Текст книги "Мещане"

Глава II

Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый – «прямолинейный», как называл его обыкновенно Бегушев, – и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это – определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.

– Что такое с тобой? – было первое его слово.

– Итог подводится – стареюсь!.. – отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. – Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! – начал он.

Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.

Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.

– Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, – возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь.

– Ты гораздо лучше меня! – полувоскликнул Бегушев. – Ты имеешь право не презирать себя, а я нет.

– Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. – тоже почти воскликнул Тюменев. – За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?

– Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное… А что же я творил всю жизнь? – Ничего!!.

– Ты мыслил, говорил; слово – такое же дело, как и другое!

– Печатное – да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком – ничего!.. Пыль… прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.

– Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!..

– Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!

– Постой, однако! – возразил Тюменев. – В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности!

– Там другое дело! – перебил его с досадой Бегушев. – Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют… Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: «К делу!»; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве – неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы… Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова!

– В Петербурге этого меньше! – заметил Тюменев.

– Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! – подхватил Бегушев.

– Ты думаешь? – спросил не без удовольствия Тюменев.

– Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, – худа ли, хороша ли она, – но довольно уже распространенная и разнообразная, – все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все – Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.

– Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! – повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. – Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, – говорил он далее. – Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом… К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, – поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать!

Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения.

Бегушев слушал его мрачно.

– Но мне бы хотелось добраться до причины всего этого, – продолжал Тюменев. – Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею. Растем, растем и все вырасти не можем.

– Причин много… – сказал Бегушев. – Прежде всего – наше бестолковое образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того – всюду и во всем слепое подражание; а главное – сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, – как я, например, – пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.

– Пятьдесят лет – не бог знает какие года; ты теперь можешь начать работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была твоею ошибкой.

– Что ты говоришь: теперь… Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!

Тюменев пожал плечами.

– По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, – начал он. – Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! – и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. – Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум – трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы – ветреники!

– Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?

– Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно, не встретили бы с другими мужчинами!

Бегушев при этом злобно засмеялся.

– Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, – сказал он.

– Это ты вообразил, что она умерла оттого…

– Нет, не я; она мне сама это сказала.

– Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял!

– Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин – что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, – из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род – не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.

– Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? – заключил Тюменев.

Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.

– Мучите» и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! – отвечал тот.

– Постой!.. Мне кто-то говорил… да, Хмурин этот… что она сошлась с мужем? – спросил неосторожно Тюменев.

Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.

– Она сошлась только для виду! – проговорил он. – У мужа ее есть дед богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует другая женщина… Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!

Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых.

– Конечно, было бы нерасчетливо! – подтвердил он.

– Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду надолго! – добавил Бегушев.

– Отлично сделаешь! – одобрил его Тюменев. – А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим… Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе…

Послышался звонок.

Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные благоразумные советы… О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще…

Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась, предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.

– Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! – сказала она, дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.

– А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться Александра Ивановича, – отвечал ей тот.

Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.

– Что делать!.. Не в моей то воле… – сказала она неопределенно и потупляя глаза.

– Она одна и спасла меня!.. – подхватил Бегушев, желая снять всякое подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел, смутно сознавая, что он сказал неправду.

– Кушанье готово! – возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать выздоровление барина.

Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:

– Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и навестить тебя!

Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве «ты».

– Пусть его приезжает; кто ему мешает! – отвечал Бегушев.

– Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и Янсутский, – присовокупила Домна Осиповна.

Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил.

– О, madame Мерову и я прошу принять! – воскликнул Тюменев.

– Я знала, что вам это приятно будет!.. – подхватила с ударением Домна Осиповна.

По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.

Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.

– Куда вы? – спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.

– Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! – объяснила она.

– Уезжает? – спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие заметно выразилось на его лице.

– Да!

– И надолго?

– Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они могут к тебе приехать?

– Извести, – проговорил Бегушев.

– Непременно сегодня!.. – подхватил Тюменев.

Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.

– Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, – сказала она ему.

– Почему же одну madame Мерову?

– Потому, что я знаю, почему!..

– Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.

– Любопытство – смертный грех!

– Я готов даже идти на смертный грех ради того, чтобы вы разъяснили ваши намеки!

Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне Осиповне в том, что он очень ей понравился.

– Никогда я вам не разъясню этих намеков! – объяснила Домна Осиповна. Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: – Прощай!

– А сама приедешь ужо? – спросил тот, целуя ее руку.

– Непременно! Ранешенько! – отвечала Домна Осиповна и, кивнув приветливо головой Тюменеву, ушла.

Всю эту сцену она вела весело и не без кокетства, желая несколько поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула, потому что, как только Домна Осиповна уехала, он не удержался и сказал Бегушеву:

– Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того…

– Очень даже не того! – согласился Бегушев.

– Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, – продолжал Тюменев. – Она до сих пор еще en liaison[35]35
  в связи (франц.).


[Закрыть] с Янсутским?

– Кажется!

– Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила ему верность!

– Не ведаю того: духовником ее не был!

Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.

– Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? – спросил его Бегушев.

– Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых обедов всегда едва дышишь!..

– Ступай, тебе все там готово!

– Знаю! – проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату.

Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к тому никаких данных!

Глава III

Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.

– Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, – говорил Бегушев. – Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное… Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно… Остальные все деньги Домне Осиповне…

– Велика сумма? – спросил Тюменев.

– Тысяч около ста.

Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала эти слова его, и как бы оценила их.

– Дом этот, – продолжал Бегушев, – который ты всегда любил, я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.

– Зачем он мне, милый мой! – возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший при последних словах приятеля.

– Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое служебное положение, но и Суворов жил в деревне.

– Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому вместе с родовым и должен идти… – продолжал возражать Тюменев.

– Испроси высочайшее повеление… Я просьбу готов написать об этом государю! – стоял на своем Бегушев.

Тюменев пожал плечами.

– Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную, – проговорил он.

О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною часть своего состояния Тюменев не догадывался.

– Ничего я не вообразил, – сказал тот с досадой, – а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях.

– Это изволь, – я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое желание завещать его мне, – произнес Тюменев с кислой гримасой.

Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже наград денежных никогда от правительства не брал.

– Ни за что не отменю, ни за что! – отрезал Бегушев.

Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.

– Проводила мужа? – спросил ее Бегушев.

– Проводила!

– Плакала?

– Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. – отнеслась Домна Осиповна к Тюменеву.

– Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. – произнес он с улыбкой.

– Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!

Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.

Домна Осиповна первая это заметила.

– Что вы такой грустный сегодня? – обратилась она к нему.

– Решительно ничего. На практике устал! – поспешил он ей ответить и потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: – Москва – это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара… Вот и лечи этих биржевиков!..

– Какая же паника и отчего? – спросила Домна Осиповна.

– Говорят… конечно, всего вероятнее, что это враки… что какой-то Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк «Бескорыстная деятельность», который ему кредитовал.

Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться лечить к Хмурину.

– Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом слухи, – подтвердил Тюменев.

– Не думаю, чтоб это была правда! – настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были скоплены восемь тысяч и положены в банк «Бескорыстная деятельность».

– Я всегда очень рад этого рода крахам, – произнес Бегушев, – потому что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько дураков корыстолюбивых.

– Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? – спросил доктор.

– Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для большого процента.

– Но что же тогда прикажете с деньгами делать? – воскликнул доктор.

– Устраивайте на них сами что-нибудь.

– А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо предпринимать?

– Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.

– Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр Иванович, – подхватила Домна Осиповна, – но скажите: акции Хмурина, вероятно, упадут? – обратилась она к доктору.

– Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, – отвечал доктор с горькой усмешкой.

Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.

«Какая же я умница, что продала эти акции!» – подумала она про себя.

– На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог обанкрутиться!.. – говорил доктор.

– Очень понятно это!.. – вмешался опять в разговор Тюменев. – Он брал предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить – берется за другое, чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться когда-нибудь!

– Но по общей молве Хмурин, – извините вы меня, – никогда не был таким, – возразил довольно резко доктор.

Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их, назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.

– Напротив, он никогда иным не был, – продолжал Тюменев. – Мне самому весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и назойливые его ходатайства.

Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился уважения к Тюменеву.

В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.

– Я непременно хотела быть у вас, – заговорила она своим детским голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку Бегушева. – Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: «Бог с ним», – и поехала одна.

– Благодарю вас за участие, – говорил ей Бегушев.

Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.

– Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? – проговорил тот, протягивая ей с заметною радостью руку.

– Никак! – отвечала она, пожимая его руку.

С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила:

– А что, мы сегодня в карты будем играть?

С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.

– А вы будете тоже играть? – прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.

– Я не играю! – ответил тот.

– В таком случае и мы не будем играть! – проговорила Домна Осиповна, взглянув на Бегушева.

– Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! – упрашивал Тюменев. – Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? – отнесся он к Меровой.

– Да, я не играю! – ответила та.

– В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant.[36]36
  кавалером (франц.).


[Закрыть]

– Будьте!

– Вы позволите мне вашу руку?

Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка дрожала, – все это начало ее немножко удивлять.

– Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? – продолжал он.

– Нет.

– Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.

– Хорошо! – согласилась Мерова.

Они пошли в зало.

– Тюменев, я вас понимаю!.. – крикнула им вслед Домна Осиповна, усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.

Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.

– В чем Домна Осиповна понимает вас? – спросила его Мерова.

– О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом случае! – произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.

В это время они проходили уже гостиную.

– Посмотрите: это настоящий Калям[37]37
  Калям Александр (1810–1864) – швейцарский пейзажист.


[Закрыть]! – говорил Тюменев, показывая на одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое настроение.

– Калям? – повторила равнодушно Мерова.

– Да!.. – протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.

Мерова поспешила освободить от него свою руку.

– А эта женская головка, – продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на другую картину, – сколько в ней неги, грации… Как, вероятно, был счастлив тот, кто имел право целовать эту головку.

– А может быть, ее никто и не целовал! – возразила Мерова.

– Нет! Непременно целовал! – воскликнул Тюменев. – Я неисправимый поклонник женской красоты, – присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело из его груди.

– Вы? – переспросила его Мерова.

– Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать… О! Он был бы счастлив бесконечно.

Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было – служба!

– Не полагаю, чтобы был счастлив! – возразила Мерова.

В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.

– Знаете что, – начал Тюменев, окончательно развернувшийся, – в молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта женщина, – продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их на Мерову, – как две капли воды походила на вас.

– На меня?.. Но что же из этого? – спросила она.

– То, что вы поэтому – мой идеал! – больше как бы прошептал Тюменев.

– Вот как!.. Это очень лестно! – проговорила Мерова негромко.

– Лестно, но и только? – спросил Тюменев.

– Чего же вам еще? – отвечала Мерова.

– Маленького участия, маленького сожаления! – говорил Тюменев нежным голосом.

Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.

– Фи!.. Сожаления!.. – произнесла она с маленькой гримасой.

– В таком случае дайте мне чувство ваше, – шептал Тюменев.

– Если оно будет! – отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.

Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.

Мерова прислушалась, кто именно приехал.

– Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, – проговорила она и, проворно встав с дивана, пошла к играющим в карты.

Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего кокетства с кем бы то ни было.

Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.

Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.

Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который позеленел даже.

– Извините, Александр Иванович, – начал он, – я несколько опоздал, – дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и за ней заехал!

На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами отыскивать свою шляпку.

Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем, что он покормил его обедом.

Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил его:

– Правда, что Хмурин обанкрутился?

– Совершенная правда!.. – отвечал Янсутский. – Мы сейчас от него.

– Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? – расспрашивал доктор.

– Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. – бранился Янсутский. – По его, все от бога произошло: «Бог, говорит, дал, бог и взял!..» А у вас его акции еще на руках? – спросил он Домну Осиповну.

– Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там продал! – мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет своему выигрышу, так как пулька кончилась.

– Счастливица! – произнес Янсутский.

– А вас Хмурин зацепил немножко? – спросил Бегушев.

– Не немножко!.. Напротив, очень множко… Россия – это такая подлая страна, что… – Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: – Если вы хотите, так поедемте!

– Да, я поеду! – отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в руках.

Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.

– Вам лучше в Петербург ехать… Там главные операции Хмурина… Очень может быть, что он фальшивый банкрот! – посоветовал Тюменев Янсутскому.

– Это даже наверное можно сказать! – подхватил тот с окончательно искаженным лицом. – Я на днях же переезжаю совсем туда!

– А вы? – обратился Тюменев к Меровой.

– Не знаю! – отвечала она.

– Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух квартирах, – объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал вместе с Меровой.

Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем когда-либо недоволен.

– Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят все по десяти рублей! – проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая бумажку в карман.

Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.

– Его крах вас тоже, кажется, поразил? – спросил Тюменев графа Хвостикова.

– Очень!.. Я с ним большие дела имел! – отвечал тот, хотя в сущности он никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят – сто.

Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего, невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.

По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною.

Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.