Текст книги "Мещане"

– Но по какой цепе мы будем играть? – спросил Хвостиков невинным голосом.

– По три рубля за партию! – отвечал Янсутский с обычным ему форсом.

Граф согласился, думая про себя: «Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!»

Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал его с лихорадочным нетерпением; наконец, часу в девятом уже, он, благодаря лунному свету, увидел въезжавшую на двор свою карету. Бегушев сначала обрадовался, полагая, что возвратился граф, но когда карета, не останавливаясь у крыльца, проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в одном сюртуке выскочил на мороз.

– Где же граф? – крикнул он кучеру.

– В гостинице у Тверских ворот остались, – ответил тот.

– А больная, за которой я его послал?

– Больную-с отвезли в больницу.

И кучер назвал больницу.

– Хорошо там ее поместили? – расспрашивал Бегушев, не чувствовавший даже холода.

– Граф сказывал, что хорошо, и сначала велел было мне дожидаться у гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой.

– Он пьян, конечно?

Кучер усмехнулся.

– Должно быть, маненько выпивши, – ответил он.

– О скотина, о мерзавец!.. – восклицал Бегушев.

В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.

– Ваше превосходительство, – заговорила она, рыдая, – вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.

– Как не заплатили? – спросил Бегушев.

– Что вы говорите: «не заплатили»? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!.. – уличил жидовку кучер.

– Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь… Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: «Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!..»

При словах «к губернатору» и «ограбили» Бегушев окончательно вышел из себя.

– Вон отсюда! – крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.

– Вон! – крикнул еще громче Бегушев.

Жидовка благим матом побежала со двора.

Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.

Глава VII

Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.

– Сколько же вам следует? – спросил тот насмешливо.

– Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли? – спросил Хвостиков маркера.

– Тридцать шесть партий, – отвечал тот.

Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря:

– По полтиннику за партию, будет с вас!

Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: «В нюже меру мерите, возмерится и вам».[87]87
  «В нюже меру мерите, возмерится и вам» – то есть такой же мерой, какой мерите, возмерится и вам, – евангельское изречение (Евангелие от Марка, глава 4).


[Закрыть]

– Но мы играли по три рубля партию… Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, – скромно заметил он вначале.

– А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! – сказал Янсутский и хотел было уйти.

Граф более не выдержал.

– Подлец! – крикнул он ему.

В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший «пришлой собакой», нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.

– Как не являться? – спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.

– Так: сидите там у себя наверху! – дополнил Прокофий.

Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.

Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, – что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой – синяк виднелся.

Бегушев встретил графа сурово.

– Что вы, человек или камень бесчувственный? – отрезал он ему прямо.

– До сих пор был человеком, – отвечал Хвостиков уклончиво.

– То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, – продолжал Бегушев.

Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.

– Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.

– Вы не лжете это? – спросил его Бегушев.

– Можете думать, что я лгу или не лгу, – это как вам угодно, – отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.

– Это что у вас за украшение? – продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.

– На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! – придумал тот.

– Странная неосторожность!.. – произнес, усмехаясь, Бегушев. – Но когда в больницу приезжает главный доктор? – присовокупил он.

– В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, – солгал еще раз граф.

Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.

– Вы заедете к Лизе? – спросил его граф.

– Да!

– Она вам будет очень рада!..

Бегушев на это промолчал.

– А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! – проговорил с чувством граф.

– Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, – это под сомнением! – объяснил ему Бегушев.

– Стою!.. – повторил граф и величественной походкой ушел к себе.

Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим… Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух – трех покойников… Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.

– Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной – Елизаветою Николаевной Меровой, – начал первый Бегушев.

– Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, – отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

– Вы ее исследовали?

– Конечно!.. Впрочем, вы нашим исследованиям не верите! – слегка кольнул его Перехватов.

– Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете предугадать; что такое у Меровой – чахотка?

Перехватов пожал плечами.

– Пока можно только сказать, что сильное затемнение дыхания и сердце, кажется, не совсем в порядке.

– И что же, все это опасно?

– Нет, – протянул с важностью Перехватов, – аневризм в настоящее время, конечно, уж из ста человек у двух – у трех есть, а затемнение дыхания часто бывает от простого катара в легких.

– Кто ее, собственно, будет пользовать? – допытывался Бегушев.

– Ординатор палаты и специалист по грудным болезням, – объяснил Перехватов.

«Слава богу, что не ты!» – порадовался Бегушев.

– А вы по каким болезням специалист? – спросил он.

– Я по нервным и женским болезням, – отвечал Перехватов.

– Гм… гм!.. – произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил это.

– Я никак не ожидал, что вы будете принимать такое живое участие в madame Меровой, – поставил он ему, в свою очередь, шпильку.

– Ее отец у меня живет, – отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не остаться у доктора в долгу, присовокупил: – А вашей супруги как здоровье?

– Она здорова! – сказал он притворно-равнодушным тоном и поспешил прибавить: – Вы желаете видеть больную?

– Прошу вас разрешить мне это! – проговорил Бегушев.

Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне.

Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко прижимались к стене.

«Этакое пошлейшее ничтожество!» – шептал мысленно Бегушев.

– Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, – сказал, наконец, Перехватов, показывая на одну из дверей.

Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним.

– Ах, это вы, Александр Иванович! – произнесла Елизавета Николаевна как-то стыдливо.

Бегушеву она показалась посвежей, и в лице ее не было тупого отчаяния…

– Спали ночь? – сказал он, садясь около ее кровати.

– Спала отлично! – отвечала Мерова.

– А кушать хочется? – спрашивал Бегушев.

– Не знаю! – произнесла Мерова.

– Но подумайте… Вам, может быть, в воображении что-нибудь улыбнется, и я сейчас же пришлю вам!

Мерова подумала.

– Нет, ничего не хочу; вы лучше посидите у меня, это мне лучше всякой пищи.

– Я буду сидеть у вас, сколько вы позволите!

– Вы знаете, сегодня ко мне входил Перехватов, очень любезно и внимательно расспрашивал меня.

– Он тут старшим доктором, – объяснил ей Бегушев.

– Зачем же отец поместил меня к нему? Он, пожалуй, уморит меня!

– Вас будет лечить не он, а другой.

– Ах, это старичок, который был у меня уж два раза; он добрый, должно быть… Я спросила Перехватова о жене его, и он сказал, что Домна Осиповна по-прежнему меня любит.

Бегушев на это промолчал.

– Как вы почувствуете себя хоть немного крепче, я перевезу вас к вашему отцу в мой дом.

Мерова нахмурилась.

– Мне это страшно, Александр Иванович.

– Почему? – спросил он.

– Ах, потому что… Вы не знаете, что во мне происходит… Вы никогда не понимали меня.

– Чего не понимал? – повторил Бегушев, начинавший приходить в смущение.

– Того, что я давно вас люблю! – воскликнула Мерова.

Бегушев поник головой.

– Люблю с тех пор, как увидела вас в первый раз в театре; но вы тогда любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала… Не сердитесь на меня, душенька, за мое признание… Мне недолго осталось жить на свете.

«Что это, кокетство или правда?» – мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны, замирало в восторге, а с другой – исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.

– Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы переехать ко мне, а там мы поедем с вами в теплый климат… солнце, море, спокойная жизнь…

Елизавета Николаевна слушала Бегушева с жадным вниманием.

– Значит, вам жаль меня? – проговорила она.

– Более, чем жаль, и я устрою вашу судьбу прочно и серьезно, – сказал Бегушев.

Лицо Меровой окончательно просияло.

– Да, да! – подтвердила она радостным голосом. – Я знаю, какой вы добрый!.. Ну, поцелуйте меня.

Бегушев поцеловал ее. Она на этот раз прилипла своими губами к его губам и долго-долго тянула поцелуй, потом опустилась на подушки, глаза у ней почти совсем закатились под верхние веки. Бегушеву она показалась в эти минуты очаровательно хороша!

– Вот дайте мне этих капель, что на столе стоят… Доктор велел мне их принимать, когда я очень взволнуюсь.

Бегушев дрожащей рукой накапал в рюмку показанное на сигнатурке число капель и подал их Меровой.

– Вы уезжайте, друг мой, от меня, – начала она, жадно выпив капли. – Вы слишком много принесли мне счастья: я непременно хочу выздороветь – для себя и для вас. Господи, хоть бы один день еще прожить такого счастья…

Вошедшая сиделка прервала их объяснение.

– Прощайте, мне сейчас мушку будут ставить! – продолжала Мерова заметно ослабнувшим голосом и вместе с тем улыбаясь.

Бегушев сначала повиновался было и вышел; но, будучи не из таких характеров, чтобы терпеливо ждать чего-нибудь, он не мог удержаться и снова возвратился к Меровой.

– Елизавета Николаевна, есть у вас силы сегодня же переехать в мой дом? Там уход будет лучше за вами, – проговорил он с поспешностью.

– Есть, – отвечала та и, махнув рукой стоявшей около нее сиделке, сказала, что она не будет ставить мушки.

– В таком случае я сейчас распоряжусь, – подхватил Бегушев и, выйдя в коридор, прямо встретился с проходящим важно Перехватовым.

– Я Мерову перевожу к себе и желал бы пригласить навещать ее того доктора, который начал ее лечение, – сказал он ему.

– Tout de suite![88]88
  Сейчас! (франц.).


[Закрыть] – отвечал с несколько злой усмешкой Перехватов, а затем громко и строго сказал следовавшему за ним фельдшеру: – Позвать сюда ординатора шестой палаты!

Ординатор пришел. По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил, что он не шарлатан. Ординатор действительно был не шарлатан, а вымятый и опытный больничный врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу, его не сделали старшим врачом – за то только, что он не имел той холопской представительности, которой награжден был от природы Перехватов.

– Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к себе… Распорядитесь, чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! – приказал ему его юный начальник.

Ординатор в знак повиновения склонил перед ним голову.

Перехватов с прежнею важностью пошел далее.

– Я просил бы вас сегодня же перевезти ко мне госпожу Мерову в дом… Я пришлю за ней карету и теплую одежду, а также и вас прошу приезжать к ней.

– Но ей только что поставили мушку! – возразил доктор.

– Она еще не ставила ее… Можете ли, доктор, вы это сделать и у меня продолжать пользовать госпожу Мерову?

– Я освобожусь из больницы не ранее четырех часов, а после этого могу перевезти.

– В четыре часа поэтому я могу прислать за вами карету?

– В четыре! – разрешил ему доктор.

Бегушев полетел из больницы на всех рысях на Кузнецкий мост, где в магазине готового женского белья и платьев накупил того и другого; зашел тут же в английский магазин, отобрал шерстяных чулок, плед и кончил тем, что приторговал у Мичинера меховой женский салоп, строго наказав везде, чтобы все эти вещи немедленно были доставлены к нему. Возвратясь домой, Бегушев свою ленивую и распущенную прислугу пришпорил и поднял на ноги; прежде всего он позвал Минодору и велел ей с помощью мужа, лакеев и судомоек старательно прибрать отделение его покойной матери, как самое удобное для помещения больной. В отделении этом он сам осмотрел все щелочки в окнах, что не дует ли где-нибудь, осмотрел все вентиляторы, еще с болезни старухи там понаделанные… Лакеи и Минодора сначала недоумевали, что такое барин затевает; наконец это объяснилось, когда Бегушев объявил Минодоре, что привезут больную, умирающую дочь графа Хвостикова и что она должна быть при ней безотлучно!

Минодора хоть по наружности и приняла с покорностью приказание Александра Ивановича, но была не очень довольна таким его распоряжением и, придя в девичью, сказала мужу:

– У нас скоро новая жилица будет!.. Больная дочь графа!.. Барин приказывает мне за ней ходить!

– За потаскушей-то этой? – заметил со злобою Прокофий.

– Кто знает, потаскуша она или нет, – посмягчила приговор мужа Минодора.

– Как же не потаскуша: она вон жила с этим инженеришком, что к нам ездил… В Петербурге, говорят, с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. – объяснял с той же злобой Прокофий.

Маремьяша, слышавшая разговор этот, не преминула пойти и слово в слово передать его госпоже своей.

– Какую дочь графа?.. – спросила Аделаида Ивановна, не знавшая даже о существовании Меровой.

– Да так, какую-то распутную! – отрезала Маремьяша.

– Ах, Маремьяша, как ты всегда гадко выражаешься! – почти прикрикнула на нее Аделаида Ивановна.

– Как же мне еще выражаться! Вся прислуга здешняя говорит это! – ответила Маремьяша грубым тоном.

Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора принимала их и, несмотря на свою сдержанность, усмехалась и слегка покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала:

– Вы мне говорить не приказываете, а Александр Иванович целое приданое накупил…

– Кому приданое? – произнесла с удивлением Аделаида Ивановна, начинавшая уже ничего не понимать.

– Этой дочке графа!.. Вам по пяти да по десяти рубликов выдает, а на чужих ничего не жалеет.

– Ну, пожалуйста, прекрати твои рассуждения!.. Я не хочу их больше слушать!

Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала.

Слух о переезде Елизаветы Николаевны в дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.

– Вы Лизу, я слышал, перевозите к нам? – спросил он Бегушева, встретив того в зале.

– Перевожу! – отвечал ему Бегушев коротко.

Граф на несколько мгновений позамялся, придумывая, как бы выразить ему свою мысль, которая, собственно, состояла в том, что если Бегушев предположил взять себе в дом Елизавету Николаевну, то должен был бы прежде всего посоветоваться с ним, графом, но высказать это прямо он, конечно, не решился и только бормотал:

– Вы, по крайней мере, позвольте мне рассказывать, что вы это делаете для меня и по моей просьбе!

– Рассказывайте!.. Мне решительно все равно, – проговорил Бегушев и явно рассмеялся.

Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, – пусть себе делают, как хотят, – и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.

Больную доктор привез в карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал.

Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату:

– А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа?

– Да! – отвечал тот.

– Ах, как бы я желала познакомиться с ней, – продолжала старушка, – и даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней.

– Можно и сегодня!.. Вероятно, она теперь отдохнула!.. – разрешил ей Бегушев.

Аделаида Ивановна так спешила увидать поскорей Мерову, помимо чувства сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав из-за стола, она немедленно отправилась к больной, отрекомендовала себя сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее.

Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову.

– Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у вас больше всего болит? – спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым голосом.

– Грудь! – отвечала Мерова.

– А если грудь, так ничего, – воскликнула старушка. – Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! – начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.

– Вы замужняя или девица? – продолжала она занимать больную.

– Я вдова, – отвечала Мерова.

– Давно потеряли вашего супруга?

– Лет двенадцать!

– Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! – То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. – Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!

Мерова в самом деле очень понравилась Аделаиде Ивановне своей наружностью.

– Я жила перед приездом сюда в Киеве, на юге! – отвечала Мерова, все более и более краснея.

– А как приехали сюда, так и расхворались, – это очень понятно; я тоже, – как уж мне хорошо жить у брата, все равно, что в царстве небесном, – но прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится.

– От любви, может быть! – пошутила Мерова.

Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом.

– Очень может быть, очень! – говорила она.

В это время, однако, сметливая Минодора, заметив, что это беседование смущает и утомляет Мерову, подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной пора ставить мушку.

– Непременно, это необходимо! – согласилась она и, встав, сначала поцеловала Мерову, а потом перекрестила. – Целую вас и кладу на вашу грудь крестное знамение с таким же чувством, как бы делала это мать ваша, – проговорила она и вышла.

Мерова по уходе ее залилась слезами: она с детства не встречала такого ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева.