Текст книги "Мещане"

Глава VIII

Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления – до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица.

– А я к вам, – начала она без прежней своей важности, – писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы… Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает.

– У нас, у нас! – поспешно отвечал граф.

– Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, – продолжала Домна Осиповна.

– Нет, нет! У нее совсем особое отделение… Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, – бухнул, не остерегшись, граф.

– Комнаты матери!.. – повторила с ударением Домна Осиповна. – И что же, Лиза в постели лежит? – присовокупила она.

– Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. – ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. – К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..

И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом:

– Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала!

Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало.

– Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. – объяснила она графу.

– Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? – спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»

– Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, – воскликнула Домна Осиповна. – Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, – присовокупила она.

– Скажите! – произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит.

– Об этом напечатано было в газетах… Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о господине, который бил его, сказано только, что он очень храбрый и силы необыкновенной!

– Скажите! – повторил еще раз граф, как бы приходивший все более и более в удивление, хотя от него именно и пущено было это известие в газеты.

– Я, признаться, ужасно порадовалась, что его поколотили, ужасно!.. – заключила Домна Осиповна.

– А где же теперь Янсутский? – спросил граф.

– Он после этого сраму в Сибирь ускакал… Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не боюсь…

Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела, тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым.

Граф собрался уходить.

Домна Осиповна при прощанье еще раз повторила, что она непременно приедет навестить Елизавету Николаевну. Граф ничего ей на это не ответил и, сухо откланявшись, отправился домой с твердым намерением напечатать самого ядовитого свойства статейку о черствых и корыстолюбивых людях, к несчастью, до сих пор существующих в нашем обществе, особенно между купечеством. К досаде на Домну Осиповну за отказ ее в пожертвовании у Хвостикова присоединялась и мысль о настойчивом желании Перехватовой посетить непременно его дочь. «Уж не думает ли она отбить Бегушева у Лизы?» – спрашивал он себя. В том, что Елизавета Николаевна, хоть и больная, находится в близких отношениях с Александром Ивановичем, граф не сомневался. Все эти злые и беспокойные мысли сразу, впрочем, выскочили из его головы, когда он встретил ехавшего к нему быстро Долгова, который еще с пролеток кричал, что им сегодня непременно надобно ехать обедать в Английский клуб, куда приедет генерал Трахов, аки бы привезший серьезнейшее известие из Петербурга.

Подозрение графа касательно задней мысли Домны Осиповны было отчасти справедливо: она в самом деле хотела видеть не Мерову, но Бегушева, которого Домна Осиповна ревновала к Елизавете Николаевне. Да, читатель, ревновала!.. До последнего времени Домна Осиповна ни от кого не слыхала, чтобы Бегушев, расставшись с ней, полюбил какую-нибудь другую женщину, так что она, к великой усладе своего самолюбия, начинала думать, что он всю жизнь будет страдать по ней; а тут вдруг Бегушев берет к себе Мерову – зачем?.. Для чего?.. Чтобы он делал это бескорыстно, Домна Осиповна, как и граф Хвостиков, не думала, и при этом совершенно не верила в нравственность своей подруги!.. С такого рода мыслями и чувствованиями приехала она в хорошо ей когда-то знакомый дом, где она провела столько блаженных минут. Готовая расплакаться при этом воспоминании, Домна Осиповна с замирающим сердцем от страха, что не примут ее, послала своего ливрейного лакея узнать: может ли она видеть Елизавету Николаевну Мерову. Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну.

Бегушев некоторое время думал.

– Отчего ж не принять? Пусть примут, – отвечал он потом не совсем спокойным голосом.

Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты – нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, – сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить.

– Как ты попала сюда? – первое, что спросила Домна Осиповна приятельницу.

– Александр Иванович нашел меня совсем нищую и перевез к себе, – отвечала та.

Спросить Елизавету Николаевну, где она была и что делала с тех пор, как скрылась из Петербурга, Домна Осиповна считала излишним, так как догадывалась, какого рода жизнь вела ее приятельница.

– И тебе не грех было не написать мне о своем положении, а одолжаться у почти незнакомого тебе человека? – заметила она ей.

Мерова вспыхнула.

– У Александра Ивановича отец мой живет; ты же, я слышала, вышла замуж, а потому не зависишь от себя!.. – проговорила она.

– Я никогда ни от первого, ни от второго мужа не была в такой зависимости, потому что если им дать волю, так они возьмут их две, три!..

Домна Осиповна так резко отозвалась о мужьях потому, что у ней перед самым отъездом вышла сильная перебранка с супругом, по причинам несколько отдаленным. Перехватов, как только разнесся слух о возможности для Домны Осиповны банкротства, утратил к ней всякую внимательность, нежность и угодливость. Домна Осиповна, конечно, отгадала истинную причину его холодности и окончательно убедилась, что в душе он подлец; Бегушев показался ей сравнительно с ним полубогом по благородству своих чувств; он бесился на нее, когда она наживала деньги, и никогда бы, конечно, не кинул ее при какой-нибудь денежной беде. Все это она до поры до времени таила и не высказывала мужу; но когда он услыхал, что Домна Осиповна хочет посетить Мерову, вскипятился и сказал ей повелительным голосом:

– Вам не следует туда ездить!

Домна Осиповна сначала посмотрела ему в лицо, мгновенно утратившее весь свой румянец, и тоже произнесла не очень нежно:

– Почему же не следует?

– Потому что господин Бегушев, у которого живет Мерова, ваш старый поклонник! – ответил ей муж.

– Что ж из того, что он старый мой поклонник; женясь на мне, вы знали это! – возразила Домна Осиповна.

– Мало ли что было прежде, но теперь возобновлять это знакомство неприлично, – проговорил Перехватов.

Тут уж более Домна Осиповна не выдержала.

– А вам прилично целые дни не бывать дома и объезжать под видом практики ваших бывших обожательниц и приискивать, может быть, еще новых?

Что муж делает это, Домна Осиповна твердо была в том убеждена.

– Между нами одна разница, – продолжала она с дрожащими губами и раздувшимися ноздрями. – Вы с ваших обожательниц берете деньги за визиты, а я к Бегушеву еду даром, и не к нему даже, а к моей больной подруге!

Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова, тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения.

– Вас надобно освидетельствовать в умственных способностях; у вас тут немного тронулось от ваших истерик и капризов! – проговорил он, показывая себе на лоб.

– Я знаю, что вы этого желаете и добьетесь, вероятно, потому что все употребляете, чтобы я умерла или помешалась, – подхватила Домна Осиповна.

Далее супруги от напора гнева не в состоянии были говорить, и вскоре доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым.

– Александр Иванович заходит к тебе иногда? – спросила она Елизавету Николаевну.

Мерова при этом вопросе нахмурилась.

– Редко! – ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния.

У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной.

– Как вы себя чувствуете? – сказал он.

– Очень нехорошо! – отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову.

– Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! – вмешалась в разговор Домна Осиповна.

– Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! – произнесла Мерова.

– Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. – язвила Домна Осиповна.

– Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. – воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса.

Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне – нет, и решился ее отделать.

– Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, – сказал он с резкостью.

Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела.

– Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? – проговорила она.

– Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, – отказал ей и в том Бегушев.

Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит.

– Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! – отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице.

Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева.

– О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл… – проговорил он презрительно-насмешливым тоном.

– Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! – не унималась Домна Осиповна.

Бегушев насильственно рассмеялся.

– Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! – проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.

Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей.

– Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! – говорила она, забыв всякое приличие.

– От чего мне себя беречь? – возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом.

– Знаю я, chere amie[89]89
  дорогая подруга (франц.).


[Закрыть], знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, – я возьму тебя к себе! – произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала.

Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот.

Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи.

– Что за штуки эта негодяйка выкидывает! – сказал он.

– Она не негодяйка, – отвечала Елизавета Николаевна, – она знает только, что вы ее еще любите!

– Господи помилуй! – сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев.

– Как же не любите! – продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. – Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился.

Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. «Не мальчишка же я…» – заключил он.

– Вы хуже, чем мальчишка, – перебила его уже со слезами на глазах больная, – вы старый волокита… Домна Осиповна хорошо вас знает… Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.

– Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. – продолжал ее успокаивать Бегушев.

– Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! – говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.

Бегушев не выдержал и тоже вспылил.

– В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. – сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.

– А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. – почти кричала она.

Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.

– Целуйте меня!.. Целуйте… – бормотала между тем Елизавета Николаевна.

Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.

– Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, – прошептала она.

Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.

Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, – ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.

– Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, – сказал он укоризненным голосом.

– Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. – отвечала безумица веселым тоном.

Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.

Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.

– Это какими судьбами? – воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.

– Приехал совсем с женой в Москву.

– А где же его сиятельство вы подцепили? – спрашивал Бегушев.

– В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, – говорил генерал с гримасой.

– Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! – сострил граф Хвостиков.

– Именно! – подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей.

– Вы главное скажите Александру Ивановичу, – напомнил Трахову граф.

– Главное, – продолжал тот невеселым голосом, – что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire[90]90
  маленький литературный вечер… (франц.).


[Закрыть]… будут читать драму жены… Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр…

– Драма будет ко времени… ко времени… – подхватил опять Хвостиков.

– Может быть, – согласился генерал и отнесся к Бегушеву: – Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает.

Бегушев молчал.

– Приедете? – повторил генерал. – А в противном случае она меня со света сгонит.

Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть.

– Merci, тысячу раз merci… – произнес генерал. – Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина… Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки «Капля»… Vous connaissez cet ouvrage?[91]91
  Вы знаете это произведение? (франц.).


[Закрыть]

– Слыхал об нем, – отвечал Бегушев.

– On dit[92]92
  говорят (франц.).


[Закрыть], что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas…[93]93
  Что касается меня, то я, простите, его не понимаю… (франц.).


[Закрыть] Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был – вы, вероятно, слыхали – заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями.

– Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? – спросил Бегушев.

– Ссылается на голос… говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали… Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: «Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа».[94]94
  Эта рифмованная шутка означает: «Я не хочу, я не могу, я не ем репы».


[Закрыть]

– По-моему, вот какой тут самый практический путь! – отозвался граф Хвостиков. – Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает… Единственное средство – ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.

Генерала покоробило.

– C'est impossible!..[95]95
  Это невозможно!.. (франц.).


[Закрыть] – воскликнул было он сначала.

– Иначе она не поедет! – повторил граф настойчиво.

– Но когда же ехать? – спросил генерал.

– Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! – отвечал граф.

Генерал вопросительно взглянул на Бегушева.

– Как вы, cousin, думаете: можно? – сказал он тому.

– Это дело вашего вкуса, – отвечал ему Бегушев.

– Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! – воскликнул генерал плачевным голосом.

– Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне… Она так щепетильна и строга в этом отношении! – проговорил Бегушев.

– Для драмы своей она готова идти на все… человека, кажется, убить способна! – заметил генерал.

– Ничего, поедемте! – ободрил его Хвостиков.

Генерал пожал плечами и согласился.

Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок.

Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов – какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей.

– Прошу покорнейше сюда, – сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Очень многим и очень малым, – отвечал развязнейшим тоном граф. – Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.

Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил:

– Вы нас очень обяжете вашим посещением.

Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного.

– Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, – проговорил он.

– Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, – настаивал граф.

– И я вас прошу об этом, – повторил за ним генерал.

– Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. – расписывал Хвостиков.

– Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! – изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа.

– Мы будем очень рады ее посещению, – произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.

– Приедет! – повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям.

Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги!