Текст книги "Мещане"

Глава XI

Прошло месяца два. Часов в одиннадцать утра Домна Осиповна хотя уже и проснулась, но продолжала еще нежиться на своей мягкой и эластической постели. Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать – не столько хорошо и тонко, сколько много, – и погулять на чистом воздухе, и покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего – потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому, что Домна Осиповна считала себя очень грациозною в танцах. По происхождению своему она была дочь экзекутора из какого-то присутственного места, и без преувеличения можно сказать, что на ворованные деньги от метел, от песку, от дров была рождена, возращена и воспитана. В начале жизни своей, таким образом, Домна Осиповна, кроме красивого личика, стройного стана и разнообразной практической изворотливости, ничего не имела. Родители ее, несмотря на скудость средств, вывозили ее по всевозможным публичным собраниям и маскарадам, смутно предчувствуя, что она воспользуется этим… Так и случилось: Домна Осиповна в очень недолгом времени сумела пленить господина Олухова, молодого купчика (теперешнего супруга своего), и, поняв юным умом своим, сколь выгодна была для нее эта партия, не замедлила заставить сего последнего жениться на себе; и были даже слухи, что по поводу этого обстоятельства родителями Домны Осиповны была взята с господина Олухова несколько принудительного свойства записочка. Но как бы то ни было, бедность и нужда вследствие этого остались сзади Домны Осиповны, и она вынесла из нее только неимоверную расчетливость, доходящую до дрожания над каждым куском, над всякой копейкой, и вместе с тем ненасытимую жажду к приобретению. Даже в настоящие минуты Домна Осиповна обдумывала, каким бы образом ей весь перед тем только сделанный туалет не очень в убыток продать и заказать себе весь новый у m-me Минангуа. Тогда она и посмотрит, как с нею будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде у Янсутского не выходили из головы Домны Осиповны.

Вошла ее горничная.

– Господин Грохов приехал к вам, – доложила она.

Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она стала его ненавидеть и почти бояться.

– Но я еще не одета совсем, – проговорила она.

– Он говорит, что ему телеграмму надобно сегодня посылать в Петербург, – присовокупила горничная.

«Что такое, телеграмму в Петербург?» – Домна Осиповна понять этого не могла, но, тем не менее, все-таки чувствовала страх.

– Куда ж ты его приняла, где посадила? – спросила она, вставая и начиная одеваться.

– Они в гостиной-с теперь, – объяснила горничная.

Грохов действительно находился в гостиной и, усевшись там на одно из кресел, грустно-сентиментальным взором глядел на висевшую против него огромную масляную картину, изображающую Психею и Амура. На этот раз он был совершенно трезв. После того похмелья, в котором мы в первый раз встретили его, он не пил ни капли и был здрав, свеж и не столь мрачен.

Хозяйка, наконец, вышла; она была еще в блузе и, не успев голову причесать хорошенько, надела чепчик и в этом наряде была очень интересна; но Грохов вовсе не заметил этого и только, при ее приходе, встал и очень почтительно раскланялся с ней.

– Здравствуйте! Что скажете хорошенького? – проговорила Домна Осиповна, садясь на диван и не без трепета в голосе.

Грохов тоже сел и, наклонив несколько голову свою вниз, начал с расстановкой:

– Я-с… получил… от вашего супруга письмо!

Домна Осиповна немного побледнела при этом.

– До меня касающееся? – спросила она.

– До вас, – отвечал Грохов, опять несколько протяжно.

– Что ж такое угодно ему писать обо мне? – спросила Домна Осиповна, стараясь придать насмешливый оттенок своему вопросу.

– Позвольте мне прочесть вам самое письмо, – сказал ей на это Грохов.

– Пожалуйста, – отвечала Домна Осиповна.

Грохов вынул из кармана письмо и принялся читать его ровным и монотонным голосом:

– «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».

Прочитав это, Грохов приостановился ненадолго, видимо, желая услышать мнение Домны Осиповны. Она же, в свою очередь, сидела бледная, как полотно.

– Нет, это невозможно! – произнесла она решительно.

– Отчего же? – спросил ее почти нежно и с живым участием Грохов.

Вопрос этот, по-видимому, удивил Домну Осиповну.

– С какой же стати я опять с ним буду жить? – сказала она.

– Да ведь для виду только! – объяснил ей Грохов.

– Сделайте милость, для виду!.. – воскликнула Домна Осиповна, голос ее принял какой-то даже ожесточенный тон. – Знаю я его очень хорошо, – он теперь говорит одно, а после будет говорить совсем другое.

Лицо Домны Осиповны горело при этом. Вероятно, в этом отношении она сохранила довольно сильные и неприятные воспоминания.

– Нет-с, он пишет – для виду только… – повторил Грохов.

Домна Осиповна взяла себя за голову и долгое время думала.

– Кто ж дедушке написал, что мы живем врознь?.. – спросила она.

– Старик пишет в письме, что Хмурин, богач этот здешний, приятель его, – отвечал Грохов.

Домна Осиповна прикусила язычок. Значит, она сама и виновата была во всем, потому что очень разоткровенничалась с Хмуриным.

– Если вы не съедетесь, пяти миллионов ваш супруг лишится, а это не безделица!.. – проговорил многозначительно Грохов.

Домна Осиповна перевела при этом тяжелое дыхание.

– Ненадолго хватит ему этих пяти миллионов, когда получит!.. Скоро их промотает на разных госпож своих! – проговорила она.

– О, нет-с!.. Зачем же?.. – возразил ей Грохов, как бы проникнувший в самую глубь ее мыслей. – Прежде всего он имеет в виду вас обеспечить! – присовокупил он и снова начал читать письмо: – «Ежели Домна Осиповна окажет мне эту милость, то я сейчас же, как умрет старый хрен, выделю ей из его денег пятьсот тысяч».

Услыхав это, Домна Осиповна, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения: у нее губы дрожали и грудь волновалась.

– Нет, это невозможно!.. – повторила она еще раз, беря себя за голову, но заметно уже не столь решительным тоном.

– Отчего же невозможно? – спросил ее опять с некоторою нежностью Грохов. Он как будто бы сам влюблен в нее был и умолял ее не быть к нему жестокою.

– А если уж я люблю другого? Я женщина, а не камень! – ответила Домна Осиповна, гордо взмахнув перед ним голову свою.

– Так что ж такое!.. Ну и господь с вами, любите! – успокоивал ее Грохов.

– Как, любите другого? – спросила его со строгостью Домна Осиповна.

– Так-с, любите! – сказал нисколько не смущенный ее вопросом Грохов. – Супруг ваш предусмотрел это: «Надеюсь, – пишет он, – что она позволит мне привезти мою Глашу, и я тоже ни в чем ее не остановлю: пусть живет, как хочет!»

– Еще бы он меня остановил!.. – проговорила Домна Осиповна и усмехнулась не совсем естественным смехом.

Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия говорили Домне Осиповне, что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, – во-первых, затем, чтобы не лишить его, все-таки близкого ей человека, пяти миллионов (а что дед, если они не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, – в этом она не сомневалась); а потом – зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч? При мысли об этих тысячах у ней голова даже начинала мутиться, в глазах темнело, и, точно звездочки светлые, мелькала перед ней цифра – пятьсот тысяч; но препятствием ко всему этому стоял Бегушев. Домна Осиповна предчувствовала, что это на него произведет страшное и убийственное впечатление. Вместе с тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и больше!.. (Домна Осиповна была опытна и прозорлива в жизни.)

«Что ж в итоге потом будет? – продолжала она быстро соображать. – Что, во имя какой-то не вполне вселяющей доверие любви, она пренебрежет громаднейшим состоянием, а что это глупо и неблагоразумно, скажет, конечно, всякий». Но тут перед Домной Осиповной являлась и другая сторона медали: положим, что это сближение ее с мужем так поразит и так взбесит Бегушева, что он бросит ее и покинет совершенно. Что он человек довольно неудержимого характера, она видела этому два-три опыта. «Ну что же, если и бросит, – говорил в Домне Осиповне ум. – Бог с ним, значит, он не любит ее!» – «Нет, напротив, это-то и покажет, что он ее безумно и страстно любит», – возражало сердце Домны Осиповны и при этом начинало ныть до такой степени, что бедная женщина теряла всякую способность рассуждать далее.

Грохов всю эту борьбу в ней подметил.

– Может быть, вы желаете поразмыслить несколько о предложении вашего супруга? – сказал он.

– Да!.. Я, конечно, должна подумать! – отвечала она.

– Поразмыслите и порассудите!.. – одобрил Грохов.

– И что же, муж, вероятно, предполагает внизу у меня в доме жить? – спросила Домна Осиповна.

– Без сомнения, внизу-с! Зачем его вам наверх к себе пускать?

– И что же, – продолжала Домна Осиповна, лицо ее снова при этом покрылось сильным румянцем, – госпожа эта тоже будет жить вместе с ним в моем доме?

– Ай, нет! Сохрани от этого бог! – воскликнул Грохов и замахал даже руками. – Надобно сделать так для виду, что вы будто бы как настоящий муж с женой живете… Дедушка – старик лукавый… он проведывать непременно будет; а эту госпожу пусть супруг ваш поселит, где хочет, посекретнее только, и пускай к ней ездит.

– Но как же она смотрит, что он хочет сойтись со мной? – спросила Домна Осиповна.

– Как смотрит? Не сумасшедшая!.. Поняла, что нельзя человека из пустой ревности лишать пяти миллионов наследства.

– Да, ну прекрасно, – продолжала Домна Осиповна, окончательно овладевшая собой. – Я вот, подумать страшно, на какую ужасную жизнь себя обреку… может быть, всем здоровьем моим пожертвую тут; а муж, получив наследство, вдруг раскапризничается, опять предложит мне жить отдельно, не вознаградив меня ничем.

– Но он пятьсот тысяч вам обещает! – возразил Грохов.

– Обещать обещает, но может и передумать, – произнесла Домна Осиповна.

Грохов понял, куда она бьет.

– Мы-с бумагу с него возьмем, обяжем его условием, что вот, в случае получения им наследства, он должен немедля выдать вам пятьсот тысяч; в противном случае обязан заплатить неустойку.

Домна Осиповна выслушала его со вниманием, как обыкновенно она выслушивала всякий деловой разговор.

– А вы потом опять с меня десять процентов возьмете за это дело? – заметила она с злобной улыбкой.

– Я с вас ничего не возьму, ни копеечки! – успокоил ее Грохов. – А того барина щипну маленько. Чем же нам кормиться! До свиданья, – заключил он, вставая.

– До свиданья! – сказала Домна Осиповна, тоже вставая.

– Когда же мне прикажете ждать от вас решительного ответа? – продолжал Грохов.

Домна Осиповна подумала некоторое время.

– Завтра я вам отвечу! – сказала она.

– Слушаю-с!.. – сказал Грохов и затем, поцеловав у ней руку и неуклюже расшаркавшись, ушел.

Оставшись одна, Домна Осиповна впала в мучительное раздумье, хоть в сущности она уже окончательно решила в мыслях своих сойтись с мужем, потому что лишиться пятисот тысяч было выше всяких нравственных сил ее и почти равнялось бы самоубийству; но весь вопрос для нее состоял в том, как ей поступить в этом случае с Бегушевым? Прямее всего было бы рассказать ему, как дело есть!.. Будь другой человек на месте Бегушева, более благоразумный и практический, Домна Осиповна так бы с тем и поступила: тот бы понял ее. Но она знала очень хорошо, что Бегушев, несмотря на свои пятьдесят лет, был еще мечтатель и безумец; чего доброго, он, пожалуй, насильно ей свяжет руки, посадит в экипаж и увезет за границу. Она очень хорошо помнила его беснование при первом объяснении в любви, когда она хотела его немного повыдержать. «Лучше всего, – сказала себе мысленно Домна Осиповна, – в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», – тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду. Приняв такое намерение, она, однако, протерзалась и проплакала целый день и всю ночь. Проснувшись на другой день с зеленым цветом лица и с распухшими от слез глазами, она все-таки пересилила себя и написала Грохову: «Телеграфируйте мужу, что он может приехать ко мне». По отправлении этого письма Домной Осиповной овладел новый страх: ну, как муж приедет в то время, как у нее сидит Бегушев, и по своей болтливости прямо воскликнет: «Благодарю тебя, душенька, что ты позволила приехать к тебе!» А она желала, чтобы это навсегда осталось тайною для Бегушева и чтобы он полагал, что муж возвратился к ней нахрапом, без всякого согласия с ее стороны. Изобретательность женская помогла в этом случае Домне Осиповне. Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: «Мой дорогой друг, позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я умираю от масляного запаху!» На это она получила от Бегушева восторженный ответ: «Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!» И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева.

Глава XII

Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, – и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, – напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева. Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий стал начинать с нее, но и тут – то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли. Из женской прислуги у Бегушева была всего только одна жена Прокофия, по имени Минодора, женщина благоразумная и неглупая. Она, разумеется, озаботилась на дамской половине дома приготовить для Домны Осиповны, в особой отдельной комнате, постель, и когда та пришла в эту комнату, Минодора не замедлила явиться к ней, чтобы помочь ей раздеться. Прокофий по этому поводу спросил на другой день жену суровым голосом:

– Ты зачем ходила эту гостью раздевать, у ней у самой нет разве рук?

– Ах ты, дурак, дурак этакой! – сказала Минодора. – Какая бы госпожа ни приехала к барину, я должна служить, а уж Домне Осиповне и подавно: это все равно, что барыня наша теперь!

– Хороша барыня! – воскликнул Прокофий, и у него при этом перекосило даже рот от злости. – Похожа она на барыню! – присовокупил он, и очень возможно, что в мыслях своих сравнивал Домну Осиповну с Натальей Сергеевной, о которой Прокофий всегда с каким-то благоговением отзывался.

Он все время житья Бегушева за границей был при нем и даже немножко говорил по-французски и по-немецки.

В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого не принимать, пока гостит она у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру, когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела у Бегушева в диванной и пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок.

– Кто-то, кажется, позвонил? – произнесла Домна Осиповна и хотела было уйти.

– Не примут! – успокоил ее Бегушев.

Но Домна Осиповна явственно начала слышать мужские шаги, которые все более и более приближались к диванной, так что она поспешила встать, и только что успела скрыться в одну из дверей во внутренние комнаты, как из противоположных дверей появился граф Хвостиков.

Бегушев побагровел от злости. Он убежден был, что графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался.

– Pardon, mon cher!..[31]31
  Извини, дорогой!.. (франц.).


[Закрыть] Я, может быть, обеспокоил тебя? – пробормотал он.

– Нет, ничего! – отвечал Бегушев.

– Не занят ли ты чем-нибудь? Я и в другое время могу зайти к тебе! – продолжал граф.

– Ничего, оставайтесь! – повторил еще раз Бегушев.

Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в то же время сохраняющим достоинство тоном:

– Как мне приятно было войти в твой дом!.. Так вот и видишь в этих маленьких, отдельных комнатках, что это была какая-нибудь моленная твоей матушки, а это, может быть, комнатка сестер твоих, а это уголок дальнего родственника, пригретого бедняка!..

Бегушев не без удивления выслушал эти элегические излияния графа и сначала объяснить себе не мог, зачем он им предавался.

Граф между тем продолжал:

– Ты все это, mon cher, сохранил, и потому честь и хвала тебе за то великая, а мы все это растеряли, уничтожили!

– Кто ж вас заставлял это делать? – произнес насмешливо Бегушев.

– Ветреность и глупость наша! – подхватил граф. – И это бы еще ничего… Конечно, это – священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали все наше состояние.

Бегушев на это промолчал. Он начинал смутно уразумевать, куда разговор клонился.

– А ты, cher ami[32]32
  дорогой друг (франц.).


[Закрыть], скажи, все состояние твое капитализировал, кажется? – перешел уж прямо к делу граф.

– Нет!.. – пробурчал Бегушев.

– Но, разумеется, если бы ты это сделал, то у тебя огромный бы капитал составился.

– Не знаю, не рассчитывал… не считал!.. – отвечал Бегушев.

– Счастливый человек! – воскликнул граф. – Имеет такое состояние, что даже не считает, а мы и рады бы считать, да нечего!

Презрительная улыбка промелькнула на губах Бегушева.

– Да-с, да! – не унимался граф. – Три тысячи душ, батюшка, я прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости лет и приходится аферами заниматься!

– Что ж, на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, – произнес не без ядовитости Бегушев.

– Непременно поправлю, сомнения нет никакого! – воскликнул радостно граф. – Но все-таки, согласись, нравственно тяжело. Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так что не далее, как в прошлом генваре, на бале во дворце, великие князья меня спрашивают, чем я занимаюсь. «Pardon, Altesse[33]33
  Извините, ваше высочество (франц.).


[Закрыть], говорю, я занимаюсь теперь аферами!» Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!..

– За что тебе дать пенсию, когда ты сам говоришь, что только и делал, что по женщинам ездил и в карты играл?

– Я про себя не говорю! – возразил граф. – А говорю вообще про дворянство; я же – слава богу! – вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!

Бегушеву было отвратительно и омерзительно слушать вранье графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что граф в ноги бы готов был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали.

– Не можешь ли ты дать мне взаймы тысячи три на весьма короткое время? – хватил Хвостиков, желая сразу ошеломить Бегушева.

– Нет, не могу! – отвечал тот.

– Отчего?

– Много очень, сумма велика.

– В таком случае дай хоть две тысячи по крайней мере.

– И то много! – повторил Бегушев монотонным голосом.

– Ну тысячу, черт возьми, – произнес, как бы даже смеясь, граф.

– И это велика сумма! – как кукушка куковал Бегушев.

– Что ж за деньги тысяча… велики ли это? – воскликнул с удивлением граф.

Бегушев на это молчал.

– Но какою же, собственно, суммою, не стесняя себя, ты можешь ссудить меня? – продолжал граф с какою-то уже тоскою в голосе.

– Я не знаю! – отвечал с убийственным равнодушием Бегушев.

– Пятьсот рублей тебя не стеснит?

– Стеснит.

– А двести стеснит?

– Стеснит!

– Но неужели даже ста рублей ты не можешь мне дать?.. – заключил граф.

Бегушев на это некоторое время молчал.

– Сто, пожалуй, могу! – умилостивился он, наконец. – Но только не взаймы, а так дам, без уплаты.

– Как без уплаты? – спросил граф, по-видимому совершенно счастливый тем, что ему и сто дают. – Это, знаешь, немного выйдет щекотливо!

– Как хочешь! У меня правило: взаймы никому не давать, а так помогать, – сколько могу, помогаю!

– Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять таким образом… хоть мы и товарищи старые… Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош!

Бегушев на это молчал.

– Ну, дай хоть без уплаты, если не хочешь менять своего правила! – почти как-то выкрикнул граф Хвостиков.

Бегушев вынул бумажник и подал графу сторублевую бумажку.

– Merci, mon cher, merci!..[34]34
  Благодарю, мой дорогой, благодарю! (франц.).


[Закрыть] До конца дней моих не забуду твоего одолжения.

У графа даже слезы на глазах навернулись при этом.

– Не смею тебя больше беспокоить, – продолжал он, вставая и берясь за шляпу. – Еще раз тебя благодарю, – заключил он и, дружески пожав руку Бегушеву, пошел от него весьма гордой походкой.

По уходе графа Бегушев поднял кулак на небо и заскрежетал зубами.

– О негодяй! О мерзавец! – заревел он на весь дом, так что находившаяся в соседней комнате Домна Осиповна с испугом вбежала к нему.

– Что такое с тобой, Александр? – спросила она.

– Мерзавец!.. Негодяй! – продолжал Бегушев свое, потрясая кулаками.

– Граф Хвостиков – это, вероятно, мерзавец? – говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто был у Бегушева.

– Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!

– Ах, Александр, как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! – произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева из себя. – Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?

– Затем, разумеется, чтобы денег просить, – отвечал скороговоркой Бегушев.

– И ты дал, конечно?

– Но это черт с ним, дал не взаймы только, а так! Главное, зачем это ломанье и коверканье пред мной! Это, наверное, изволил пустить его Прокофий! Ну, я, наконец, разделаюсь с ним! Эй!.. Прокофья ко мне!

– Саша, умоляю тебя не беспокоиться и плюнуть на все это!.. – упрашивала его Домна Осиповна.

– Нет-с, нет, довольно этот господин надругался надо мной!.. Прокофья!..

Прокофий, наконец, явился. Лицо его было совершенно покойно.

– Кто принимал графа Хвостикова? – спросил почти страшным голосом Бегушев.

– Я-с, – отвечал мрачно и угрюмо Прокофий.

– Для чего ж ты это сделал? – продолжал Бегушев, едва сдерживая себя. – Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания?

– Никак нет-с; я все ваши приказания исполняю, – отвечал Прокофий и явно уже рассмеялся.

– А это вот недавнее мое приказание, – когда я сказал, чтобы ты никого не принимал, а ты принял графа.

– Я не принимал его.

– Как же сейчас сказал, что принял, а теперь – не принимал.

– Не принимал-с! – повторил Прокофий. – Он спрашивает: «Дома ли вы-с?» Я говорю: «Дома!» и хотел сказать, что вы не принимаете, а он и пошел сам!.. Не за волосы же мне его хватать и останавливать!

– Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать, что дома нет, а то – дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться.

Прокофий злобно усмехнулся.

– Обидятся!.. Как же!.. Мало еще их ездит! – произнес он.

Бегушев уж и не знал, сердиться ли ему на Прокофья, или нет.

– Ты был дурак, есть дурак и будешь им до смерти! – проговорил он.

У Прокофья еще больше перекосила злоба рот.

– У вас, известно, я во всем виноват; вот теперь горничная ихняя, – продолжал он, заметно возвышая голос и показывая на Домну Осиповну, – сидит у нас в кухне и просится сюда, я и в том виноват?

– Как горничная? – произнесли в один голос Бегушев и Домна Осиповна.

– Горничная-с!.. Супруг ихний приехал к ним и требуют их к себе, – продолжал Прокофий.

– Муж? – произнесла Домна Осиповна, как бы совершенно удивленная и потупляя в землю глаза.

– Это что такое значит? – спросил ее тоже удивленный и пораженный Бегушев.

– Не знаю, я сейчас пойду и расспрошу горничную, – проговорила Домна Осиповна и хотела было идти.

– Лучше позовите ее сюда: я тоже хочу узнать и расспросить ее, – остановил Домну Осиповну запальчиво Бегушев. – Позови сюда горничную! – приказал он затем Прокофью.

Тот пошел и почти громким голосом произнес:

– То вот зови у них, то нет!

Но Бегушев и Домна Осиповна, под влиянием услышанной новости, и не слыхали этого.

– Он писал вам, что будет и приедет сюда? – спрашивал Бегушев.

– Ничего не писал! – едва достало силы у Домны Осиповны ответить ему.

Пришла горничная.

Домна Осиповна поспешила расспрашивать ее.

– Михайло Сергеич приехал?

– Да-с! – отвечала та.

– Один?

Горничная несколько позамялась.

– Да говори, все говори… Не один? – настаивала Домна Осиповна.

– Не один-с!.. С этой дамой какой-то.

– Где ж они?.. У меня в доме?

– У нас внизу.

– И поэтому Михайло Сергеич тебя послал за мной?

– Никак нет-с; они только спросили, что могут ли вас видеть? Я им сказала, что вы уехали, а потом переговорила с кухаркой, та и говорит: «Съезди за барыней!»

– Мне надобно ехать! – сказала Домна Осиповна.

– Если нужно, то конечно, – отвечал Бегушев.

– Но вы вечером приезжайте – узнать эту загадку!.. Я вовсе не намерена стеснять себя для господина Олухова, – проговорила Домна Осиповна и, торопливо надев шляпку, уехала вместе с горничной.

Бегушев остался один, как громом пришибленный. Он все задавал себе вопрос: зачем приехал муж к Домне Осиповне? Она несколько раз, и особенно последнее время, говорила ему, что у ней с ее супругом прерваны всякие человеческие сношения! Но, может быть, по какому-нибудь совершенно случайному обстоятельству он заехал сюда на короткое время? Однако он приехал с какой-то госпожой своей – это что значит? Тут Бегушев терял всякую нить к объяснению.

Чтобы сократить время до вечера, он гулял по Тверскому бульвару, ранее обыкновенного отобедал, выпил больше вина, чтобы заснуть после обеда, и все-таки не заснул. Какой-то и на что-то мучительный гнев терзал его. Наконец, дождавшись вожделенных семи часов, Бегушев поехал к Домне Осиповне. Подъезжая к дому ее, он увидел, что верхний и нижний этажи его были освещены. На звонок Бегушева горничная сейчас же отворила ему дверь. Он прямо прошел в известный нам кабинет. Там сидела Домна Осиповна и была вся в слезах. Поняв всю тяжесть подвига, на который обрекала себя, она тоже страдала не менее Бегушева и тут только узнала, до какой степени любила его!.. Что если он оставит и покинет ее?.. Как и чем ей тогда будет наполнить жизнь! Очертя голову и не зная, чем все это разрешится, она ждала его. Бегушев, почти не поздоровавшись с ней, сел на свое обычное кресло.

– Что ж, объяснилось, что это такое? – спросил он.

– Объяснилось! – отвечала Домна Осиповна и утерла платком свои запекшиеся губы.

– Он надолго приехал?

– Да.

Бегушев, по обыкновению, побагровел в лице.

– С какой же целью?

– С целью, что… – начала Домна Осиповна, овладев несколько собой. – Я тебе говорила, кажется, что у мужа есть дед-сибиряк, богач?

– Говорила.

– Он там через кого-то узнал, что муж не живет со мной… Вдруг пишет ему, что он лишит его наследства пяти миллионов, если он не сойдется со мной.

– Да, вот какая причина!..

И Бегушев сердито постучал ногою.

– Причина очень важная, – произнесла с грустной усмешкой Домна Осиповна.

– Для кого как! – подхватил Бегушев.

– Мужа так это поразило, он умоляет теперь меня, чтобы я позволила ему это сделать! – продолжала Домна Осиповна.

Бегушев еще больше побагровел.

– И вы позволили ему? – спросил он.

– Я не сочла себя вправе не позволить, – отвечала Домна Осиповна.

Она была велика в эти минуты по степени той борьбы, которую переживала внутри, и той власти, какую обнаруживала над собой.

Бегушев провел рукой по своей довольно еще густой гриве волос.

– Наши отношения поэтому должны быть кончены? – спросил он с дрожанием в голосе.

– Зачем же кончены? – спросила с кроткой усмешкой Домна Осиповна. – Я схожусь с мужем для виду только; мы будем только жить с ним под одной кровлей… Я даже ему сказала, что люблю тебя!

Бегушев при этом поглядел ей пристально в лицо.

– Главное, – снова продолжала она, – что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.