Текст книги "Мещане"

Глава IX

Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и когда он стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул:

– Пожалуйста, берите один билет, а я возьму себе!

– Что за вздор! – возразил тот.

– Ну, если непременно хотите, так возьмите мне, по крайней мере, во втором классе; в нем едет один мой знакомый, и мне с ним переговорить нужно!

Бегушев взял графу во втором классе, не понимая, отчего в том вдруг такая расчетливость явилась. Граф Хвостиков, получив билет, мгновенно скрылся из вокзала.

Все это скоро объяснилось: когда Бегушев после второго звонка вошел в вагон, то на самых первых шагах увидал кузена своего – генерала Трахова. Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно написал о нем Тюменеву. Встретя кузена, Бегушев сначала сделал довольную мину, но потом переменил ее на сердитую, вследствие того, что вместе с генералом ехала и супруга его, m-me Трахова… Здесь я должен оговориться, что этим именем сию даму никто никогда не называл, и все именовали ее Татьяной Васильевной, даже мужу ее давали иногда титул не генерала Трахова, а мужа Татьяны Васильевны, – до такой степени она была лицо распространенное.

Как ни было неприятно Бегушеву, однако он уселся рядом с своими родственниками. Татьяна Васильевна сначала осмотрела его с головы до ног, а затем не преминула обратиться к нему с упреком:

– Я вас тысячу лет не видала и только мельком иногда слышу об вас!

– Уж не тысячу же лет, – возразил Бегушев.

– Немного меньше!.. Впрочем, нынешний год мы не видимся даже и с вашим другом, Ефимом Федоровичем Тюменевым.

– Теперь, вероятно, вы будете опять скоро видаться с ним, – проговорил с улыбкой Бегушев.

– Вы думаете?.. – спросил с радостью генерал. – Поэтому вы говорили ему, убедили его?

– Нет, но по другим обстоятельствам я это предполагаю.

Татьяна Васильевна внимательно прислушивалась к их разговору.

Если бы Бегушева спросили, чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России, то он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала его. По происхождению своему Татьяна Васильевна была дочь некогда известного масона, богача и скупца, и в молодости она до приторности сладким языком писала сентиментально-нравственные повести. Сделавшись дамою, Татьяна Васильевна пыталась было играть роль в наших государственных и дипломатических кружках, но тут у ней не вытанцовывалось, и она, перейдя в оппозицию, устремилась в православие: устроила у себя домовую церковь, наняла священника и ежедневно выстаивала заутреню, обедню и даже вечерню. Последнее время Татьяна Васильевна, по преимуществу, витала в области спиритизма. Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков. Будь на месте генерала другой человек, он давно бы убежал от Татьяны Васильевны на край света, утопился бы, удавился; но он, в силу своего превосходного пищеварения, как будто бы не видел ее безобразия, не чувствовал ее злого характера, и только одно его очень уедало: это ее философствование. Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин. Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых, делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила.

– Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять будет посещать нас; но он сказал вам, за что я на него сердита? – спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение на слове за что.

– Муж ваш мне говорил, что вы сердитесь на Тюменева за его дурное поведение.

– Более чем дурное, – ужасное, совершенно непонятное для меня в нем; но, без сомнения, вы в этом случае не будете со мной согласны!

– Совершенно не согласен, – отвечал Бегушев и, видя, что кузина начинает посерживаться, решился еще более ее разозлить: – А мы тогда, кузен, с вами в Париже очень недурно позавтракали у Адольфа Пеле!.. – отнесся он вдруг к генералу.

– Отлично!.. Превосходно!.. – подхватил было тот с одушевлением, но, вспомнив о присутствии супруги, мгновенно смолк.

Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он не для того ест, чтобы жить, но для того живет, чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом:

– Вы пойдете со мной поужинать?

– Непременно! – утешил его тот.

Когда поезд остановился, они отправились в вокзал.

– Пришли мне чаю! – приказала Татьяна Васильевна мужу.

– А хлеба белого хотите?.. – спросил он ее.

– Нет, я с просфорой буду пить!

Войдя в вокзал, генерал прежде всего исполнил приказание супруги и отправил к ней в вагон огромный чайник чая с приличным количеством сахара.

– Татьяна Васильевна по-прежнему любит чай? – спросил его Бегушев.

– Целые ведра его выпивает с своими монахами, – отвечал генерал, махнув рукой, и быстро устремился к главному буфетчику.

– Готово? – спросил он.

– Готово-с! – отвечал тот, показывая на стоявшее особняком закрытое блюдо.

Генерал и Бегушев сели около этого блюда. Оказалось, что там была мерная, жирная разварная стерлядь.

– Когда вы успели заказать это? – поинтересовался Бегушев.

– По телеграфу!.. Выезжая, дал знать, чтобы заранее приготовили: нельзя же есть эту дрянь, которая стоит у них на столах! – отвечал генерал.

По возвращении в вагон они нашли Татьяну Васильевну выпившую чашки четыре крепчайшего чая и потому пришедшую несколько в экзальтированное состояние.

– Александр Иванович, сядьте со мной рядом, а муж пусть пересядет к окну! – распорядилась она.

Бегушев поуперся было, но генерал, согласно приказанию супруги, занял его место, так что Бегушев по необходимости должен был сесть рядом с Татьяной Васильевной и при этом тщательно старался, чтобы ни одной точкой своего платья не прикоснуться к ней. Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, – напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того!

Прежде всего она начала с ним разговаривать об Европе.

– А вы и нынешний год не утерпели и были в этой Европе?

Татьяна Васильевна обыкновенно никогда не говорила: Париж, Лондон, Франция, Германия, – все это было для нее безразлично, и она, совершенно соглашаясь с довольно ходячим мнением, считала, что весь Запад гниет или даже уже сгнил!

– Был в этой Европе, – отвечал ей насмешливо Бегушев.

Он, как мы знаем, далеко не был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.

– Удивляюсь вам! – сказала она.

– Отчего ж вы мужу вашему не удивляетесь? – заметил Бегушев. – Он тоже был за границей, и еще дольше меня!

Генерал сделал Бегушеву легонький знак рукою и глазами, но тот как будто бы этого не видел.

– Я на мужа давно махнула рукой! – произнесла Татьяна Васильевна.

Она, в самом деле, давно считала генерала за дурака набитого и безвозвратно падшего нравственно.

– Но неужели же Москва, куда мы теперь едем, лучше больших европейских городов? – поддразнивал ее Бегушев.

– Москва!.. Наша Москва? – воскликнула Татьяна Васильевна. – Это город святыни нашей!.. Город народа!..

– Но таких святых и народных городов, по-своему, конечно, и в Европе много!

– И вы полагаете, что мы и европейцы – одно и то же?

– Полагаю!.. С тою только разницей, что те племена постарше нас, поумней и больше нашего сделали!

– Те?.. – произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос.

– Те!.. – повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: – Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.

– Какие? – спросила Татьяна Васильевна.

– Такие, что… Где немец, там интрига…

Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой.

– Где француз, там фраза!

Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой.

– Где поляк, там лесть!

Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно.

– Где англичанин, там лукавство и корысть!

– Так!.. Так!.. – произнесла она с восторгом. – И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, – продолжала она с одушевлением. – Раз его призвали к умирающему человеку – очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. – Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. – Священник стал увещевать его и говорить ему: «Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!» – «Царствия небесного нет!» – закричал несчастный. – Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. – «А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!» – Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан?

– Да, конечно! – отвечал вежливо Бегушев. – Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы?

– Даже прошу вас о том! – разрешила ему Татьяна Васильевна.

– Где итальянец, там le soleil и far niente!.[55]55
  солнце и ничегонеделание! (франц. и итал.).


[Закрыть]

– Так!.. – согласилась и с этим Татьяна Васильевна.

– Где русский…

– Слушаю!.. Слушаю!.. – произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши.

– Где русский, там либо «терпи», либо «авось»!

Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление?

– Что вы хотели сказать последним афоризмом? – спросила она.

– Право, не знаю, не я автор этих изречений, – отвечал Бегушев.

– Ну, это неправда, – вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!

– Нет, хуже! – возразил Бегушев.

– Чем?

– Хоть бы тем, что тот же спиритизм, – это великое открытие последнего времени… (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), – разве Россия, а не Европа выдумала его?

– Но и не Европа, а Америка! – воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: «Наши заатлантические друзья!»

– Но Америка – та же Европа. Это все переселенцы европейские! – заметил Бегушев.

– Да, но какие переселенцы! – произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. – Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!

– Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка – антигосударственники.

– А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? – спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. – Впрочем, об этом не время и не место говорить!

– Кажется! – произнес, грустно усмехаясь, генерал.

– Но зато, вот видите, муж ваш – чистейший государственник! – указал на генерала Бегушев.

– Он, я думаю, ни то, ни другое! – отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна.

– Нет, я – государственник! – возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, – пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! «Поэтому вы не знаете деяний Петра?» – осмеливались ей замечать некоторые. – «Знаю!» – восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три… На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!

– А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? – спросила она сначала издалека и как бы в шутку.

– Не знаю, я что-то там с ним не встречался! – отвечал Бегушев. – Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! – обратился он к генералу.

Тот обмер.

– Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, – пробормотал он.

– Он бывал на сеансах… – повторила за мужем Татьяна Васильевна. – Расскажи, что ты там видел?

Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их.

– Что ты видел, рассказывай! – повторила Татьяна Васильевна.

– Видел я женскую руку и плечи, – начал он.

– Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! – заметил Бегушев.

Генерал чуть не провалился на месте.

– Бегушев, не забывайтесь, – вы знаете, что я терпеть не могу этого! – сказала строго Татьяна Васильевна.

– Чего этого? – спросил Бегушев.

– Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! – повторила она снова мужу.

– Еще видел я… видел летающие гитары! – бухнул тот на авось.

– Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! – остановил его Бегушев.

– Точно то же было и в Париже! – вздумал было возразить генерал.

– Не говори неправду: это было только в Лондоне! – объявила ему супруга.

– Я, наконец, перезабыл, где и что видел, – этому столько времени прошло! – произнес генерал с досадой.

– И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. – воскликнула Татьяна Васильевна. – Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе!

Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма.

– Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? – спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом.

– Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше!

– Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! – возразил Бегушев.

– Теперь – да! – оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! – произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. – Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!

Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений.

– Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл[56]56
  Савл – языческое имя апостола Павла.


[Закрыть] во Христа, – говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма.

Золотушные глаза той при этом заблистали.

– Вы правду это говорите или нет? – спросила она.

– Как кажется мне, что правду, – отвечал Бегушев уже уклончиво.

– В таком случае вот видите что, – произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. – Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!..

– Пожалуй!.. – согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях.

– Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. – неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой.

– С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? – спросила Татьяна Васильевна Бегушева.

– Конечно, – подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться.

– До свиданья! – сказал он.

– Куда же вы? – спросила Татьяна Васильевна почти с испугом.

– Спать хочу!

– При таком интересном разговоре… спать идти, – возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна.

– Разговор очень интересен, но спать все-таки надо.

– А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу!

– Очень жаль! – сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло.

Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера.

Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание.

Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева.

Тот пошел с ним.

– Вы до Москвы только едете? – спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол.

– Нет, до Троицы, – жена там говеть будет.

– И вы будете говеть?

– Буду, конечно!

Все это генерал говорил очень невеселым голосом.

В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик – вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась – до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор.

Глава X

Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил:

– Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь!

– Ты почему знаешь?

– Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать.

– Где ж она живет? – спросил Бегушев.

– Да тут… так… в каких-то комнатках, у дьячка.

– У какого дьячка?

– Как этот приход, не помню… недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь… – бестолково объяснил Прокофий.

– Но зачем сестра приехала сюда?

Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу.

– Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже… Мало ли что они говорили, разве их разберешь!

– Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. – сказал Бегушев. – Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет.

Прокофий, по обыкновению, обиделся.

– Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, – проговорил он недовольным тоном.

– Позови, – повторил свое приказание Бегушев.

Прокофий нехотя пошел.

– Поди, барин тебя зовет, – сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: – Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!

Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим.

– Я недавно у них была, – рассказывала она, – и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, – мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх… боятся, чтобы пол или потолок не провалился.

– Отчего она в мою усадьбу не переедет… там все новое.

– Церемонятся!.. Не желают вас стеснить… Окромя того, – это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, – что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны!

– Ох, уж мне эти долги ей! – произнес с досадой Бегушев и застучал ногой.

– И, здесь живя, очень нуждаются, – заключила Минодора.

Бегушев продолжал стучать ногою.

– Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней.

– Слушаю-с! – сказала Минодора и ушла.

Аделаида Ивановна – родная сестра Бегушева – была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, – Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша – и не по ученью, а по природному дарованию, – она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, – о, нет! – она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. «Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?» – восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей.

При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень… «Il etait hors de lui dans се moment»[57]57
  Он был вне себя в этот момент (франц.).


[Закрыть], – говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней.

Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, – росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое – с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу.

– Нет, нет, голубушка, не трудись! – сказала кротким голосом Аделаида Ивановна.

То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.

Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его.

– Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! – повторяла она неоднократно.

Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.

– Ну что, здоров ли ты? – говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.

– Здоров! – отвечал Бегушев.

– Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец – смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!

Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности… О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.

– Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? – спросил ее Бегушев.

Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.

– Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.

– Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.

– Ах, помню я ее, – сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. – У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, – объяснила она, наконец.

– Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! – разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.

– Вот за это merci, grand merci![58]58
  спасибо, большое спасибо! (франц.).


[Закрыть] – произнесла старушка. – Но это еще не все, – продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, – со мной также и мои болонки… их целый десяток… прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!

– Чем они могут меня беспокоить, – вели только их держать на твоей половине!

– Конечно, на моей, – подхватила Аделаида Ивановна, – куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее… она всеобщая любимица… я ее потому Парту и прозвала… comprenes vous?[59]59
  вы понимаете? (франц.).


[Закрыть] Всюду и везде…

Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.

– А Натали-то, Натали! – говорила она, грустно покачивая головой. – Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая… у меня до сих пор сохранился ее портрет. – Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. – Если ты так добр, – продолжала она далее, – что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! – Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. – И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль… Не знаю, одобришь ли ты ее!.. – рассуждала она. – Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..

Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: «Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!»

– Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! – возразил ей Бегушев.

– О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir[60]60
  чувство чести (франц.).


[Закрыть] очень силен; кроме того, тебя побоятся… Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!

И старушка засмеялась стыдливым смехом.

На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.

В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать – в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, – он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!

В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две – три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! «К Домне Осиповне, – чего же лучше!» – пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.

– Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! – говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.

Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.

– Послушайте, – начала Домна Осиповна, – мне Янсутский писал, – не знаю даже, верить ли тому, – что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?