Текст книги "Калининград. Городские прогулки"

Так что даже незнакомые друг другу люди подчас расставались как родные.

* * *

Одной из весьма существенных сторон калининградской жизни стало проведение всяческих митингов, собраний и разъяснительных бесед. Советская власть вообще щедра на этот счет, но в восточно-прусском регионе дело с «агитацией и пропагандой» было поставлено на редкость хорошо.

Начиналось все еще в поезде, по дороге на новое место. «Калининградская правда» писала: «В пути состоялся митинг пассажиров переселенческого эшелона, на котором… они заявили, что отдадут все силы строительству новой советской области. Будущие новоселы, посылая привет калининградцам, заверяют, что образцово проведут весенний сев, будут самоотверженно работать над укреплением колхозов и совхозов области».

По приезде «новые калининградцы» попадали в очередной переплет: «В Просницком районе инспектором отдела т. Берсеневой К. А. с переселенцами проведено 18 бесед на темы:

1. Новое освоение земель (получение богатых урожаев).

2. Забота правительства о переселенцах.

3. Калининградская область – земля, которая принадлежит СССР, почему она была территорией Германии?

4. Природные богатства области.

5. Климат и т.д.».

Особенно же пафосно обставили переименование города Кенигсберга. Митинги по этому поводу организовали где только можно. По этому поводу писали следующие бумаги:

«Донесение парторганизации Калининградского вагоностроительного завода 2 июля 1946 года о проведении митинга, посвященного переименованию г. Кенигсберга в город имени старейшего революционера, пламенного трибуна, сына русского народа Михаила Ивановича Калинина в Калининград, Кенигсбергскую область в Калининградскую область.

На митинге присутствовало 600 человек русских, немцы на митинг приглашены не были… На митинге выступило шесть человек рабочих, ИТР и служащих завода, выступающие единодушно отмечали великое счастье русского народа, проживающего ныне в Калининграде, с призывам на улучшение работы на своих рабочих местах, на досрочное выполнение годовой программы, на создание лучших условий быта рабочих, ИТР и служащих, на бережное отношение к оборудованию и экономии средств и материалов, что будет лучшим ответом нашей Партии и Правительству».

Естественно, переименования затронули и городские улицы. На этой волне многие калининградцы также пытались свыше всякой меры демонстрировать свою лояльность власти. Некто В. Мурин, например, публиковал в «Калининградской правде» свое гневное письмо: «Я очень молодой житель г. Калининграда, и, может быть, поэтому названия многих его улиц особенно бросаются мне в глаза, производят странное и неприятное впечатление.

Вебер, Глюк, Гайдн… Мне знакомы эти имена, но я знаю более знаменитых и милых моему русскому сердцу композиторов, имен которых не встретишь на эмалированных табличках города.

Многие жители не знакомы, например, с произведениями Глюка и, естественно, недоумевают, за какие заслуги перед русским народом воздается ему такой почет? Или почему одна из улиц названа именем композитора Гайдна?

И, наоборот, не удостоены такой чести многие герои Великой Отечественной войны… многие… генералы, офицеры, солдаты… Я не знаю, что преобладает в этом никчемном увлечении именами немецких музыкантов – недомыслие или политическая близорукость работников Горкомхоза. Во всяком случае, ни то, ни другое не делает чести нашим коммунальникам».

К таким письмам прислушивались – за «политическую близорукость» можно было и жизни лишиться. И в результате в прессе появлялись заметки иного плана: «Частая путаница и неразбериха в доставке писем происходит еще и потому, что в Калининграде много улиц с одинаковыми названиями, встречаются дома с одними и теми же номерами. Например, в Сталинградском районе имеется две Офицерских улицы… По Каштановой Аллее есть три дома с номерами 19, три дома с номерами 19-а и три дома с номером 17… Не каждый почтальон знает, что улица Литовский Вал в то же время и Пехотная, и Новая».

Но жизнь налаживалась не только в бытовом, но и в идеологическом плане. Мероприятия политической направленности все чаще соединялись с развлекательными акциями. К примеру, одна из газет сообщала: «Сегодня в честь дня выборов большое массовое гуляние состоится в совхозе №14. Для избирателей днем будет поставлен концерт художественной самодеятельности. Вечером в совхозном клубе избиратели посмотрят кинофильм „Крейсер Варяг“. Весь день в совхозном клубе будут играть сегодня баян и три гармошки».

Правда, и на этом фронте случались курьезы. «Калининградская правда» насмешничала: «Рекламы зачастую пишутся до безобразия неграмотно. Например, в афишах клуба ЦБК Сталинградского района встречается столько грамматических ошибок, что их замечают даже учащиеся самых младших классов. Три дня менялась афиша этого клуба. И во всех трех афишах слово „радиола“ написано по-разному. В первой афише было написано: „Танцы под радиоло“, во второй – „Играет радиол“ и, наконец, в третьей – „под родиолу“».

Но и этот недостаток постепенно изживался.

* * *

Сложнее было с соблюдением закона. Не удивительно – ведь на предложения вербовщиков охотнее всех прочих откликались те, кому, что называется, нечего было терять. Это либо люди, чье хозяйство было уничтожено в войну, либо перекати-поле или, как говорили в двадцатые, «деклассированный элемент».

Один из современников писал: «Напротив нашего дома была построена продолговатая досчатая палатка, где продавалось пиво, другие горячительные напитки и разнообразные закуски. Порой, сидя у окна своей комнаты, мне приходилось созерцать, какие интересные события разыгрывались там, внизу, возле нее, с каким смаком люди пили пиво, водку, все это закусывали, при этом ругались, выясняли отношения, порой ожесточенно дрались».

Подобная картина весьма характерна для послевоенного Калининграда. Естественно, завсегдатаи этих «досчатых палаток» не ограничивались «ожесточенными драками» друг с другом.

Власти, пусть нехотя, но признавались: «Переселенческий отдел утерял бдительность против воров и мошенников, без всякой проверки наличия прибывших переселенцев и без испытательного срока на колхозной работе оформляет в число плановых переселенцев всякого встречного, случайного человека… В связи с чем создалась благоприятная обстановка для жуликов и воров».

Наиболее безопасной для калининградских преступников стала, разумеется, «работа» с немцами, как с самыми бесправными жителями области. Комендант Калининграда сообщал: «Рабочие целлюлозно-бумажного комбината №2 Гредин и Лебедев, вооружившись первый – пистолетом, а второй – финским ножом, совершали вооруженные нападения на немцев, проживающих в городе, и под силой оружия отбирали у них носильные вещи».

Вот еще одно сообщение (в нем особенно любопытен арсенал калининградских бандитов): «Кузнецов Павел Александрович вступил в преступную связь с неустановленным гражданином и со своим братом Кузнецовым Иваном Александровичем последние начали заниматься грабежом немецкого населения. В апреле месяце 1947 года ими ограблена немка Монке, у которой забрали домашние носильные вещи, при этом грабители были вооружены гранатой и топором, в июне месяце 1947 года ограблены немки Гланер и Кригер, забрали носильные вещи, при этом был ранен немец Петершум».

Впрочем, не только немцы попадались под руку «новым пруссам». Масштабы хулиганства были безграничны: «Недопустимо безобразничают части 26 с. д. (стрелковой дивизии – А.М.), которые почти полностью уничтожили с. Гавайтен, где должен быть размещен колхоз».

Победителей, конечно, не судят. Но не до такой же степени…

* * *

Словом, после войны население Кенигсберга изменилось до неузнаваемости. Но лишь на первый взгляд. На смену отважным и романтичным торговцам явились такие же отважные и романтичные советские военнослужащие с семьями, а также еще более отважный и романтичный «деклассированный элемент» – они особенно охотно поддавались агитаторам и составляли первую волну переселенцев.

Реку Прегель переименовали в Преголю – так казалось более по-русски. Штайндам – в Ленинский проспект. В Альбертине приняли дела преподаватели марксизма-ленинизма. Одну мифологию сменила другая. Памятник королю Вильгельму снесли, на памятнике же Шиллеру на всякий случай написали: «Не трогать! Памятник культуры». Пустили вроде бы трамваи – только не назначили им остановки (но об этом позже).

В город пришел новый сюрреализм, прекрасно показанный А. Кайдановским в его потрясающем фильме «Жена керосинщика».

* * *

Немцев к тому времени успешно депортировали. Покидали они свой родимый город все с того же Южного вокзала, на который прибывали новые хозяева. Один из жителей города, Михаэль Вик, вспоминал: «Товарные вагоны напоминали арестантские. Стоять можно было лишь в проходе, потому что по бокам – на половине высоты вагона – были полки, чтобы удвоить количество лежачих мест. Посередине стояла железная печь, рядом с нею лежали брикеты угля и немного дров. И… жестяной бочонок из-под варенья, высотой со стул, в роли временного нужника. Он виден отовсюду и используется как мужчинами, так и женщинами.

Состав был большой, в нем ехало определенно более тысячи человек. После основательного контроля мужчины и женщины совершенно без разбору заполнили вагоны. Кто постарше, занял нижние полки, мы же, молодые, вскарабкались наверх. Я оказался среди женщин и девушек, которые нашли это забавным и, заметив мою неопытность (впрочем, это можно было бы назвать и целомудрием), в первую же ночь привели меня своими как бы случайными прикосновениями в величайшее смущение… Довольно темно было в вагоне и днем, потому что тяжелые двери снаружи заперли. Расположенные высоко вентиляционные окошки пропускали мало света, и лишь немногим удавалось выглянуть наружу. Они сообщали, что видели, и произносили названия мест, прочитанные на стенах железнодорожных станций».

Город освобождался от бывших своих горожан.

* * *

Рядышком с вокзалом еще одна достопримечательность – так называемые Бранденбургские ворота. Они были воздвигнуты в 1850-е годы и до сих пор служат по прямому назначению – через ворота проезжают, часто создавая пробку, многочисленные иномарки и российские трамваи. Кстати, трамвай здесь появился в конце позапрошлого столетия и был первым во всей Германии. Поначалу маршруты обозначали специальные таблички того или иного цвета на трамваях. Но в 1914 году маршрутов стало больше, чем легко отличимых друг от друга цветов, и пришлось все же ввести номера. А скорость долгое время составляла всего лишь девять километров в час.

После войны трамваи в Калининграде ходили с выбитыми стеклами, зимой в них было холодно невыносимо. Кроме того, неискушенное в хозяйственных делах начальство города забыло об остановках. То есть они, на самом деле, были, но без всяких опознавательных знаков, знали их только лишь вагоновожатые.

Правда, в скором времени трамвайное хозяйство было полностью реанимировано.

Кстати, нынешний трамвай – одна из главных кенигсбергских достопримечательностей. Вагоны у него такие же, как и во всей России, зато рельсовая колея – гораздо уже, та, что сохранилась еще с довоенных времен. Приходится к стандартному вагону приделывать калининградский, уникальный колесный механизм.

* * *

Первая достопримечательность на Ленинском проспекте – городская биржа (дом №83), построенная в 1775 году. Еще Елизавета Петровна дала Кенигсбергу статус своего рода свободной экономической зоны: «Соизволяем мы и среди самой войны пещись, сколько можно, о благосостоянии невиновных худому жребию своему земель и потому торговлю их и коммерцию не пресекать, но защищать и вспомоществовать».

Вскоре после этого указа торговая жизнь Кенигсберга стала еще более активной, нежели до войны – ведь появился новый и богатейший партнер – купечество русское. В частности, предприниматель Петр Тарасенков привез сюда «сто пар туфлей простых черных, тридцать ходов подошвенных, тридцать кож белых, пять тысяч гвоздья подбойного разного сапожного, сорок четыре шуб овчинных простых, семьдесят четыре мерлушек черных».

И это была, разумеется, всего лишь частность.

Между тем Елизавета продолжала рекламировать среди российского купечества торговлю с Кенигсбергом: «Многие, однако ж, сумневаются отпускать свои товары и корабли в земли короля Прусского. И для того сим вторично объявляем, что понеже непременно усердствуем мы о распространении и свободной общей на Балтийском море коммерции, то соизволяем, что оная не токмо с землями короля Прусского отсюда и из прочих мест без препятственно производима была, но что б и прочие королевства Прусского области… оною пользовались и в том от нашего флота никакого помешательства не имели».

А русский консул господин Исаков докладывал в 1785 году: «Торгующих и живущих в Кенигсберге купцов почитается всех до 400. Из сего числа 9 имеющие иностранные, в том числе две английские, да до 15-ти других контор, кои большею частию с Польшею и Россиею торг производят, а из жидов торгующие все… торг производят шелковыми и бумажными товарами, да всякими алмазными вещами, также и земчугом, впрочем как и протчия с разными иностранными государствами корреспонденцию имеют».

Результатом столь высокой коммерческой активности стали далеко не шуточные цены. Граф Федор Ростопчин, обескураженный, вспоминал: «Жизнь в Кенигсберге очень дорога: платят пошлину за все, что ввозят в город. Фунт мяса стоит 70 копеек, курица от 2-х до 3-х руб., гусь от шести до семи. Очень много вступает охотников в армию; повышения и награды, розданные за прошедшую войну, прельщают юношей надеть мундир… Непотребные женщины, записанные в полиции, обязаны ежемесячно платить по одному таллеру на содержание госпиталя для зараженных известною болезнию. Таким образом эти несчастные создания наперед уплачивают и за себя, и за других. Управление вообще весьма просто. Есть только одна палата – и для финансов, и для юстиции».

Кстати, Льюис Кэрролл, посетивший Кенигсберг в 1867 году, приметил одну замечательнейшую особенность здешней торговли: «Должно быть, два самых продаваемых товара в Кенигсберге – это перчатки и фейерверки (поскольку ими торгует примерно половина всех магазинов). Тем не менее я встречаю здесь много господ, которые ходят по улице без перчаток: возможно, перчатками пользуются только для защиты рук при запуске фейерверков».

Впрочем, это не единственная странность Кенигсберга.

* * *

Неудивительно, что биржа была одним из центров жизни города. Помимо собственно торговых помещений здесь располагался ресторан, который так и назывался – «Биржевой подвал». И не сказать, чтоб он был слишком дорогим – «подвал» пользовался огромной популярностью среди студентов и преподавателей здешнего университета.

Простой же, не ученый кенигсбергский обыватель любил в торговые часы (а сделки заключались всего-навсего с полудня до двух, этого времени вполне хватало), разместившись на специальной верхней галерее, наблюдать за торжищем.

Вечером биржа тоже не пустовала – здесь устраивали всевозможные балы, концерты и маскарады. А на открытой террасе (со стороны реки) регулярно проводили выставки картин и скульптур.

Перед входом в биржевое здание высились фигуры «братьев-львов», держащие гербы города Кенигсберга и купечества.

Кстати, первоначально биржа размещалась не на берегу, а над рекой – не для экзотики, а потому что были трудности с приобретением земельного участка.

Андрей Болотов примечал: «Ратуша сей части города, также и общественный дом не составляли дальней важности, а более их примечания достойна была биржа, построенная на берегу подле зеленого подъемного моста. Она составляла превеликую залу со сплошными почти окнами вокруг, и в оной сходятся все купцы для разговаривания между собой о торговле».

* * *

Неподалеку находилась гостиница «Немецкий дом». Она пользовалась славой одной из лучших в городе. Во всяком случае, считалось статусным остановиться здесь (среди постояльцев наблюдались и министры, и послы), а также сыграть свадьбу в ресторане при гостинице.

Среди прочих знаменитостей в «Немецком доме» жил и Льюис Кэрролл. И, как ни странно, он оставил о гостинице отнюдь не лестный отзыв: «Остановившись в „Deutsches Haus“, мы получили одну необычную привилегию – мы можем звонить в колокольчик столь долго и так часто, как нам того хочется: для прекращения производимого нами шума не предпринимается никаких мер. В среднем горничная является через пятьдесять минут после сигнала, а для того, чтобы получить требуемый предмет, необходимо от тридцати до сорока пяти минут».

Зато русский филолог И. Срезневский радовался: «В Кенигсберге многие умеют жить: прекрасная мебель, чистота, хорошее кушанье, наряды и пр. это доказывают. И профессора живут очень хорошо. Даже моя комнатка в „Deutsches Haus“ была с мебелью красного дерева, с кисейною драпри, украшенною бронзой на окнах, с голландским бельем на постели, с фарфором в умывальне».

Видимо, Льюису Кэрроллу просто тотально не везло.

* * *

Сама же река интересовала путешественников (в основном почему-то русских) не меньше, чем Замок и Кафедральный собор. Андрей Болотов писал: «В… залив впадает река Прегель, от устья которой неподалеку Кенигсберг на берегах оной воздвигнут, река же сия довольно глубока, то и пользуется он той выгодой, что все морские купеческие суда и гальйоты доходят… рекой до самого города и тут производят свою коммерцию или торговлю. Упомянутая река протекает сквозь самый сей город, и как она в самом том месте, где он построен, разделившись на многие рукава, то сие служит сему городу в особенную выгоду. Некоторые из сих ровных и низменных островов, перерытых многими каналами, покрыты наипрекраснейшими сенокосными лугами, производящими наигустейшую и хорошую едкую траву, которая в особенности достопамятна тем, что жители кенигсбергские приготовляют из нее особенного рода крупу, известную у них под именем швадентриц».

Впрочем, тот же Болотов не мог скрыть восхищения, вызванного фейерверком, устроенным как-то на реке: «Сделал и смастерил нам его… живший у генерала итальянец Морнини, и как был он не малый, и составлен из огромного фитильного и из свечек сделанного щита, и из множества колес, фонтанов, ракет, бураков и других тому подобных вещей, то работал он его долго, и мне случилось тут еще впервые видеть, как они делаются».

Разумеется, река славилась не только торговыми судами и «фитильными щитами», но и множеством различных достоверных и не слишком достоверных слухов. Однажды, например, один из жителей Кнайпхофа заявил, что сможет положить на воду Прегеля огромнейшее зеркало, которое будет лежать на поверхности ровно и не утонет. Опыт удался, но выяснилось, что хитрец за день до этого воткнул в дно Прегеля винтовки, на штыки которых и положил зеркало. Впрочем, проходимца наказать не удалось – он успел выдернуть винтовки из речного дна, а доказательством были только четыре вмятинки на обороте «волшебного зеркала».

В другой раз один из конькобежцев не заметил прорубь и с размаху в нее въехал. Да так неудачно, что куском крепкого льда ему отрезало голову. Студенты выловили своего товарища, а также его голову, приставили ее к туловищу (было холодно, и она сразу же примерзла) и пошли в ближайший трактир, чтобы оттуда уже заявить в полицию о происшествии. Труп же оставили в прихожей и прислонили к стене.

Для того чтобы согреться, студенты заказали по стакану грога. И как раз в тот момент, когда дочка трактирщика несла поднос с напитками, голова погибшего оттаяла и скатилась на пол, прямо к ее ногам.

Девушка, конечно же, выронила поднос, но главная беда за-ключалась не в этом. От страха у девицы приключились прежде-временные роды, и на свет появился умственно неполноценный младенец, которого жители города прозвали «конькобежцем».

Много говорилось и о двух кошках, которые раскатывали по поверхности реки в двух же пивных котлах. Естественно, те кошки были ведьмами.

Не перечесть достоверных историй, связанных с Прегелем.

* * *

Впрочем, одним из основных значений Прегеля все-таки оставалось рыболовство. Нынешний Калининград и область вообще были до войны ярко выраженным рыбным регионом. Рыбу промышляли в самом Прегеле и, разумеется, в Балтийском море. Генерал-аншеф Петр Панин еще в 1762 году описывал особенности здешних мест: «Знатнейшие земские продукты состоят из хлеба, скота, в рыбной ловле, из которых осетры и лаксы, кои ловятся в двух гафах: у Мемеля и у Пилавы, да карпы отпускаются в заморский торг; – в продаже льна и пеньки, лесов, коих ныне достатка мало; – в сборе янтаря, в воске, сале и в масле и все те продукты и товары здешними купцами отпускаются за море; а выписываются из-за моря: вино, железо, медь, соль и всякие шелковые и шерстяные лавочные товары».

Рыболовство Панин ставил не на первое, а всего-навсего на третье место. Что же до приморских территорий, то здесь первенство рыбного промысла никто оспаривать и не пытался.

Писательница Е. Н. Водовозова-Семевская делилась наблюдениями: «Большая часть населения гафов Балтийского моря и берегов полуострова Замланда – рыбаки и торговцы рыбою. Весь этот люд живет в своих домиках, покрытых камышом. Ни в одном из них вы не найдете трубы: дым ложится темным облаком над головами и медленно выходит через щели и через отверстия в крыше. Балки и потолок покрыты густым налетом сажи. Сети подле дома, в стороне и в самой избе красноречиво говорят о главном занятии жителей. Без рыбы нет еды: рыбу едят с утра до вечера, часто даже совершенно сырую, лишь только вылавливают ее из воды. Несмотря на простоту жизни, здешний люд отличается чистоплотностью, и его нельзя назвать ни грубым, ни неразвитым: большинство говорит на нескольких языках… Здешнее население чрезвычайно набожно, как все рыбаки вообще. Главное занятие их состоит в ловле камбалы, наваги, осетров, угрей, а также в приготовлении икры».

А процесс приготовления камбалы выглядел так: «Очень знаменитой была кранцская копченая камбала. Перед тем, как поместить в коптильню, она перевязывалась попарно и вывешивалась на длинных веревках на воздухе. Из плотно закрытых крышками коптилен сочился дымок сосновых шишек. В них коптилась желто-золотая камбала. Кто не хотел есть эти дары моря прямо с дыма, мог приобрести готовую рыбу в Кранце, где угодно, по дороге на вокзал».

Со временем колорит рыбацких деревушек утрачивался. А после Второй мировой войны и вовсе почти сошел на нет. Пионер-переселенец Иван Шилов вспоминал: «В поселке Рыбачьем колхоз организовали только в июне или июле сорок восьмого года. Гословские к тому времени выловили весь залив. У них было четырнадцать катеров с двигателями по семьдесят пять лошадиных сил и с тралами, полученными по репарациям. Начальник Гослова Курочкин говорил и руками показывал: „Лови всю: и такую, и такую!“»

Наталья Соседова жаловалась: «Осенью сорок восьмого года я пошла рыбачить… В бригаде из пятнадцати-шестнадцати человек – двенадцать девушек. Когда выгружали и носили сдавать улов (несколько тонн), руки были с кровавыми мозолями. Девки работали больше мужиков. А те, бывало, пьяные, еле разбудишь такого, затолкаешь в лодку – и в залив. В заливе закладывали невод метров на триста. Мужик выбросит мотню и курит, а мы выбрасывали весь невод. За ночь ставили пять-шесть раз. Весь наш флот – лодки-плоскодонки. Один катер ходил собирать лодки. Трудная была работа, никакой спецодежды не было. Один сапог сорокового размера, другой – сорок пятого или вообще валенок. Волна все время заливает лодку… Когда выходили не в залив, а в море, требовался специальный пропуск».

Естественно, рыбаки-немцы не позволили бы своим женам заниматься столь тяжелым промыслом. Просто из гордости.

* * *

Главным же значением реки являлось, конечно же, торговое. Прегель – в первую очередь порт. Порт-кормилец любого ганзейского города. И Кенигсберг – не исключение.

М. В. Станиславский писал: «В 1883 году мне довелось прожить в этом городе около четырех месяцев… Река Прегель, протекающая по городу двумя рукавами, из коих главный не шире нашей Фонтанки, а второй будет равным мойки у Полицейского моста, покрыта была маленькими барками и парусными ладьями, нагруженными для потребности города картофелем, овощами, дешевыми фруктами, каменным углем, дровами, соленой рыбой и тому подобными продуктами продовольствия. Пароходы за недостатком глубины не могли доходить до Кенигсберга. Морские суда должны были выгружаться в Пиллау, небольшой гавани, лежащей в 80 верстах по направлению к северу от Кенигсберга, и доставлять товары, назначенные в этот город, на небольших лихтерах. Понятно, что такой способ был очень медлителен, дорог, а для некоторых грузов и прямо убыточен. Посетив в сентябре минувшего года Кенигсберг, я был несказанно поражен видом этого города. Из мизерного, словно захудалого городишки, носящего как бы в насмешку гордое название королевской столицы и резиденции… превратился он в настоящую роскошную столицу средней величины. На речке Прегель в самом центре города красовались гигантские пароходы вместимостью до 6000 тонн. Устроена великолепная гавань с новейшими приспособлениями, каких я никогда не видал ни в Петербурге, ни в Кронштадте, ни в Ревеле. Чистота в городе идеальная, порядок движения по улицам образцовый».

Разумеется, по поводу того, что Кенигсберг был «захудалым городишкой», мемуарист сильно лукавил. Но безусловно был прав в одном: кенигсбержцы постоянно совершенствовали свой торговый порт.

Здесь набиралась своих первых жизненных впечатлений Кете Кольвиц, знаменитая немецкая художница. Она писала о своем счастливом детстве, проведенном в Кенигсберге: «Мы шатались по всему городу и за его воротами, просили переправить нас на другой берег Прегеля, крутились в гавани. Потом мы останавливались и смотрели, как работают грузчики, разгружавшие и погружавшие суда. Мы знали мельчайшие переходы и романтические улочки, которые под арками ворот пересекали вдоль и поперек старый город. И как часто, когда разводили мосты, мы стояли на берегу и смотрели, как внизу проплывают пароходы и баржи, всматривались в лабиринты овощных барж, бродили вокруг замка, вокруг собора, гуляли по лугам, подступавшим к Прегелю. Мы знали, где причаливали виттиненские баржи, нагруженные зерном, и знали йимексов, сопровождавших эти суда: они одевались в овечьи тулупы и плетеные лапти. Это были добрые люди, русские и литовцы. По вечерам на своих баржах они играли на гармониках и танцевали под эту музыку. Это, казалось бы, неорганизованное, безо всякого плана шатание по городу было, несомненно, очень полезным для художественного развития».

И так же несомненно следует из мемуаров Кете Кольвиц то, что если Кенигсберг был восточно-прусской столицей, то столицей самого Кенигсберга был не Кафедральный собор и не Королевский замок, а именно река Прегель.

Впоследствии Кете совершает эти самобытные походы уже осознанно. Она ищет здесь типажи для своих статуй. Однажды Кольвиц напишет своему приятелю, некому Полю Хею: «Я разыскала совершенно великолепный кабачок, в котором может разыгрываться сцена. Это доподлинный притон убийцы, где встречаются матросы, беспутный кабачок с танцами. По вечерам здесь очень шумно. Я подружилась с хозяином и днем, когда зал пуст, рисую там, трясясь и робея».

Искусство того стоило.

* * *

Здешний порт воспели кенигсбергские поэты. К примеру, Вальтер Шеффлер:

 
И гудят суда в порту,
Разгружая по фахверкам
Привозной ганзейский груз,
Где его рассортирует
Мастер с кнастером во рту.
И река, и порт были того достойны.
 

* * *

Вплотную к реке прилегал Рыбный рынок – важная городская достопримечательность довоенного Кенигсберга. Один из обывателей, Марион Линдт, писал в своих воспоминаниях: «Истории о весьма необыкновенных женщинах, торговавших на Рыбном рынке Кенигсберга рассказывали по всей Германии. Когда к нам приезжали гости и знакомились с архитектурными и другими достопримечательностями города, мы обязательно совершали паломничество на Рыбный рынок. Обычно они заранее просили об этом.

И правда, будучи в Кенигсберге, не стоило упускать возможности узнать, как эти рыботорговки занимались своим делом, каким вокабуляром они пользовались, какие канонады ругательств они обрушивали друг на друга и на покупателей, входя в раж. Например, если кто-нибудь пытался оспорить у них постоянное место на рынке, даже в том случае, когда речь шла всего о полуметре, то на него обрушивались гром и молния, да такой силы, что начинали дрожать мосты через Прегель. Удовольствие от этого светопреставления получали, прежде всего, прохожие и зеваки. Случалось, что в процессе скандала одна из этих разбушевавшихся «валькирий» просто опрокидывала у покушавшейся конкурентки ящик с рыбой. Тогда звали полицейского, чтобы разобраться. Тот приходил, но чувствовал себя неуверенно: ему приходилось применять весь свой дипломатический такт, занимаясь расследованием, иначе второй заряд грома и молнии обрушивался ему на голову. Однако, несмотря на это, торговки Рыбного рынка горой стояли друг за друга, даже если в споре между собой время от времени запускали друг в друга рыбную голову или деревянную туфлю.

Самым разумным во время этих скандалов на Рыбном рынке было держаться подальше от споривших рыботорговок и не вмешиваться. Однако эти скандалы лишь внешне производили грозное впечатление, оставаясь по сути безобидными. Они были просто частью профессии, отражая особенный грубоватый экзотический нрав рыботорговок, бывший даже предметом их гордости».

Ареал обитания этих достойных матрон ограничивался рыбным рынком? Нисколько: «В нерыночные дни рыботорговки бродили по улицам города и громко выкрикивали наименования предлагаемых товаров. Летом кроме рыбы предлагались свежие ягоды. Глубоким грудным голосом они пронзительно громко кричали на всю улицу:

– Черника, отборная черника!

– Ай да судак! Чудо-судак! Тает во рту!

– Свежая треска!

Это был сигнал для домохозяек пополнить их запасы.

При появлении претенденток на покупку рыботорговки вначале вели себя весьма дружелюбно и вежливо: «Ну что, дамочка, как насчет килограммчика корюшки? Возьмете полкило? Нет? Ай-ай, ну тогда парочку свежих судачков для господина супруга? Тает во рту, как масло! Тоже нет? А что сегодня такое? Что, старый, не в настроении? А чернички? А алычи? Вообще ничего сегодня? Ну, тогда хватит обнюхивать мой товар, глаза живот не кормят!»»

Впрочем, случались и истории покруче: «Какая-то молодая женщина нерешительно топталась у рыбного прилавка и наконец обозначила свое сомнение: «Рыбка у вас какая-то вся кривая…» Ответ рыботорговки не заставил себя ждать: «Милочка, полежите-ка голой на таком морозе здесь на прилавке – вас еще не так перекосит от холода!» А после того, как «милочка» робко позволила себе невинный вопрос-сомнение: «Но рыба у вас по крайней мере свежая?», на нее обращалась вся крупнокалиберная артиллерия сочной кенигсбергской брани: «Че? Можа еще скажете, чона воняет? А ну, хромай отсюда, коза кривоногая, пока я тебе рога не обломала!» «Кровавая» развязка не состоялась, потому как жертва «артиллерийской подготовки» быстро исчезла с рынка, будто унесенная взрывной волной.