Текст книги "Мещане"

Доктор при этом встал.

– До свиданья! – сказал он, протягивая ей руку.

– До свиданья! – проговорила Домна Осиповна, всовывая ему в руку пятирублевку.

Она очень рада была, что доктор уезжает, рассчитывая, что совещание ее с Гроховым и мужем недолго продолжится, что те тоже уедут скоро, и она останется с Бегушевым вдвоем.

– Извините, Александр Иванович, я через минуту вернусь к вам, – отнеслась Домна Осиповна к тому.

Бегушев ни слова ей не ответил и, когда Домна Осиповна, Олухов и Грохов ушли, он стал с понуренной головой и мрачным выражением в лице прислушиваться к довольно оживленному разговору, начавшемуся между ними в соседней комнате.

Грохов говорил:

– Прежде всего-с надобно, чтобы духовная была утверждена, а потом ходатайствовать о вводе во владение!

– Но кто же это сделает?.. Кто?.. – настойчиво спрашивала Домна Осиповна.

– Я-с, если это вам угодно!.. – отвечал Грохов.

– А что же это будет стоить со всеми казенными расходами и с платой вам? – любопытствовала Домна Осиповна.

– Стоить будет порядочно, но, слава богу, найдется потом из чего заплатить!.. – объяснял Грохов.

– Да, но эта неопределенность хуже всего!.. – произнесла Домна Осиповна. – И потом как же и от кого я получу следующие мне собственно пятьсот тысяч?

– В таком случае, – возразил ей Грохов, – возьмите вы доверенность от Михаила Сергеевича и хлопочите сами, тогда не будет для вас никакой неопределенности.

Домна Осиповна видела, что он обиделся, и сочла за лучшее несколько уступить ему.

– Сама хлопотать я не могу, вы это знаете… Хлопотать вы будете, и только возьмите за это к тем двум тысячам, которые я вам должна, еще три, и выйдет пять! – проговорила она.

– А дорога в Сибирь ваша? – спросил Грохов.

– Нет уж, все ваше! – отвечала Домна Осиповна.

– Как это можно: дорога должна быть наша! – произнес еще первое слово Олухов, припомнивший, сколько он сам просадил денег по дороге в Сибирь и оттуда и напиваясь на каждой станции шампанским.

– Вот поди ты и разговаривай с барынями! – сказал, усмехнувшись и мотнув ему головой, Грохов.

– Что ж с барынями?.. Адвокатов нынче много, не первое время… – заметила Домна Осиповна.

– Но много ли добросовестных?.. – спросил Грохов.

– Есть и добросовестные! Извольте: дорога наша… – раскошелилась, наконец, Домна Осиповна.

– Слушаю-с! – произнес не без удовольствия в голосе Грохов.

– Итак, по рукам, значит? – сказала Домна Осиповна.

– Да-с, по рукам!.. – подхватил Грохов, и они в самом деле ударили рука в руку.

После этого Грохов и Олухов стали собираться уезжать… Последнему смертельно хотелось в «Эрмитаж», чтобы там так же рассеяться, как и вчера; но только у него в кармане денег не было ни копейки.

– Дай мне, пожалуйста, рублей двести! – шепнул он жене.

Та с удовольствием подала ему из своего портмоне просимую им сумму и при этом тоже очень тихо сказала ему:

– Вы, пожалуйста, когда возвратитесь, то проходите к себе вниз, я знаю, какие вы явитесь!

– Понимаю я это! – отвечал тот и не замедлил уехать вместе с Гроховым.

Бегушев из всего предыдущего разговора, конечно, слышал только половину, но и того было очень достаточно!

Домна Осиповна возвратилась к нему с лицом добрым, любящим и, по-видимому, совершенно покойным. По ее мнению, что ей было скрывать перед ним?.. То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что в отношении его она была совершенно чиста, в этом он не должен был бы сомневаться!

Бегушев, когда она уселась около него, все еще не поднимал головы. Домна Осиповна сама уже взяла и поцеловала его руку, тогда только он взмахнул на нее глазами.

– Ну вот, наконец начинает все понемногу устраиваться, – сказала она. – Через какие-нибудь полгода я уеду с вами надолго… надолго…

– Никогда ты не уедешь со мной надолго!.. – проговорил Бегушев. – Полгода еще ждать! – воскликнул он. – Но как же я эти полгода буду существовать посреди того общества, в которое вы меня поставили?

– В какое я тебя общество поставила? – спросила с удивлением Домна Осиповна.

– А в такое, какое сегодня у вас было!

– Ах, боже мой, ты можешь совсем не видать этого общества; я к тебе буду ездить, а ты ко мне и не заглядывай.

У Бегушева на языке вертелось сказать ей: «А сама ты разве не такая, как окружающее тебя общество?»

– Но как же ты хочешь, чтобы мы устроили жизнь нашу? – спросила его Домна Осиповна.

– Не знаю как!.. – отвечал Бегушев. – Я захочу устроить так, а твои дела потребуют другого!

Домне Осиповне показалось, что Бегушев отбояривается от нее и что она ему надоела; но, взглянув на мученическое выражение лица его, она убедилась, что он любит ее, и глубоко любит!

– Ты сегодня не в духе, и я не в духе; не будем больше об этом говорить; дай, я тебя поцелую!..

И она начала его целовать, но Бегушев сидел, как истукан, и потом, вдруг поднявшись, сказал:

– Прощай!

Домна Осиповна начала было умолять его, чтобы он посидел, но Бегушев, отрицательно мотнув головой, поцеловал ее, и она заметила при этом, что глаза его были полны слез.

Домна Осиповна хотела было проводить его, по обыкновению, до передней, но Бегушев не позволил ей того.

– Не провожайте меня!.. Для чего это? – проговорил он досадливым голосом и быстро ушел.

Домна Осиповна опустилась тогда на свое кресло и, услыхав, что за Бегушевым горничная заперла дверь, она взяла себя за голову и произнесла с рыданием в голосе: «Несчастная, несчастная я женщина, никто меня не понимает!» Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще новая радость: она получила от Бегушева письмо, в котором он писал ей: «Прощайте, я уезжаю!.. Я ли вас мучил, вы ли меня, – не знаю!.. Но нам вместе жить нельзя! Всякие человеческие отношения между нами должны быть покончены навсегда!» Домна Осиповна затрепетала от ужаса и сейчас же поехала к Бегушеву; но там ее Прокофий не принял и сказал, что барин уехал или в Петербург, или за границу – неизвестно! У Домны Осиповны едва достало силы возвратиться домой, где с ней опять сделалась истерика. Олухов, бывший в это время дома, поспешил послать за Перехватовым, который незамедля приехал и оставался у Домны Осиповны до глубокой ночи; постигший ее на этот раз припадок был еще сильнее прежнего.

Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу.

Глава VI

Париж, освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К театру Большой Оперы подходили с противоположных сторон два человека и, сойдясь у переднего фаса, они оба произнесли на русском языке довольно радостные восклицания.

– Кузен!.. – сказал один из них.

– Ваше превосходительство! – отвечал другой.

Это были Бегушев и тот широкоплечий генерал, которого мы некогда встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами.

Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь – тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры – говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.

– Не правда ли, как хорош этот театр! – говорил он Бегушеву.

– Нет, нехорош! – отвечал тот.

Генерал был удивлен таким мнением.

– Чем? – спросил он.

– Пестро и линий ломаных много!

– Да, но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень приятен!

Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр. Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно.

– Где вы завтракаете? – спросил он Бегушева.

– Где придется! – отвечал тот.

– В таком случае пойдемте вот тут недалеко к Адольфу Пеле, в недавно открытый ресторанчик – прелесть что такое!

Бегушев согласился.

В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он произнес, с удовольствием потирая руки:

– Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? – сказал он Бегушеву.

– Напротив, я всегда за это блюдо!

Генерал приказал приготовить сказанную спинку, пояснив при этом главному гарсону, что друг его, Бегушев, такой же, если не больший, гастроном, как и сам генерал.

– О, один вид monsieur… (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)… вид monsieur говорит это.

Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе.

– Вы согласны, что парижская баранина – лучшая в мире? – говорил он.

– Кавказская, по-моему, лучше!.. – сказал Бегушев.

– Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! – воскликнул генерал. – Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, – продолжал он, удовлетворив первое чувство голода.

Бегушев поблагодарил его.

– Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву – грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!

– Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! – произнес, усмехаясь, Бегушев.

– Может быть, – согласился генерал, – но, как бы то ни было, я Москву люблю!

– А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, – продолжал Бегушев с прежней усмешкой.

– Нет!.. Нет!.. – возразил генерал. – Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились…

Бегушев вопросительно взглянул на него.

– Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, – объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. – Он каждую неделю у нас обедал… Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, – а теперь мы не кланяемся!

Бегушев усмехнулся.

– Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? – спросил он.

Генерал пожал плечами.

– Из-за службы, если хотите… Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно?

– Хорошо, – одобрил Бегушев.

– Барбю с этим… моим соусом! – сказал генерал гарсону.

– Oui, monsieur![41]41
  Да, сударь! (франц.).


[Закрыть] – отвечал тот.

Генерал снова приступил к своему рассказу.

– Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне… вы непременно знаете его… является граф Хвостиков.

– Хвостиков с письмом от Тюменева? – переспросил Бегушев.

– Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично… всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был… хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника… был принужден заставить графа выйти в отставку.

– За что? – спросил Бегушев.

Генерал пожал плечами.

– Он растратил у меня казенные деньги!..

Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.

– Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму – понимаете?

– Понимаю, – проговорил Бегушев.

– Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, – пишу я ему, – зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… – и подробно описал ему самый факт, – и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»

– Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, – сказал Бегушев.

– А вышло, cher cousin[42]42
  дорогой кузен (франц.).


[Закрыть], нехорошо!.. – продолжал генерал грустным голосом. – Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, – Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…

На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть.

– Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите?

– Хорош! – одобрил Бегушев.

– Изобретатель его я! – произнес генерал с гордостью, указывая на себя.

– Виват вам! – сказал Бегушев, улыбаясь.

Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону.

– Французской публике нравится мой соус? – спросил он.

– Oui, monsieur! – воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса.

Генерал самодовольно улыбнулся.

– Но почему вы, – сказал ему Бегушев, – еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился?

– Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно… мне вскоре потом рассказали… – Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. – Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous[43]43
  между нами (франц.).


[Закрыть], и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, – начал он. – Мне рассказали… вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?..

– Видал! – проговорил Бегушев.

– Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые… madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе?

– Встречал, – отвечал с презрительною улыбкою Бегушев.

– А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной.

Бегушев нахмурился.

– Я не охотник до него! – произнес он.

– Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный… и все мне жаловался на madame Мерову – говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть!

– Врет он все, негодяй! – воскликнул Бегушев. – Последнее время он не кормил ее даже!

Генерал был поражен.

– Pourquoi[44]44
  Почему? (франц.).


[Закрыть] – спросил уж он по-французски.

– Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, – отвечал Бегушев.

– Скажите! – произнес генерал. – Но мне потом рассказывали, – прибавил он негромко, – что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это?

– Слышал что-то такое, – проговорил Бегушев.

– И вы не придаете этому никакого значения большого?

– Совершенно никакого!

– Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества… Это в Петербурге все знают и все говорят!

– До каких дурачеств? – спросил Бегушев.

– До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: «Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!»[45]45
  «Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!» – строки из стихотворения Пушкина «Когда твои младые лета» (1829):
Он не карает заблуждений,Но тайны требует для них,

[Закрыть] А Ефим Федорович сделался очень неосторожен… причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень… Потом… только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета… все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней.

– Фу ты, боже мой, какая строгость! – воскликнул Бегушев. – Мало у вас этого в Петербурге!

– Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева.

– Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. – заметил не без намека Бегушев.

– Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!..[46]46
  строга!.. (франц.).


[Закрыть] – подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: – А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я – русский человек, не могу без шампанского!

Бегушев не отказался.

– Шампанского! – приказал генерал гарсону.

– Frappe a la glace?[47]47
  Замороженного во льду? (франц.).


[Закрыть] – спросил тот.

– Un tout petit peu![48]48
  Чуть-чуть! (франц.).


[Закрыть] – отвечал генерал.

Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние.

– Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках… Для вас, конечно, это было очень тяжелое время!

– Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! – возразил Бегушев.

– И это возможно!.. Очень возможно!.. – согласился генерал. – Одна молодость сама по себе – и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере!

– Что за особенно храбрый я был! – возразил Бегушев скромно.

– Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, – эти слова генерал начал опять говорить потише, – который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!

Бегушев при этом поднялся.

– Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, – останавливал его генерал.

– Нет, я имею дело! – сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским.

– Еще одно слово, cher cousin! – воскликнул генерал. – Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову.

Генерал главным образом боялся Тюменева по службе!

– Хорошо, напишу, – отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел.

Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился – тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей.

– Где вы были это? – спросил его генерал.

– В разных местах!.. – отвечал Янсутский. – Дюжину устриц!.. – прибавил он гарсону.

– Как можно в мае месяце есть устрицы! – остановил его генерал.

– Отчего не есть? – спросил Янсутский.

– Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, – разъяснил генерал.

– В таком случае я ничего не хочу… Дайте мне кофе и коньяку! – сказал Янсутский гарсону.

Тот подал ему требуемое.

Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен.

– Я завтра уезжаю в Петербург, – объявил он генералу.

– Зачем? – спросил тот с удивлением и некоторым сожалением.

– Вызывают по делу Хмурина, – отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом.

– Хмурина?.. – повторил генерал еще с большим удивлением.

– В качестве свидетеля, не больше! – поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. – Это в одной только России могут так распоряжаться… вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал… Спроси бумагой, если что нужно, – я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое!

– Но что ж было общего между вами и Хмуриным? – спросил генерал.

– Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал.

– Это жида этого Офонькина? – сказал презрительно генерал.

– Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. – возразил Янсутский. – Не чета этому подлецу Хмурину. – Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес!

– Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? – произнес генерал невеселым голосом.

– Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. – воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. – Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них.

– В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, – продолжал генерал. – Он сейчас здесь со мной завтракал!..

– С Бегушевым, – слуга покорный! – я никуда не поеду!

– Но что такое у вас с ним? – спросил генерал с любопытством. – Он как-то этак… да и вы тоже!..

– Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! – сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского!

– Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? – продолжал расспрашивать генерал.

Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать.

– Как ему не знать… она близкая приятельница его бывшей приятельницы.

– Это madame Олуховой, если я не ошибаюсь?..

– Сей самой-с! – подхватил Янсутский.

– Но она уж больше не приятельница Бегушева? – спросил генерал.

– Нет!.. Напротив – враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать… Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись – по причинам далеко не схожим.

– А именно? – любопытствовал генерал.

– Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..

– Гм! – произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. – А какая же причина у Бегушева?.. – спросил он.

– Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим!

– Бегушев! – даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого.

– То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других!

– И то неправда! – сказал генерал. – Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу!

Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу.

– По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, – проговорил он.

Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента.

Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее.

– Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть!

– Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! – заметил генерал.

– Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, – это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его.

Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur[49]49
  друга сердца… (франц.).


[Закрыть]… это казалось генералу чувством горничных.

– За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? – спросил он с несвойственной ему ядовитостью.

– За то, – отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. – По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! – присовокупил он.

Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более – самого себя, за то, что любил подобную женщину!

Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы – идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, – и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней – Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем.

Генерал довольно громко крикнул ему по-русски:

– Я в Париже, а не в Петербурге, – и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих!