Текст книги "Михаил Катков. Молодые годы"

«В 1832 году одиннадцати лет от роду я был помещен воспитанником в пансион М. Г. Павлова в Москве. Я вступил в первый начальный класс пансиона, где воспитывался тогда и М. Н. Катков. Он был старше меня, думаю, тремя или четырьмя годами и при вступлении моем в пансион был уже в четвертом классе, а потому у меня не было с ним близких товарищеских отношений, какие были с воспитанниками пансиона, более равными мне по возрасту, или учившимися в одном классе со мною. Помню, что Катков казался мне уже большим, серьезным почти юношею. Между товарищами он не отличался ни общительностью, ни веселостью. В играх воспитанников он очень редко принимал участие. В памяти моей сохранилась довольно плотная и сильная фигура Каткова, мальчика лет 15-ти, почти всегда держащего в руках книгу, даже в рекреационные часы. Он расхаживал с нею по большой зале, читая среди бегавших и шумно резвившихся воспитанников. Сын бедной матери (помнится, она занимала место кастелянши при тюремном замке), он был помещен в пансион Павлова бесплатно, по ходатайству за него князя Дмитрия Владимировича Голицына, московского генерал-губернатора.

В высших классах пансиона, начиная с четвертого, между преподавателями были некоторые профессора Университета. Кроме самого Павлова, преподававшего физику в старших классах, в них преподавал теорию поэзии Н. И. Надеждин, всеобщую историю М. П. Погодин. Некоторое время И. И. Давыдов обучал здесь учеников чему-то, что называлось русскою словесностью. Кубарев, лектор Университета и основательный знаток латинского языка, был также здесь очень хорошим его преподавателем.

Помню, что по успехам своим и по способностям Катков считался одним из лучших воспитанников пансиона. В пансионе Катков приобрел первые познания греческого и латинского языков, а также немецкого и французского. Хотя на последнем он не мог говорить, будучи студентом Университета, и не знаю, говорил ли когда впоследствии»[96]96
  Станкевич А. В. Из воспоминаний. Катков // НИОР РГБ. Ф. 70. К. 94. Ед. хр. 11. Л. 1.


[Закрыть].

Нельзя не отметить некоторых характерных деталей, приводимых Станкевичем. Прежде всего обращает на себя внимание увлеченность Каткова чтением книг, его сосредоточенность и углубленность в занятиях и серьезность в отношениях с товарищами по пансиону. Можно сделать вывод о закрытости, замкнутости, сдержанности и необщительности его натуры. Скорее всего, так оно и было. Бедные подростки в окружении богатых сверстников часто отличаются замкнутостью и нелюдимостью, одновременно проявляя честолюбие, волю и лидерские качества, стремление первенствовать в учебе. И вместе с тем годы, проведенные в доме на Дмитровке, дали возможность знакомства с людьми, с которыми Михаил Никифорович «сохранял дружеские отношения всю жизнь». К ним Николай Алексеевич Любимов, биограф и сотрудник Каткова, относит двух воспитанников пансиона – М. А. Поливанова и барона Моренгейма[97]97
  Любимов Н. Михаил Никифорович Катков (по личным воспоминаниям) // Воспоминания о Михаиле Каткове. М., 2014. С. 221.


[Закрыть].

Михаил Александрович Поливанов (1818–1880) происходил из старинного дворянского рода, его отец был помещиком в Подольском уезде Московской губернии и владельцем небольшой бумажной фабрики. После окончания полного курса Московского университета участвовал в сенаторских ревизиях 1841 и 1844 годов и служил московским губернским секретарем. Уже в 1860-е годы он стал управляющим имения Дубровицы молодого князя Сергея Михайловича Голицына, получившего это имение по наследству. На арендованной у князя земле, в марте 1873 года М. А. Поливанов начал строительство каменного здания писчебумажной фабрики в деревне Беляево (ныне район Москвы).

Другой младший товарищ Каткова по пансиону – барон Артур Павлович Моренгейм (1824–1906) происходил из обрусевшей австрийской семьи. Его дед, Иосиф Моренгейм (1759–1797), с 1783 года служил в России, был гоф-медиком и доктором медицины, известным акушером, принимавшим последние роды у императрицы Марии Фёдоровны, супруги императора Павла Петровича. Артур Павлович пошел по стопам отца, русского поверенного при испанском дворе в Мадриде, избрал карьеру дипломата и достиг немалых высот на этом поприще. В сорок лет он в чине действительного статского советника назначается чрезвычайным посланником России в Дании и в течение пятнадцати лет (1867–1882) служит там. Благодаря этому посту он был хорошо известен цесаревичу Александру Александровичу (будущему императору Александру III), женатому на датской принцессе Догмаре (будущая императрица Мария Фёдоровна). Венценосная чета часто гостила в Копенгагене у своих родственников, проводя много времени в общении со своим дипломатом. Последовательно сменив должности чрезвычайного и полномочного посла России в Англии (1882–1884) и во Франции (1884–1897), Артур Павлович много сделал для сближения с Францией и создания русско-французского союза, сторонником которого в последние годы жизни также выступал и Катков.

Был и третий товарищ Каткова по пансиону, о котором ничего не сказано у Любимова, но известно нам благодаря изысканиям Ираклия Луарсабовича Андроникова (1908–1990). Его имя – Дмитрий Степанович (Лукман Магометович) Кодзоков (1818–1893). Незаурядная личность – первый кабардинец, окончивший Московский императорский университет, – общественный и государственный деятель, видный реформатор и просветитель Северного Кавказа.

Лукман Кодзоков родился в 1818 году в семье кабардинского уорка (так называлось благородное сословие в Кабарде) недалеко от Пятигорска. Его отец, Магомет Кодзоков, в 1830 году был записан в состав лейб-гвардии Кавказского горского полуэскадрона, более известного как «Собственный Его Императорского величества конвой». Старший сын Магомета Лукман в 1824 году попал в гостеприимную семью московских дворян Хомяковых. Оказался в русской семье шестилетний мальчик, видимо, случайно. В 1824 году на Кавказских Минеральных Водах лечилась Мария Алексеевна Хомякова (мать будущего лидера славянофилов Алексея Степановича Хомякова), которая любила объезжать соседние горские аулы. В ауле Абуково она посетила дом Кодзокова, где ей понравился смышленый малыш.

Мысль о приобщении ребенка к русской культуре, с одной стороны, и широко развитый в Кабарде институт аталычества (когда детей пяти-шести лет отдавали на воспитание известным людям – аталыкам), с другой стороны, определили судьбу ребенка. Он оказался в Москве, в старинной дворянской семье, где в совершенстве овладел русским языком. В 1830 году юноша был крещен и получил новое имя Дмитрий Степанович[98]98
  Кузьминов П. А. Д. С. Кодзоков: общественный деятель, чиновник и реформатор // Схiдний свiт. 2013. № 2–3. С. 28.


[Закрыть]. Его крестным отцом, как писал И. Л. Андроников, был Алексей Степанович Хомяков, только что вернувшийся с Балкан с театра военных действий. Кодзоков жил у него в доме в Москве, лето проводил в тульском поместье Богучарове и «пользовался постоянною дружбою своего крестного отца, отдававшего ему значительную часть своего времени»[99]99
  Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. М., 1977. С. 509.


[Закрыть].

Теплое, родительское отношение Хомяковых к Дмитрию определило его успехи. Он хорошо усвоил английский и французский языки, географию и историю. По завершении домашнего образования был отдан в пансион профессора М. Г. Павлова, где продолжил изучение русского, латинского, греческого, французского, немецкого и английского языков. Одновременно постигал новые предметы: Закон Божий, священную и церковную историю, физику, логику, риторику, географию, статистику, русскую и всеобщую историю, арифметику, алгебру, геометрию. Много внимания в пансионе он уделял каллиграфии, рисованию и музыке[100]100
  Кузьминов П.А. Д. С. Кодзоков: общественный деятель, чиновник и реформатор. С. 28–29.


[Закрыть].

Интерес Андроникова к Кодзокову возник не случайно. Это имя было названо в одном из писем Лермонтова. Упоминание поэта возбудило исследовательский интерес Ираклия Луарсабовича, открывшего ряд примечательных деталей кодзоковской биографии. Андроникову удалось разыскать в архиве МГУ документы Д. С. Кодзокова и по ним установить, что оба воспитанника павловского пансиона – Кодзоков и Катков – были внесены в список своекоштных студентов словесного отделения университета, обучавшихся с 1834 по 1838 год. Московский университет Кодзоков окончил со званием действительного студента. И вся его последующая жизнь была связана с Кавказом. Живя в 1840–1841 годах в Пятигорске, он познакомился с М. Ю. Лермонтовым. «Нам ничего не известно об отношениях Лермонтова с Кодзоковым, кроме самого факта их знакомства», – пишет Андроников[101]101
  Андроников И. Л. Лермонтов. Исследования и находки. М., 1977. С. 515.


[Закрыть]. Но то, что фигура молодого кабардинца, получившего блестящее образование и вращавшегося долгие годы в центре духовной и умственной жизни Москвы, не могла не заинтересовать Лермонтова, не вызывало сомнений у выдающегося литературоведа. «Помимо того интереса, который возбудит личность Кодзокова у всякого, кого занимают кавказские знакомства Лермонтова, – пояснял Андроников, – это еще одна нить, свидетельствующая о связях поэта и с литературной Москвой»[102]102
  Там же.


[Закрыть]. Для нас же это нить, устанавливающая юношеские связи Каткова.

Выбор друзей – сама по себе лучшая характеристика человека. Три катковских товарища по пансиону очень разные люди. Вышедшие из разных слоев общества, будучи разными по крови, по происхождению, – они, каждый по-своему, отражали культурное и этническое многообразие Российской империи, в том числе и богатство возможностей, открывавшихся перед ними – подданными государя и Отечества. Катков, очевидно, уже в пору взросления смог понять и оценить могущество этой державной скрепы, основанной на русской духовности, открытости и любви. И сам проникался и воспитывал в себе эти черты русского мировоззрения.

В какой-то степени этим он был обязан своему кабардинскому другу. Андроников высказывает предположение, что Кодзоков не только «был товарищем и приятелем М. Н. Каткова», но, вероятно, он его «ввел в дом к Хомяковым, где М. Н. Катков некоторое время и жил»[103]103
  Там же. С. 512.


[Закрыть]. Об этом, но применительно ко времени обучения обоих в университете, пишут также издатели сочинений А. С. Хомякова (одним из них был его сын Дмитрий Хомяков), опубликованных в 1900 году[104]104
  Хомяков А. С. Сочинения. Т. VIII. Письма. М., 1900. С. 40.


[Закрыть]. Правда, с самим хозяином дома Катков лично познакомился в 1843 году.

Как бы то ни было, для нас в данном случае этот факт представляет интерес в контексте возможного влияния раннего славянофильского учения на взгляды Каткова, а также в плане выявления его связей с лидерами славянофильства. Одним из ярких представителей этой когорты был еще один товарищ Каткова по пансиону профессора Павлова и впоследствии по университету – Дмитрий Александрович Валуев (1820–1845).

Еще в младенчестве Митя Валуев лишился матери – Александры Михайловны, урожденной Языковой, приходившейся сестрой жене Алексея Степановича Хомякова и поэту Николаю Михайловичу Языкову. До одиннадцати лет он жил в доме своего отца в Симбирской губернии, пока в 1832 году отец не привез его в Москву и не отдал учиться в пансион профессора М. Г. Павлова. Близко знавший Валуева В. А. Панов будет вспоминать: «Он явился туда тихим и робким мальчиком. <…> Он привез с собою сундучок, наполненный книгами, частию уже прочитанными им прежде. В первое время это было его единственное сокровище, единственное утешение в его одиночестве, ибо долго чувствовал он себя одиноким в кругу своих товарищей»[105]105
  Цит. по: Валуев Д.А. Начала славянофильства. М., 2010. С. 5.


[Закрыть].

Хомяков, дом которого на Петровке отличался известным гостеприимством по всей Москве и всегда был открыт для Дмитрия, племянника жены, раскрывает особенности его жизни в пансионе: «Успехи его были не блистательны; ему трудно было покориться правильности общественного воспитания, и мысль его, перебегая от предмета к предмету, от одного стремления к другому, не могла еще ни отказаться от своего произвола, ни угадать пути, на котором она была призвана трудиться и действовать; за всем тем кротость нрава и добродушная откровенность привлекли к нему дружбу лучших товарищей, а жадная любовь к науке, выражавшаяся даже в беспорядке его занятий, обратила на себя внимание лучших его учителей. Он был любим и впоследствии вспоминал не без удовольствия и благодарности года своего пансионского учения, но признавался, что чем более думает он об них, тем более убеждается в превосходстве домашнего или полудомашнего воспитания перед воспитанием общественным. Это мнение человека, в котором отрочество не оставило никакого горького воспоминания и, следовательно, никакого невольного пристрастия, – человека, соединявшего в высокой степени благородство души с ясным умом, любимого товарищами и любившего их, заслуживает, как кажется, некоторого внимания»[106]106
  Хомяков А. С. Д.А. Валуев // Валуев Д.А. Начала славянофильства. С. 334.


[Закрыть].

После трех лет пребывания в пансионе Валуев поселился в доме С. П. Шевырёва и под его руководством занимался древними языками. Потом поступил на историко-филологическое отделение философского факультета Московского университета и стал прилежным студентом: слушал лекции на двух факультетах, изучал древнееврейский и санскрит. На последнем курсе университета он жил в доме А. П. Елагиной у Красных ворот и попал в московское общество «блестящих дарований». По свидетельству А. С. Хомякова, эти годы пришлись как раз на время формирования славянофильского кружка, в котором Валуев стал «мало-помалу яснее понимать свое призвание – сделаться нравственным двигателем этих разрозненных сил»[107]107
  Цит. по: Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. М., 2000. С. 302.


[Закрыть].

Университет Валуев окончил в 1841 году, окончил кандидатом, но не первым: слишком разбросаны были его занятия. Он мог параллельно писать труд по статистике, исследование по русской истории, заметки по воспитанию детей и популярную биографию Жанны д'Арк. Профессор Дмитрий Львович Крюков, глядя на него, предсказывал ему блестящее будущее: «Валуев из кандидатов чуть-чуть не последний, но в жизни он станет едва ли не на первое место»[108]108
  Там же.


[Закрыть].

И так вероятнее всего бы и произошло, если бы начавшаяся болезнь не свела его совсем молодым в могилу. С 1842 года Валуев поселился в доме Хомякова (семья переехала в это время с Петровки на Арбат, в дом против церкви Николы Явленного). Уже тогда на его лице проступил нездоровый румянец – первый признак начинавшейся чахотки. Но смерть его в ноябре 1845 года, в возрасте 25 лет, явилась неожиданной для друзей и близких и потрясла их. А. С. Хомяков в письме Ю. Ф. Самарину признавался: «Из нашего круга отделился человек, которого никто мне никогда не заменит, человек, который мне был и братом, и сыном»[109]109
  Письма А. С. Хомякова Ю. Ф. Самарину // Валуев Д. А. Начала славянофильства. М., 2010. С. 344.


[Закрыть].

Алексей Степанович Хомяков, человек большого сердца, многих талантов и достоинств, был наставником юношества и молодежи, предоставлял им кров и заботился о них как о родных детях. Дмитрий Кодзоков, Дмитрий Валуев и Михаил Катков не просто общались друг с другом, будучи товарищами по пансиону и университету, но и, пребывая временами в доме Хомякова, не могли, каждый по-своему, не проникнуться его искренней и теплой атмосферой. Именно на годы их обучения в пансионе Павлова приходится и расцвет поэтического славянофильства Хомякова – попытка художественного выражения того круга идей, которые постепенно распространялись в общественной жизни Первопрестольной и составили впоследствии основу мировоззрения московских интеллектуалов.

Как полагает биограф Хомякова В. А. Кошелев, поэтическое славянофильство Хомякова родилось очень естественно в начале 1830-х годов, но также естественно оно потихоньку оказалось в стороне от литературных поисков своей эпохи. Исследователь опирается на высказывания Константина Аксакова, поэтического и идейного наследника Хомякова, считавшего своего духовного родителя единственным исключением среди всех, кто «еще невозмутимо и с полным убеждением» шел по «дороге просвещения, указанной Западом»[110]110
  Цит. по: Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. М., 2000. С. 158.


[Закрыть]. Стихотворение А. С. Хомякова «Ключ» (1832), ставшее любимым поэтическим произведением славянофилов, помогает приблизиться к пониманию этой русской «тайны жизни»:

 
В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ;
Он также воды льет живые,
Сокрыт, безвестен, но могуч.
Не возмутят людские страсти
Его кристальной глубины,
Как прежде холод чуждой власти
Не заковал его волны.
И он течет неиссякаем,
Как тайна жизни, невидим,
И чист, и миру чужд, и знаем
Лишь Богу да его святым[111]111
  Там же. С. 157.


[Закрыть].
 

Хомяков, по мнению К. С. Аксакова, уже тогда, в начале 1830-х годов одним из первых осознал своеобразие исторической судьбы России. Добавим также, что осмысление пути России осуществлялось у Хомякова в тех традициях русской культуры, которые зародились еще в Древней Руси, – в художественных и поэтических формах. Причем патриотическое чувство как изначальное, естественное состояние для русского человека освещало сам творческий и жизненный процесс познания. Подлинное, истинное понимание смысла жизни в русском сознании возможно всегда только через подлинную, глубокую любовь. Аксаков пишет: «Любовь к России высказывалась беспрестанно: мой край родной, мой Север дальний, мои вьюги, мои метели и т. д. – слышались очень часто. Но это была та удобная любовь, которая не мешала быть вовсе чуждым своей родной земле: хвалили большею частию вьюгу и мороз, да и то часто в теплом климате. <…> Один Хомяков (сама справедливость требует этого сказать) понимал ложность Западной дороги, которою шли мы, понимал самостоятельность нравственной задачи для Русской земли.»[112]112
  Цит. по: Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков, жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях. М., 2000. С. 158–159.


[Закрыть].

Оценки К. С. Аксакова этого периода биографии Хомякова имеют большое значение и для общей характеристики эпохи 1830-х годов, и для изучения идейной эволюции Каткова, точнее, для уяснения ее начального этапа, истоков будущего мировоззрения.

Для его понимания следует сделать еще одно существенное дополнение. Речь идет о событиях в Польше в 1830–1831 годах и об отношении к ним в русском обществе.

Польское восстание не просто вызвало приступ русофобии в Европе, но и подняло новую волну дискуссий внутри российской элиты, обнажив со всей остротой главное ее противоречие – между патриотами-государственниками и либералами-западниками. А вернее сказать, между творческими, свободно мыслящими людьми и эпигонами, подражателями чуждых образцов, слепо копирующими и бездумно распространяющими чужие порядки и мнения. Хотя в любом подобном разделении всегда присутствует упрощенность, схематизм и прямолинейность. Ведь всякая историческая реальность – многообразнее, богаче, интереснее.

В августе 1831 года Пушкин пишет свои знаменательные стихотворения «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» и одно незавершенное им, посвященное русскому либералу. Стихотворение начиналось строками:

 
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел…
 

Первые два стихотворения поэта вместе с патриотическим стихотворением В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад» составили брошюру «На взятие Варшавы». По высочайшему распоряжению Николая I брошюра была в срочном порядке напечатана в военной типографии и уже 14 сентября появилась в продаже, накалив страсти вокруг гражданской и творческой позиции Пушкина. Даже близкий к поэту П. А. Вяземский, автор выражения «квасной патриотизм», не поддержал своего друга за «шинельные стихи», недостойные настоящей поэзии[113]113
  Бондаренко В. Вяземский. М., 2014. С. 338.


[Закрыть]. Среди не принявших публикации был и В. Г. Белинский. Зато один из идейных предтеч будущего славянофильства С. П. Шевырёв с восхищением отнесся к патриотической оде Пушкина.

Но наиболее замечательной, с нашей точки зрения, оказалась реакция Петра Яковлевича Чаадаева – он приветствовал новые стихи поэта, признавая общенациональный масштаб его творчества. В письме 18 сентября 1831 года Чаадаев писал: «Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать. <…> Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. <…> Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете; но пусть их говорят, а мы пойдем вперед; когда угадал. малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее. наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Данте.»[114]114
  Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма: В 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 72–73.


[Закрыть].

Пушкин для Каткова всегда был непререкаемым авторитетом и в творчестве, и в жизни. Мы не располагаем конкретными сведениями о его отношении к указанным событиям и о том, каким образом они повлияли на личность тринадцатилетнего подростка. Но то, что они оказали на него свое влияние, можно утверждать вполне определенно. Твердая и решительная государственническая позиция, занятая Катковым во время Польского восстания 1863 года, очевидно, имела свою предысторию и уходила корнями в пору его отрочества и взросления в павловском пансионе. Спустя много лет она получила продолжение.

Судя по первым публикациям Каткова, его интерес к народным песням, к поэзии, к быту и нравам допетровского времени, вероятно, был навеян славянофильскими идеями, с которыми он мог познакомиться через своих товарищей по пансиону, входивших в близкий к Хомякову круг. Влияние этих идей просматривается уже в ранних работах Каткова. На это одним из первых, насколько нам известно, обратил внимание И. Н. Тяпин. Анализируя историческую публицистику Каткова, он просматривает за ней систематичность обращения автора к религиозно-политическим доктринам и сюжетам из истории Московской Руси[115]115
  Тяпин И. Н. Отражение идейно-концептуального наследия Московской Руси в философии истории российского политического консерватизма // Философия и общество. 2009. № 3. С. 160.


[Закрыть]. Ему же принадлежит замечание о том, что Катков как философ практически не изучен и что «за его рассуждениями по конкретным общественно-политическим вопросам давно пора увидеть философскую основу»[116]116
  Тяпин И. Н. Михаил Никифорович Катков и его философия истории // Социально-гуманитарные знания. 2005. № 2. С. 263.


[Закрыть].

Трудно с эти не согласиться, хотя противоположного мнения придерживался Николай Александрович Бердяев, прямо заявлявший, что «Катков был первым политическим публицистом консерватизма, тут он царил, но никогда он не был мыслителем, философом консерватизма. Катков – эмпирический консерватор»[117]117
  Бердяев Н.А. К. Леонтьев – философ реакционной романтики // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры, искусства: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 247.


[Закрыть]. Столь же категоричен был Бердяев и в оценке связи Каткова со славянофилами, выражая свое резкое несогласие с мнением Владимира Соловьёва, назвавшего Каткова «Немезидой славянофильства»[118]118
  Бердяев Н. А. Алексей Степанович Хомяков // Бердяев Н. А. Собрание сочинений. Т. 5. Париж, 1997. С. 191.


[Закрыть].

Во всем этом нам еще предстоит разобраться. А у Каткова впереди был Московский университет.