пошла прочь. Она шла медленно, словно раздумывала о чем-то. Потом Люба резко оглянулась и вскинула маузер…

Между нами было не меньше двадцати метров. Но мне вдруг показалось, что темный ствол маузера всплыл буквально возле моего лица. Там, за ним я увидел прищуренный темный глаз с длинными иглами ресниц.

– Сам ты гад!.. – тихо и с ненавистью сказала Любочка.

Я как завороженный смотрел на ствол маузера и неожиданно понял, что сейчас умру. Это было секундное сумасшествие, но оно было настолько реально, что меня охватил животный ужас. Я попятился и опрокинул стул…

– Гад! – повторила Любочка.

Сухо щелкнул курок… Темнота в стволе маузера ожила. Темнота бросилась на меня, и меня не стало… Не стало только на одно мгновение, а потом в глаза брызнул нестерпимый солнечный свет. Отдаленно это чем-то напоминало состояние человека вынырнувшего с большой глубины.

… Любочка стояла, опустив маузер и смотрела на меня полными ужаса глазами. Когда я с руганью срывал с нее куртку, я вдруг почувствовал, как бессильны и вялы ее руки, а сама она едва держится на ногах.

Я не помню, что я говорил Любочке, но не думаю, что это помнит и она. Все происходило как в тумане. Я выбросил в кусты маузер и куртку и ушел…

Любочка пришла ко мне после отбоя. Я лежал, отвернувшись к стене, и обводил пальцем большую розу на обоях. Любочка села на кровать и погладила меня по голове. Я молчал.

Любочка тихо засмеялась и нагнулась ко мне.

– Слушай, кабанчик, перестань злиться, пожалуйста, – как никогда ласково шепнула она. – Кстати, я не сержусь на тебя уже целых три часа!

Слова Любочки были настолько веселы, обыденны и глупы, что я не выдержал и грубо оттолкнул ее. Если бы она встала и ушла, я побежал бы за ней следом. Но не думаю, что я стал бы умолять Любочку остаться со мной, рухнув перед ней на колени, или вдруг меня потянуло на какой-либо горячечный монолог полный мольбы и самоунижения. Совсем нет, я бы просто взял ее на руки и никуда не отпустил. Поэтому я смело оттолкнул ее еще раз.

Любочка не перестала смеяться. Ее руки гладили меня по голове, плечам, груди, животу… Руки были настолько бесстыдными и горячими, что я чуть было не заржал от охватившего меня желания.

– Пошли со мной, лодырь толстый! – сквозь тихие слезы и смех шептала Любочка. – Ты же знаешь, что я ни за что не уйду и только поэтому издеваешься. Я убью тебя когда-нибудь!.. Сволочь, гад!.. Ты же мне каждую ночь снишься. Вчера отравиться хотела… А потом думаю, а ты-то как без меня?.. Ты же пропадешь! Тебя же каждую минуту, каждую секундочку любить надо. Любить так, чтобы ты сам себя забыл, чтобы ты в белый и чистый лист превратился, а потом вдруг взглянул на самого себя и понял, какой же ты болван на самом деле. Я докажу тебе это… Пойдем ко мне, и я загрызу тебя, теленочек. Миленький мой, солнышко мое!.. Ведь таких как я, не бросают. Бросаю всегда я и никогда меня. Что ты без меня?.. Да ничто!.. Ноль без палочки. Но ты постоянно что-то корчишь из себя. Но если ты скажешь мне умереть, я умру за тебя с великой радостью. Я отдам тебе все и ничего не попрошу взамен. Кстати, если ты сейчас же не встанешь, я откушу тебе ухо!..

Смешно!.. Слова Любочки вызывали во мне то действительную обиду, то я просто изображал что-то похожее на нее. Смешно!.. Я был готов легко забыть настоящую обиду и выставить на показ мнимую. Это была игра, но игра странная: то она было похожа то на что-то светлое и доброе, то снова и неожиданно становилась опасной и жестокой. Словно мы шли, взявшись за руки, над бездной…

Скоро наша тихая возня и смех вызвали недовольное ворчание моего соседа по комнате. Мы притихли, но не больше чем на полминуты. Я попытался поцеловать Любочку, но Любочка отстранялась и дразнила меня. Возня возобновилась с новой силой и на этот раз что-то шептал уже я…

Мы пошли к Любочке… Первый раз все произошло глупо и неумело. Потом мы лежали, прижавшись друг к другу и смотрели на темный, ночной дождь за окном. Наверное, это было похоже на изгнание из рая. Вокруг нас был огромный мир, но он был пуст и в нем существовали только мы.

То первое, неумелое и животное, не разрушило нас… Страсть то вспыхивала с новой силой, то уходила после полного опустошения, но уже существовало еще что-то огромное, что было несоизмеримо выше и важнее этой страсти.

Дождь кончился… Мы лежали и молча смотрели друг на друга. В глазах Любы было столько любви, нежности, чувства вины и огромной радости что это просто не могло не вызывать улыбки. Я не знаю, как я сам выглядел в ту минуту, не знаю, как я смотрел на Любочку, но она вдруг рассмеялась и сказала: «Боже мой, Боже мой, да какой же ты еще теленочек!» Она гладила меня по голове, смеялась, целовала мои глаза, и я действительно чувствовал себя последним дураком озабоченным лишь одной страстью. Когда спадала очередная волна, я искал носом плечо Любы, натыкался на него и замирал. Волосы Любы пахли волшебным, а теплая кожа немножко духами и еще чем-то теплым и совсем-совсем родным. Мне еще никогда не было так хорошо и спокойно на душе. Лишь где-то там, в самой ее глубине тлело едва ощущаемое чувство вины. Чувство вины не перед Любочкой, а… я даже не знаю, как толком объяснить его… это чувство было похоже на прощание. Оно не вызывало боли. Я знал, что это чувство уйдет, что оно не останется со мной навсегда… Это было прощание с детством.

Утром я сжег куртку из чертовой кожи. Я думал о том, насколько хрупок человеческий мир, как ветки, которые я ломал для костра и я никак не мог понять, почему человек так беззащитен!.. Нет, не слаб, а именно беззащитен. Человек может казаться сильным другим людям, самому себе, но так ли много все это значит?.. Наверное, человек похож на крохотный росток. Росток может проломить асфальт, но в то же самое время его легко растоптать. Я ничего не понимал. Я не понимал, что может защитить нас от той же куртки из «чертовой кожи». А ведь она, эта чертова куртка из «чертовой кожи», была значительно страшнее любой внешней силы, потому что она разрушала изнутри. Человек в куртке из «чертовой кожи» становился другим человеком, если оставался им вообще…

Бледная Любочка сидела рядом и смотрела на огонь опустошенными, но в тоже время удивительно светлыми глазами.

Когда пламя костра опало, когда от куртки остался только черный пепел похожий на растекшуюся смолу, Людочка тихо сказала:

– Будь она трижды проклята!

С тех пор мы больше никогда не расставались. Я учился в институте на дневном отделении, Любочка – на заочном в университете. Если бы я тоже перевелся на заочное, мне пришлось пойти в армию на два года. Но финансовых проблем у нас не было. Летом я ездил в стройотряд, а в остальное время подрабатывал грузчиком в местном магазине или разгружал вагоны. Оставаясь студентом, я зарабатывал в год больше высококвалифицированного рабочего. Теленок превратился в работящего, упрямого быка и бык неторопливо потащил свой воз. Мы начали строить наш дом… Через два года у нас родился Сережа, еще через три – Олечка.

Как-то раз Люба – то ли в шутку, то ли в серьез – сказала мне, что больше всего она любит меня, когда я прихожу домой усталым после работы.

Я сказал, что я не прихожу, а «еле-еле приплетаюсь».

– Тем более!.. – засмеялась Люба. – И тогда я готова сдувать с тебя пылинки, вымыть в ванне, накормить… Впрочем даже не так! Я готова раствориться в тебе без остатка, лишь бы тебе было хорошо!

Уже теперь, вспоминая нашу жизнь, я могу вспомнить не так уж много. Прошлая жизнь обладает одним удивительным свойством – она похожа на нить, пальцы скользят по ней, ты чувствуешь нить, но узелки все-таки довольно редки на ней…

Мы любили бродить с Любочкой по пустым вечерним улицам после дождя. Я что-нибудь рассказывал ей, например, о том, что случилось вчера-позавчера, а она улыбалась и слушала. Я окончательно потерял свою способность к отвлеченному философствованию, а если учесть, что я не умею рассказывать нудно и скучно, не удивительно, что Любочка часто смеялась. Когда я переставал жестикулировать и на минуту замолкал, она брала меня под руку и спрашивала:

– Нет, скажи, ты сам это только что придумал или это было на самом деле?..

Ну, может быть и придумал… Только совсем чуть-чуть. Жизнь удивительная штука и если присмотреться к ней повнимательнее, то, честное слово, в ней можно найти массу забавного.

У нас было мало друзей, потому что сама Любочка была не простым человеком… Она легко могла найти общий язык с каждым, но вежливая холодность и вопрос в глазах «А кто ты на самом деле?..», не давали никому подойти к ней достаточно близко. Дать корректный и вежливый отпор она могла любому человеку. Исключение представляла только ее двоюродная сестра Настя. Настя была на десять лет моложе Любочки и там, в далеком детстве, в деревне у бабушки, старшая сестра когда-то воспитывала крохотную девочку похожую на гриб-боровик. Когда они стояли у реки, «гриб-боровик» обхватывала ногу сестры и со страхом смотрела на темную воду… Рассказывая о своей сестре, Любочка всегда улыбалась.

Личная жизнь Насти не сложилась. Она очень болезненно переживала развод с мужем, и некоторое время жила у нас. Она помогала Любе по хозяйству, смотрела за детьми и успела здорово подружиться с ними. Даже после того, как Насте все-таки удалось решить свой «квартирный вопрос», она была в нашем доме самым частым и желанным гостем.

Удивительно, но наши отношения с Любочкой никогда не заходили в тупик. Практически мы никогда не ссорились и я не знаю, почему так получалось. Между нами словно существовала какая-то непреодолимая преграда, но это была не холодная отстраненность, а что-то другое, гораздо более сложное. Иными словами я очень хорошо знал характер Любочки, ее привычки и наклонности, но все-таки это было чисто внешнее знание и я не мог сказать, что знаю ее всю, до конца… И я никогда не трогал эту тайну.

Однажды я изменил Любочке. Все произошло настолько просто, что я и сам толком не понял сути случившегося. Люба тогда уехала в Москву по своим академическим делам, а я остался с детьми. А потом… А потом работящий «бык» решил сходить на соседнее поле, где пасутся пышнотелые чужие «коровки». Я сказал «однажды», но точнее говоря, мой загул продолжался около недели и совсем не с одной женщиной. А все случившиеся слилось для меня во что-то общее и слепящее сознание, но, даже признаваясь перед самим собой в дурном поступке, я называл это «один раз».

Любе поняла все, как только вернулась домой… Я не знал, куда деть глаза и сбежал на кухню. Люба не пыталась со мной заговорить. Она разбирала привезенный из Москвы чемодан с детскими вещами и выговаривала Сереже и Олечке, за то, что они плохо слушали отца.

Уже поздно вечером, я подошел к Любе, тронул ее за руку и уже открыл было рот… Но вдруг увидел ее глаза. В них было столько ненависти, что я отшатнулся в сторону.

До двенадцати ночи я выкурил пачку сигарет и только потом решился заглянуть в спальню. Люба лежала и смотрела в потолок. Уголок одеяла был приглашающе откинут в сторону. Я быстро разделся и лег…

Да черт бы побрал всех мужиков на свете!.. Я не испытывал по отношению к самому себе ни малейшего стыда. Ну, мол, случилось… Ну и что? Подумаешь, трагедия какая! Но мне было до боли жалко Любочку. Только ее одну!.. Эта боль прожигала до костей. Я ворочался с боку на бок и вздыхал. Любочка лежала тихо и не смотрела в мою сторону. Мне очень хотелось выговориться, покаяться, как бы ложно не звучало это покаяние, и тем облегчить свою собственную, уже нестерпимую вину, лишенную стыда. Но я понимал, что вряд ли от этого станет легче Любочке. И я тоже молчал…

Время текло медленно и мучительно. Я вдруг вспомнил женские тела, нежный чужой шепот на ухо и содрогнулся от всепоглощающей страсти и ощущения собственной мерзости и полной незащищенности.

«Все смешалось в доме Облонских»!..

Я забылся в кошмарном сне только под утро и проснулся как после похмелья. Любочка была рядом. Она смотрела на меня и чему-то улыбалась.

– Давай я уйду от тебя?.. – спросила она.

Вопрос показался мне настолько нелепым и диким, словно Люба стояла на другом краю пропасти, но даже если бы это и было так, я бы бросился к ней не раздумывая!

Я обнял Любу и сказал:

– Ага, уходи!..

И меня одолевала почти детская радость, что моя Любочка, мое солнышко, моя лисичка, снова со мной.

Смешно!.. Все произошедшее ни капли не изменило меня. Например, когда мы бывали с Любочкой на пляже, я никак не мог отделаться от вполне определенных мыслей и желаний, глядя на почти голые женские тела. Смешно!.. Любочка, моя самая-самая очаровательная, самая прекрасная Любочка, которую я ни за что не променял бы на всех женщин на свете, была рядом со мной… И она тихо смеялась. Иногда она предлагала мне обратить внимание на какую-нибудь особенно стройную дамочку. Я падал лицом в песок и ругался. Работящий бык был прощен, но первое время над ним потешались без всякого стеснения… Наверное, мужская страсть похожа на волну. Тебя приподнимет вверх, ты теряешь опору под ногами, и тебя несет куда-то помимо собственной воли.

Господи, прости меня, дурака!

Когда мы возвращались с пляжа, я не отпускал от себя Любочку по нескольку часов. И только в конец опустошенным, валился рядом с ней.

Любочка ворошила мои волосы и улыбалась.

– Слышь, донжуан…

– Что?

– А давай мы тебе цепь бычью купим?.. Говорят, кое-кому помогает.

Я больше не изменял Любочке. Может быть где-то там, в самом темном уголке души, я даже жалел о своей излишней порядочности, но со мной рядом всегда была моя Любочка…

Как-то раз я нашел на ее столе книги, которые никогда не встречал раньше. Это были писания святых отцов на греческом и латыни. Люба в совершенстве знала оба эти языка. Я задумчиво листал толстый, древний фолиант и не заметил, как вошла Люба.

– Нравится?.. – улыбнувшись, спросила она.

Я сказал, что даже для профессионального психолога это слишком круто. Тогда Люба писала диссертацию на какую-то очень сложную тему, сути которой я не понимал.

– Видишь ли, в чем дело, родной мой… – Люба не спеша села и, прежде чем продолжить, долго смотрела в окно. – Ты держишь в руках не совсем обычную книгу. Иногда мне кажется, что они вырывают из них по одному листу и пишут с него толстые докторские диссертации. Правда, при этом они меняют вечное «Бог» на земное «человек».

Я поинтересовался кто это «они».

Люба улыбнулась в ответ:

– Тебе пока рано об этом знать… Впрочем, дело даже не в твоем возрасте, а в том, что ты все еще склонен к отвлеченной софистике. Да-да, и не спорь, пожалуйста!.. А пока запомни только одну старую истину «Знание о знании есть знание, а знание о любви – ничто».

Дни текли за днями и ничто не предвещало беды… А потом произошло то, чего я боялся больше всего на свете – Люба умерла. Она возвращалась с работы одна и на нее напали два пьяных выродка. Любу дважды ударили ножом в живот…

Люба лежала в реанимационной палате больницы «скорой помощи» и медленно, мучительно умирала. Мир сузился для меня до двух взаимоисключающих чувств: животной ненависти и страха. Сидя у постели Любы, я боялся взглянуть на ее лицо. Я боялся увидеть ее другой – уходящей от меня… И я гнал этот страх. Так исчез теленок уже давно превратившийся в работящего быка и вместо него появился зверь, зверь не знающий и не желающий знать ни намека пощаду. Я хотел только одного: найти ее убийц. Моя бездумная драка с местными ребятами в пионерском лагере была только бледной тенью моей теперешней ненависти, потому что теперешний зверь внутри меня был другим – хитрым, расчетливым и хладнокровным. Зверь мог терпеливо ждать, улыбаться и даже болтать о пустяках. Он предложил немалые деньги местной шпане и уголовным авторитетам, если они помогут отыскать ему двух парней, один из которых одет в тяжелую, немного старомодную куртку из грубо выделанной «чертовой кожи». Если бы я нашел этих подонков раньше милиции, у них не было ни одного шанса на легкую смерть.

Меня гнала вперед ненависть примерно так же, как гонит вперед жажда умирающего в пустыне. Наш знакомый майор милиции Сашка Спесивцев чувствовал это и пытался меня остановить. Я молча выслушал его и не стал возражать. Потом, я думаю не без участия Сашки, со мной пытался договориться местный уголовный авторитет – те двое бандитов были обычными отморозками и у них были счеты с уголовной средой. В сущности, они были обречены и без меня. Но я опять молчал…

Меня позвала к себе Любочка. Она сильно похудела и осунулась. Я сел рядом…

– Ну, как ты?.. – улыбнувшись, спросила Люба.

Врачи сделали ей сильный обезболивающий укол, и она страдала уже не умирающим телом, а сердцем и душой.

Я молчал.

– Глупенький!.. – Любочка рассмеялась. – Ах, какой же ты глупенький!.. Посмотри на меня, однолюб ты мой… Не бойся.

Я не мог выполнить просьбу Любочки. Это был уже не страх, а какой-то отчаянный и яростный протест против смерти. Любочка, моя Любочка, которая стала уже частью не то что моей жизни, а меня самого, уходила…

– Ты знаешь, а я ведь всегда очень сильно боялась тебя, – по-прежнему улыбаясь, сказала Любочка. – Странно, правда?.. А теперь я расскажу, почему я полюбила тебя… – она замолчала и тронула меня за руку. – Ты поймешь, ты должен понять, потому что от этого очень много зависит.

Теперь слушай… Я благодарна тебе за то, что ты не стал богатым, и у тебя не поехала крыша от изобилия денег. Я благодарна тебе за то, что ты всегда защищал меня от нищеты, и я так и не узнала что такое бедность… А еще я благодарна тебе за то, что ты никогда не ходил передо мной в семейных трусах, зевая и почесывая волосатое брюхо… – Люба снова улыбнулась. – Помнишь наш пионерский лагерь?.. Ты был тогда прав, я была самой отчаянной стервой… Прости, но это жизнь. Она казалась огромной, и я хотела взять от нее все.

Тебя я увидела раньше, чем мы познакомились… Ты со своим другом брал направление в лагерь в райкоме комсомола. Я уже знала, что мне предстоит поехать туда же. Не обольщайся, очаровательный мой!.. Тогда ты не произвел на меня никакого впечатления.

Второй раз я увидела тебя уже на вокзале. Ты сидел на скамейке и ел пирожки… Познакомится с кем бы то ни было, для меня никогда не составляло труда. Я не люблю скучать в дороге… Но вдруг я поймала себя на мысли, что мне очень интересно смотреть на тебя издали. И я никак не могла понять, почему мне это интересно.

Ты закончил с пирожками и осмотрелся по сторонам. Знаешь, что меня больше всего поразило в твоих глазах?.. Чувство какого-то удивительно светлого покоя…. Оно было настолько огромным и теплым, что я улыбнулась помимо воли. Я вдруг поняла, точнее, приняла и почувствовала сама, как тебе уютно и безмятежно на душе. И это был целый мир!.. Мир огромный, до пронзительности живой и полный тайн, как в детской сказке… Смешно!.. Я вдруг поняла, что все вокруг меня – стены вокзала, спешащие куда-то люди – и то, что во мне самой – моя память, желания и даже мое собственное я – уже не имеют никакого значения. Я словно держала твой мир на своей ладони и, очарованная, любовалась им. Конечно же, это было полное безумие, но оно… я не знаю как сказать… Я просто не могла оторваться от него! Правда, ты сам ты был мне не очень-то интересен… Да, я радовалась вместе с тобой, но совсем, ни капельки не жалела тебя… Я радовалась как вор, который рассматривает чужую жемчужину, ту, которую он собирается украсть. Уже тогда я решила закружить тебе голову. Очередное маленькое приключение могло оказаться довольно забавным и жестоким.

Я так и не подошла к тебе на вокзале… Мне нужно было подготовиться и разыграть маленький спектакль. И все прошло отлично! В первый вечер ты послушно пошел за мной. Ты молчал, а я говорила, и всеми силами пытаясь околдовать тебя. Я была просто в ударе, правда?.. Потом ты полез со своими дурацкими и неумелыми поцелуями… Помнишь, как я расхохоталась?.. Я взяла тебя за уши и поцеловала в нос. Именно так, чтобы ты обиделся и понял, кто у нас главный. Но я никогда бы не подумала что ты такой сильный… Как медведь! Ты целовал меня силой, а во мне горело только одно женское и кошачье желание – до крови расцарапать тебе лицо. А потом я просто испугалась, что ты задушишь меня. Драку с тобой пришлось отложить…

Ночью мне пришла в голову мысль: а может быть выйти замуж за этого дурачка?.. Я рассуждала следующим образом: он неплохой парень и если не забывать вовремя дурить ему голову, то из него может выйти преданный муж. Ты ведь и в самом деле однолюб, правда, солнышко мое?.. Но о своей преданности я совсем не думала… Мне было уже за двадцать и я понимала, что пора бы, наконец, прибиться к какой-нибудь конкретной и домашней постели.

Позже, через день или два, я снова испугалась тебя и уже по-настоящему. Я вдруг поняла, что, имея над тобой чудовищную власть, в сущности, я не имею никакой. Я могла заставить тебя нервничать, могла заставить пойти за собой куда угодно, могла заставить ревновать до безумия, но ты… Непрошибаемый мой, какая чудесная сила хранила тебя от моих колдовских чар?! Ты оказался сильнее меня, и я никак не могла понять почему. Ведь тот мир, тот чудесный покой, та светлая жемчужинка внутри тебя, все то, чем я любовалась там, на вокзале, были так беззащитны!..

Уже через неделю я была готова забраться к тебе в постель и пустить в ход свой последний козырь. Но как ты тащил меня туда!.. Прости меня, любимый, но так не ведут себя даже с куклой. Это было просто хамство с твоей стороны, пусть беззлобное, наивное, но все-таки хамство. И я была зла как сто чертей, ведь я уже окончательно решила выйти за тебя замуж… Я помню, как после ссоры ты ложился в мою постель и отворачивался к стене… А мне вдруг становилось так спокойно и легко, что я готова была ходить на цыпочках, лишь бы ты уснул. Наивно как, Боже!.. Конечно же, я знала, что подушка пахнет моими волосами… Но на что я надеялась? На чудо, наверное… И я была готова плакать от ощущения огромного, но минутного счастья, и самой обыкновенной злости и бессилия. Ты дарил мне только частичку… Часть жемчужинки. И не больше.

Ты ведь тоже боялся меня, правда?.. Ты все-таки догадался, что я из себя представляю на самом деле. Ты не верил мне и правильно делал. Как же меня всегда бесило, что ты бережешь себя!.. Но как берешь, Боже!.. И ты ли берег себя?! Нет, не ты!.. Другое, иное!.. Это иное заставляло тебя совершать неумелые и грубые поступки и отталкивало тебя от зла.

И, тем не менее, твоя судьба решилась без твоего участия. Она решилась еще там, на вокзале… И ты не знал, что твоя судьба уже решена, потому что я согласилась бы сто раз умереть, но только не отпустить тебя!.. – Любочка замолчала, собираясь с силами, которых у нее оставалось уже совсем немного. – Когда судьба человека решается без его участия это может показаться не справедливым. Но, может быть, высшая справедливость как раз в этом и заключается, что человек в итоге получает то, что заслужил благодаря тому, что там, внутри его самого. Кто может сам сделать себя счастливым? Никто!.. Как можно создать то, чего не знаешь?.. Именно сейчас, как никогда раньше, я понимаю, что прожила с тобой всю жизнь в небесной радости и самом обыкновенном страхе. Спасибо тебе.… И именно сейчас я понимаю, что любовь и страх неразделимы. Они чужды друг другу, непримиримо враждебны, но неразделимы… Чистого счастья лишенного страха нет. Счастья не может быть в безумии разума обожравшегося анальгином, разума лишенного понятия боли… А я всегда боялась потерять тебя… – Любочка снова замолчала и закрыла глаза. – Подожди!.. Подожди, не перебивай меня!.. Теперь я хочу сказать о главном. Помнишь ту куртку из чертовой кожи? Я часто вспоминала ее… И я всегда думала, что подобное зло – виртуально. Но, оказывается, оно может взять в руки нож… Черная куртка из чертовой кожи снова догнала меня, но она была уже не на моих плечах… Я помню лица этих зверей, но они уже там… Далеко. Они ушли как в бездну… Поэтому не трогай их! Я знаю тебя и говорю тебе еще раз, не трогай их!.. Видишь, я даже не говорю тебе о детях… Потому что если ты станешь другим, если ты сам оденешь «чертову кожу», ты не принесешь Сереже и Олечке ничего кроме несчастья и зла… – Любочке стало трудно дышать. Она силилась улыбнуться, но уже не могла этого сделать. – Поцелуй меня, однолюб мой, и уходи… Теперь мне нужно побыть одной. И не бойся за меня, мне совсем не страшно… Уходи!

Но я не мог уйти. Я стоял в коридоре и ждал… Потом я вернулся. Любочка была без сознания. Я сел рядом и вдруг понял, что тот зверь, который жил внутри меня уже ушел. Вокруг была только ошеломляющая пустота и боль…

Любочка умерла рано утром. Тех двоих подонков милиция нашла через два дня. Через полгода одного из них зарезали в тюрьме, а второй умер от саркомы, так и не выйдя из следственного изолятора.

Я жил словно в тумане… Если бы не дети, я не знаю, чем для меня могли бы кончиться эти муки. Сережа все дни проводил рядом со мной, а крохотная Олечка с взрослой серьезностью хлопотала по хозяйству. Ей часто помогала Настя. Дети спали со мной в одной комнате, и мы гуляли на улице только втроем…

Поминки на сороковой дней готовила Настя. Я почти не видел ее… Впрочем, я мало обращал внимания и на других гостей. Я был болен, но я совсем не чувствовал своей болезни. Там, внутри меня, не было ничего кроме ужаса и тошноты…

Когда разошлись гости, я долго сидел на кухне и смотрел в окно. Потом пришла Настя. Она сказала, что я почти ничего не ел, и долго стояла рядом, не решаясь продолжить разговор. Я по-прежнему молчал…

– Вот, – сказала Настя, протягивая мне конверт. – Это тебе…

Конверт был от Любочки. Я не поверил собственным глазам и торопливо разорвал его. Внутри лежала записка: «Ты не можешь оставаться один. Теперь ты можешь любить другую. Теперь – можно. Прощай».

Мужчины действительно не умеют плакать, и только в тридцать шесть лет я понял, какое облегчение могут принести слезы… Это было действительное прощание, прощание человека, содержащее в себе только одно – прощение…

Настя не ушла… Она осталась. Она ничего не просила, ничего не ждала в ответ, а только краснела и опускала глаза, когда сталкивалась с моим взглядом. Настя приходила день за днем: она мыла полы, варила, стирала, смотрела за детьми и к моему великому удивлению Сережа и Олечка охотно слушались ее. Так прошел месяц, затем еще один… Через год и семь дней я пришел к Насте ночью. Она ждала меня… Она уснула только утром, уткнувшись мне носом в плечо и обхватив руками за шею.