Текст книги "Мещане"

– Я вам, cousin, признаюсь еще в одном, – пустилась в откровенности Аделаида Ивановна, – мне тоже должна довольно порядочную сумму сотоварка моя по Смольному монастырю, сенаторша Круглова. Она сначала заплатила мне всего сто рублей!.. Меня это, натурально, несколько огорчило… После того она сама приехала ко мне – больная, расплакалась и привезла в уплату триста рублей, умоляя отсрочить ей прочий долг на пять лет; я и отсрочила!..

Проговоря последние слова, старушка грустно рассмеялась.

– Это напрасно!.. Напрасно! – заметил ей генерал.

– Теперь уж и сама каюсь, но что ж делать? – продолжала Аделаида Ивановна. – Только вы, бога ради, не скажите об этом нашем разговоре брату – это его очень рассердит и обеспокоит.

– Для чего ж я ему стану говорить! – произнес генерал, уже слегка позевнув от беседы с кузиной, и затем, распрощавшись с ней, возвратился к Бегушеву. Там он нашел бутылку шампанского и вазу с грушами дюшес: Бегушев знал, чем угощать кузена!

– Ваше превосходительство, вы, как европеец, конечно, не пьете чаю, – сказал он.

– Терпеть его не могу, – отвечал Трахов.

– А потому не угодно ли вам сего благородного напитка, – продолжал Бегушев, наливая стоявшие на столе три стакана.

– Сегодня я много пил! – отнекивался было сначала генерал, но потом жадно и залпом выпил весь стакан; граф Хвостиков и Бегушев также последовали его примеру.

Снова повторено было наполнение стаканов, и таким образом бутылки как бы не бывало. Хозяин велел подать новую. Трахов, попробовав груши, воскликнул:

– Хоть бы в Париже такие груши!

– В Париже нет таких, – подхватил Хвостиков.

Выпитая затем еще бутылка окончательно воодушевила беседующих.

– Знаете, cousin, – начал вдруг генерал, – если у нас начнется война, я непременно пойду: мне смертельно надоела моя полуштатская и полувоенная служба.

– Всем надобно идти, всем! – решил граф.

– А вы, cousin, не тряхнете стариною, не пойдете? Вам надобно послужить еще отечеству! – продолжал генерал.

– Может быть, пойду, – отвечал Бегушев протяжно и какой-то совершенно низовой октавой.

После того разговор перешел на скандалезные анекдоты, которых граф Хвостиков знал множество и передавал их с неподражаемым искусством. Трахов хохотал до слез, Бегушев тоже посмеивался; между тем спрошена была еще бутылка, выпита, словом, и старики куликнули порядочно. Трахов, наконец, тяжело поднялся со стула, чтобы ехать домой. Граф Хвостиков напросился проводить его и, конечно, провез генерала куда-нибудь в недоброе место. Бегушев остался в грустно-сентиментальном настроении. Он думал о Домне Осиповне: «Что, если это разорение, о котором говорили, в самом деле постигнет ее? Она не перенесет этого. Бедная, бедная!» – рассуждал Бегушев, и как ему досадно было, что он, под влиянием чисто каприза, разошелся с ней и тем погубил ее и себя!.. Закравшаяся мысль идти на войну, буде она разгорится, стала ему казаться единственным исходом из своего мучительного и бесцельного существования.

Граф Хвостиков, возвратившийся домой почти наутро, тоже думал о Домне Осиповне, но только совершенно противоположное: ему нетерпеливо хотелось передать ей, что благовестил про ее дела Янсутский. Желание это он исполнил на следующее утро. Доступ к Домне Осиповне, особенно с тех пор, как она вышла замуж, сделался еще труднее; графа сначала опросил швейцар и дал знать звонком о прибывшем госте наверх, оттуда сошедший лакей тоже опросил графа, который на все эти расспросы отвечал терпеливо: он привык дожидаться в передних! Извещение о приезде графа пришло в довольно поэтическую для Домны Осиповны минуту: она сидела в кабинете у мужа на диване, рядом с ним, и держала его руку в обеих руках своих; взор ее дышал нежностью и томностью. Перехватов только что вернулся с практики и был заметно утомлен.

– Граф Хвостиков? – переспросила гордо Домна Осиповна доложившего ей лакея.

Тот почтительным наклонением головы подтвердил свое донесение.

– Пускай войдет!.. – сказала почти презрительно Домна Осиповна лакею, и, когда тот ушел, она выпрямилась на диване и приняла величественную позу, а доктор, очень довольный, кажется, что освободил свою руку из рук супруги, пересел к своему письменному столу, уставленному богатыми принадлежностями.

Граф явился как самый преданнейший и доброжелательствующий друг дома и принес тысячу извинений, что так давно не бывал. Хозяева отвечали ему улыбками, а Перехватов, сверх того, пододвинул ему слегка стул, и, когда граф сел, он предложил ему из своей черепаховой, отделанной золотом сигарочницы высокоценную сигару.

– Но не обеспокою ли я Домну Осиповну? – спросил граф.

– Нет, я сама курю!.. Jean, дай мне огня! – сказала та нежно-повелительно мужу.

Перехватов подал ей огня, а затем, закурив свою сигару, передал спичечницу графу Хвостикову.

Вскоре довольно сильный дым от зажегшихся любимцев современного человечества наполнил комнату.

– Вы все еще существуете у Бегушева? – спросила Домна Осиповна Хвостикова.

Перехватов сделал недовольную мину: он не любил, когда Домна Осиповна почему бы то ни было упоминала имя Бегушева. Граф тоже обиделся – употребленным ею глаголом «существуете».

– С ним живу, – отвечал он, думая про себя: «Погодите, madame, я сейчас вам поднесу букет, не совсем приятно для вас благоухающий!..»

– Он, говорят, все спит теперь, – сказала насмешливо Домна Осиповна: ей на днях рассказал муж, что Бегушев только и делает, что ест, пьет и спит.

– Ему некогда все спать; у нас очень много бывает… – возразил граф.

– Кто ж именно?.. – спросила величественно Домна Осиповна.

– Многие! – отвечал граф, тоже не без величия откидываясь на спинку кресел и пуская синеватую струю дыма от сигары. – Вчера у нас целый вечер сидел его cousin, генерал Трахов, который, между прочим, рассказал, что ему в клубе говорили, будто бы над вами по долгам покойного старика Олухова висит банкротство, для чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас…

Последние слова Хвостиков адресовал прямо к Домне Осиповне.

Та первоначально переглянулась с мужем, потом засмеялась.

– Что за пустяки такие: генерал Трахов рассказывает, что надо мной висит банкротство!.. – произнесла она.

Но Перехватов не смеялся; он еще за несколько дней перед тем слышал от одной дружественной ему дамы, которую он давным-давно лечил, легкие намеки на нечто подходящее к этой неприятной новости.

– Интереснее всего знать, – продолжала Домна Осиповна, сохраняя со свойственною ей твердостью присутствие духа, – кто первый выдумал и повесил надо мной банкротство? Не Трахов же, который меня совершенно не знает?

– Конечно, не Трахов, – отвечал Хвостиков.

– Может быть, Бегушев говорит это про меня? – продолжала Домна Осиповна.

– Бегушев не только этого, но и ничего теперь про вас не говорит! – уязвил ее граф Хвостиков.

– В таком случае Янсутский? – подхватила Домна Осиповна.

– Вот это так, отгадали; он поведал об этом Трахову, – подтвердил граф.

Домна Осиповна злобно, но по-видимому искренно усмехнулась; Перехватов тоже улыбнулся.

– Теперь это понятно! – произнесли они оба в один голос.

В ответ на это граф Хвостиков имел в своем лице выражение невинного агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет, не совсем приятно для нее благоухающий, уехал.

Супруги, оставшись вдвоем, вскоре пошли обедать. Каждый из них старался показать, что новость, сообщенную графом Хвостиковым, считает за совершеннейший вздор; но в то же время у Домны Осиповны сразу пропала нежность и томность во взоре; напротив, он сделался сух и черств; румяное и почти всегда улыбающееся лицо доктора тоже затуманилось, и за обедом он не так много поглотил сладкого, как обыкновенно поглощал. Встав из-за стола, Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда почти не делал и выезжал обыкновенно из дому часов в восемь вечера.

– Ты куда так рано? – спросила его Домна Осиповна.

– Заеду в клуб, чтобы узнать там, что такое это за болтовня! – сказал Перехватов.

Домна Осиповна на этот раз не кнюксила и не упрашивала мужа, чтобы он посидел еще с ней и не спешил к своим больным.

– Да, поезжай и узнай, пожалуйста!.. Я предчувствую, что многое тут надобно будет предпринять!.. – проговорила она.

Доктор ничего ей не ответил и уехал.

У Домны Осиповны действительно многое теснилось в голове: состояние деда она точным образом не знала, а слышала только, что он очень богатый человек. Главноуправляющего по имениям в Сибири Домна Осиповна несколькими письмами вызывала к себе, однако тот, под разными предлогами, не являлся, и очень возможно было, что совсем не явится к ней. Послать какого-нибудь адвоката в Сибирь Домна Осиповна боялась, так как в последнее время к ней со всех сторон доходили повествования о том, как адвокаты обманывают своих клиентов, и особенно женщин, – что отчасти она испытала и на себе, в лице Грохова. Самой ехать в Сибирь?.. Но ее здоровье, и без того уже потрясенное разными житейскими волнениями, пожалуй, не выдержит; кроме того, Домна Осиповна считала невозможным оставить и мужа, которого она ревновала, как сама выражалась, ко всем его противным дамам.

Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в себе начинающуюся истерику, что она делала первые месяцы по выходе замуж. Она хотела хорошенько напугать мужа, чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, – у него все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете, тоже был в весьма беспокойном настроении духа. «Черт знает этих купцов, – размышлял он, – сегодня у него миллионы, а завтра – ничего!..» Приятная перспектива открывалась умственному взору красивого врача: разоренная супруга – подержанная, больная, капризная и ревнивая!

Глава VI

Дня через два – через три Бегушев, по обыкновению, вышел довольно рано из дому, чтобы бродить по Москве. Проходя мимо своей приходской церкви, он встретил выходящего из нее священника, только что кончившего обедню.

– Здравствуйте! – пробасил тот, протягивая Бегушеву руку. – Вот вы желали помогать бедным, – продолжал священник тем же басовым и монотонным голосом, – вчера я ходил причащать одну даму… вероятно, благородного происхождения, и живет она – умирающая, без всякой помощи и средств – у поганой некрещеной жидовки!

– А в каком это доме? – спросил Бегушев.

– В большом угольном доме, против части, в подвальном этаже.

Бегушев, поблагодарив священника за известие, прямо отправился в указанный ему дом. Он очень был доволен возможности найти существо, которому приятно будет ему помогать. В этих стремлениях преследовать злых и помогать именно несчастным людям в Бегушеве отражалось чисто прирожденное ему рыцарство характера: он еще в школе всегда заступался за слабых и смирненьких товарищей и тузил немилосердно, благодаря своей силе и мощности, нахалов, буянов и подлецов; затрещины, которые он им задавал, носили даже особое название: «бегушевская затрещина».

Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома, надобно было пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и спуститься ступеней десять вниз, что сделав, Бегушев очутился в совершенной темноте и, схватив наугад первую попавшуюся ему под руку скобку, дернул дверь к себе. Та отворилась, издав резкий, дребезжащий звонок, и вместе с тем шлепнулся стоящий у дверей и умевший еще только ходить около стен черномазый, курчавый жиденок и заревел благим матом. Сверх того Бегушеву невольно, сквозь слабо мерцающий свет в комнате, показался лежащий в углу, в навозной куче, маленький ягненочек, приготовляемый, вероятно, к торжеству агнца пасхального. На раздавшийся рев и звонок выскочила тоже курчавая, черноволосая и грязная жидовка. Схватывая ребенка на руки, она прокричала визгливым голосом:

– Кого вам надо?

– У вас тут одна больная дама живет?.. Я хочу ее видеть!

– Она вон тут – в этой комнатке лежит… – отвечала гораздо вежливей жидовка и зажимая ребенку рот, чтобы он не орал.

Несмотря на темноту в комнате, дочь Израиля рассмотрела на Бегушеве дорогое пальто и поняла тотчас, что это, должно быть, важный господин.

– Я уж, сударь, не знаю, что мне с ней и делать, – продолжала она, – хоть в полицию объявлять: живет третий месяц, денег мне не платит… Умрет – на что мне ее хоронить… Пусть ее берут, куда хотят!..

– Вам все заплатят… – сказал Бегушев и подал жидовке десять рублей.

Точно кошка рыбью головку, подхватила жидовка своими костлявыми пальцами деньги.

– На этом, сударь, благодарю вас покорно! – воскликнула она.

По-русски дочь Израиля, как мы видим, говорила почище любой великорусской торговки: у ней звяканья даже в произношении никакого не чувствовалось.

– Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. – рассыпалась она перед Бегушевым, вводя его в комнату больной жилицы, где он увидел… чему сначала глазам своим не поверил… увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!

– Бегушев! – воскликнула она, взмахнув на него все еще хорошенькие свои глазки.

– Елизавета Николаевна, давно ли вы в Москве? – говорил тот, сам не сознавая хорошенько, что такое он говорит.

– Зачем вы пришли ко мне? Зачем? – спрашивала Мерова, горя вся в лице.

Бегушев молчал.

– А, чтобы посмеяться надо мной!.. Полюбопытствовать, в каком я положении… Написать об этом другу вашему Тюменеву!.. Хорошо, Александр Иванович, хорошо!.. Спасибо вам!..

И Мерова, упав лицом на подушку, зарыдала.

У Бегушева сердце разрывалось от жалости.

– Я пришел к вам, чтобы сказать, что отец ваш живет у меня!.. – проговорил он, опять-таки не зная, зачем он это говорит.

– Отец мой… у вас?.. – спросила Мерова, приподнявшись с подушки.

– У меня, – с тех пор, как вы уехали из Петербурга.

Мерова поникла головой.

– Тюменев прогнал его, я это предчувствовала… – проговорила она.

Бегушев между тем сел на ближайший к ней стул.

– Вот что, голубушка, – начал он и слегка положил было свою руку на руку Меровой.

– Не дотрагивайтесь до меня!.. Это невозможно! – воскликнула она, как бы ужаленная и затрепетав всем телом.

– Хорошо!.. – проговорил Бегушев, отнимая руку. – Я теперь пойду домой и предуведомлю поосторожней вашего отца, и мы перевезем вас на хорошую, удобную квартиру.

Сначала Мерова слушала молча и довольно спокойно, но на последних словах опять встрепенулась.

– Нет, Бегушев; не на квартиру, а в больницу… Я не стою большего… – произнесла она.

– Если хотите, – и в больницу! – не спорил с ней Бегушев и поднялся, чтобы поскорее возвратиться домой и послать графа к дочери.

– Вы уже уходите?.. – произнесла Мерова, и глаза ее мгновенно, как бывает это у детей, наполнились слезами. – Зачем же тогда и приходили ко мне? – присовокупила она почти отчаянным голосом.

– Я останусь, когда вы желаете этого!.. – отвечал Бегушев.

– Да… – почти приказала ему Мерова.

Несмотря на то, что у Елизаветы Николаевны, за исключением хорошеньких глазок и роскошных густых волос, никаких уже прелестей женских не существовало, но она – полураздетая, полуоборванная – произвела сильное раздражающее впечатление на моего пожилого героя; и странное дело: по своим средствам Бегушев, конечно, давно бы мог половину театрального кордебалета победить, однако он ни на кого из тамошних гурий и не глядел даже, а на Мерову глядел.

– Мильшинский этот – помните, – сказала вдруг она, – в тюрьме сидит!

– За что?

– Украл казенные деньги в банке… Хорошо, что я тогда, как приехала с ним в Киев, так и бросила его; а то сказали бы, что он на меня их промотал… – проговорила Мерова.

Но где она потом жила – и, вероятно, с кем-нибудь жила, – Бегушев старался как бы забыть и не думать об этом.

Елизавета Николаевна от напряжения при разговоре сильно раскашлялась. Бегушев, чтобы не дать ей возможности затруднять себя, начал сам ей рассказывать.

– А здесь без вас много новостей случилось…

– Какие? – спросила Мерова.

– Самая крупная та, что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего этажа из окна и расшибся до смерти.

Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки.

– Для чего он оборвался? – спросила она с удивлением.

– Это его спросить надобно!

– А Домна Осиповна огорчена была этим?

– Не знаю, слышал только, что получила от него в наследство все состояние.

– Ну да, непременно!.. – подхватила Мерова. – Она всегда мечтала об том, чтобы как-нибудь себе в ручку – хап!.. хап!.. Впрочем, это и лучше!..

Проговоря последние слова, Елизавета Николаевна вдруг обеими руками взяла себя за левый бок и стала метаться на постели.

– Что такое с вами? – спросил ее испугавшийся Бегушев.

– Тут очень болит, точно ножами режет, – отвечала она.

– И давно вы чувствуете эту боль?

– Давно, но нынче она сделалась гораздо сильней… Я в последний год вина очень много пила!..

Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева.

– Но что теперь делает Домна Осиповна? – продолжала больная, едва переводя дыхание.

– Она вышла замуж за доктора Перехватова, – сказал Бегушев.

Елизавета Николаевна опять приподнялась немного на постели и проговорила:

– Ах, она дура этакая, глупее меня даже!

– Что ж тут глупого? – возразил Бегушев. – Доктор молод, красив, влюблен в нее…

– Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый… Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись!

– Однако вам вредно так много говорить! – остановил ее Бегушев.

– Вредно!.. – сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом. – Душенька, поезжайте и пришлите ко мне отца. Мне хочется перед смертью видеть его.

– Он сейчас будет у вас, – отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула:

– Нет, поцелуйте меня, поцелуйте!

Бегушев наклонился к ней и с искренним удовольствием поцеловал ее; но на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя.

– Ну, будет! Не целуйте больше, это нельзя… – говорила она и опять затрепетала всем телом.

В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка.

– Это что такое? – спросил он, когда она совала ему в руку какую-то бумажку.

– Счет на Елизавету Николаевну! Я тут копейки лишней не приписала, – говорила жидовка, слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой.

Бегушев взял у нее счет. В продолжение всего пути до дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее за границу, в Италию. Бегушев сам лично был свидетелем невероятных излечений от чахотки в тамошнем климате. Елизавета Николаевна молода еще и впала в болезнь свою чисто от внешних причин. К этим планам присоединилась уже… – мне совестно даже передавать рассудительным и благоразумным читателям, – присоединилась мысль жениться на Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не знал, но что, вероятно, существовало, – она, по крайней мере в настоящую минуту, казалась ему бесконечно выше Домны Осиповны и даже Натальи Сергеевны. Те обе были слишком русские женщины, очень апатичны, тогда как Мерова – вся энергия, вся импульс! Тюменев справедливо думал, что Бегушев останется до конца дней своих мечтателем и утопистом.

Придя домой, герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился.

Увидев Бегушева, Хвостиков исполнился удивления. Тот в первый еще раз удостоил посетить его комнату.

– Александр Иванович! – воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло.

Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул.

– Я вам принес довольно приятную новость, – я встретил вашу дочь Елизавету Николаевну.

– Где? – спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это известие более испугало его, чем обрадовало.

– Она живет тут недалеко… в доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, – продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет.

– Благодетель всей нашей семьи! – воскликнул граф Хвостиков, вскакивая, и хотел было обнять Бегушева.

– Пожалуйста, без нежностей и чувствительностей, – произнес тот, отстраняя графа рукою, – а гораздо лучше – поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал.

– Конечно!.. Конечно!.. – согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, – отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь – воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою.

Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.

Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.

– Дочь моя!.. Дочь моя!.. – воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:

– Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?

Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.

– Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. – говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.

Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое.

– Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, – говорил граф.

– Я, как переехала сюда, все заложила и продала, – произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе.

– Но что же сверху? – спросил граф.

Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.

– Это невозможно! – воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.

– А что же деньги? – взвизгнула она.

– Заплатят! – отвечал ей граф, не переставая вести дочь.

– Да когда же заплатят? – визжала жидовка.

– Когда захочу! – ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.

– Караул!.. – закричала жидовка.

Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.

– Вот тебе твой счет и твои деньги! – сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое.

Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете.

– Что же это такое? – произнесла она с пеной у рта.

– А то, – возразил ей Хвостиков, – что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.

– Заплати ей, папа, заплати!.. – воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.

Та подхватила ассигнацию на лету.

– Пошел! – крикнул граф кучеру.

Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех – четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей.

Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала.

Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него.

– Ты для чего отпустил? Для чего?.. – визжала она.

– Отвяжись… – отвечал ей дворник.

– Я не отвяжусь… Вот что?.. Не отвяжусь!.. – наступала на него жидовка.

– А я те лопатой по роже съезжу! – возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату. – Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов.

– Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого… да!.. Не ври!.. – говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.

Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом.

Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.

– Лиза, о чем это? – спросил граф.

– Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. – отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.

Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.

На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, – по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.

– Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен! – воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой. – Пригласи графа, – прибавила она затем швейцару.

Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.

– Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! – произнес он.

Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись.

– К вашим услугам, monsieur le comte![85]85
  господин граф! (франц.).


[Закрыть] – отвечала попечительша. – Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.

Граф последовал за нею.

– Madame! – начал он своим трагическим тоном. – Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает… Нанять мне ей квартиру не на что… я нищий… Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!

– Ах, cher comte[86]86
  дорогой граф (франц.).


[Закрыть], стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю! – проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей.

Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя.

Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.

Чтобы вознаградить себя за свои родительские труды, он завернул в первый попавшийся ему на пути хороший ресторан, где наскочил на совсем пьяного Янсутского.

Граф первоначально не поклонился ему и скромно спросил себе заурядный обед с полбутылкой красного вина, но Янсутский, надоевший своей болтовней всей прислуге, сам подошел к графу.

– Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. – сказал он.

– Вы знаете, за что!.. – отвечал ему с ударением Хвостиков.

– Э, поверьте, на свете все трын-трава! – произнес Янсутский, усаживаясь около графа. – Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. – крикнул он.

Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него отказаться; усталый и мучимый жаждой, он с величайшим наслаждением выпил стакан шампанского, два, три.

– А где Лиза теперь? – спросил вдруг Янсутский, наклоняясь немного к графу.

– Она в больнице и умирает, – отвечал тот мрачным голосом.

– Эх, обидно, черт возьми! – воскликнул Янсутский и схватил себя за небольшое число оставшихся волос на голове. – Отдайте мне ее опять – она у меня опять будет здорова, – прибавил он.

– Ни за что, никогда!.. – сказал решительно и с благородством граф. – Теперь уже я ее никуда от себя не пущу.

– Глупо!.. Очень глупо… Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не устрою одной штуки; что ж, ничего! Пожито: хоть и спинушке больно, но погулено довольно! – говорил несвязно Янсутский. – Пойдемте на бильярде играть! – предложил он потом.

Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл.