Текст книги "Мещане"

Глава VII

Все, что ни говорил генерал Трахов о Тюменеве, была правда. Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф Хвостиков. С Ефимом Федоровичем случилось явление, весьма часто повторяющееся между грубой половиной человеческого рода – мужчинами. Вначале он предполагал войти в легкие и кратковременные отношения с m-me Меровой. Ефим Федорович, как мы знаем, не испытывал ни разу еще так называемых благородных интриг и не ведал ни роз, ни терниев оных; на первых порах m-me Мерова совершенно его очаровала, и только благодаря своему благоразумному темпераменту он не наделал окончательных дурачеств.

В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив – похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев.

– Боже мой, кого я вижу! – воскликнула Мерова с неподдельным удовольствием и, соскочив с террасы, бросилась навстречу Бегушеву, обняла и даже поцеловала его.

За ней следовал и Тюменев. Он был очень доволен этою искреннею радостью Меровой приезду его друга.

– Откуда? – спрашивал он, тоже обнимая и целуя Бегушева.

– Из-за границы! – отвечал тот.

– Но как же тебе не грех было не ответить мне на мое весьма важное для меня письмо, да и потом ни строчки!

– Я к тебе и прежде не часто писал! – произнес себе под нос Бегушев и при этом потупился.

– Знаю я… этим только и успокоивал себя… Но где же Домна Осиповна?.. Отчего ты не привез ее к нам?

Мерова взглянула при этом на Бегушева.

Домна Осиповна давно уведомила ее о разрыве своем с ним и при этом описала его в самых черных красках, называя его эгоистом, скупцом, злецом. Мерова об этом письме ничего не говорила Тюменеву.

– Домны Осиповны, вероятно, здесь нет! Я не знаю даже, где она, – объяснил ему Бегушев.

Тюменев исполнился удивления.

– Даже не знаешь!.. – проговорил он.

– Даже не знаю! – отвечал Бегушев с ударением.

Во все это время Мерова чрезвычайно внимательно смотрела на него.

– А за границей вы лечились? – спросила она его.

– Нет, – отвечал Бегушев.

– Но ты, однако, очень переменился… Совсем поседел… похудел!.. – сказал ему Тюменев.

– Ужасно!.. Невероятно!.. – подхватила с участием Мерова.

Бегушев при этом улыбнулся.

– В природе все меняется – таков ее закон! – сказал он.

Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал.

– Но где же ты, собственно, был? – спросил он его в заключение.

– В Париже.

– И что ж там делал?

– Спал.

Тюменев расхохотался.

– Господи!.. В Париже спать?.. – воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши там с Янсутским, бегала по красивым парижским улицам в каком-то раже, почти в сумасшествии.

Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!

Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор.

– Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено?

– Совершенно и навсегда!

– По какому поводу?

– По какому… – отвечал Бегушев неторопливо, – не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка!

Тюменев махнул рукою.

– Ну да, понимаю! – сказал он. – А с ее стороны?

– С ее стороны – я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил.

Тюменев покачал неодобрительно головою.

– Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу.

– Не спорю!.. – согласился Бегушев. – Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой? – добавил он.

Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева.

– Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, – отвечал он.

– А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, – продолжал Бегушев.

– Кто тебе это говорил?

– Кузен мой, Трахов.

– А, генерал от кухни!.. – произнес Тюменев с явным озлоблением.

– Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, – говорил Бегушев с полуулыбкой.

– Твой кузен этот – такой дурак, – начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, – и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.

– Но граф на этом месте проворовался! – заметил Бегушев.

– Вздор-с, выдумки все это! – воскликнул Тюменев.

Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.

– Тут, главное, то досадно, – продолжал Тюменев, – что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном… Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? – заключил он.

– Нет; слыхал только, что она добрая.

– Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.

– Слышал еще, что мотовка великая!

Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу.

– Это есть отчасти, мотовата! – подтвердил Тюменев. – Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!

Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что «пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!»

– Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! – сказал он.

При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.

– Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! – проговорил он.

– Отчего же невозможно?

Тюменев пожал плечами.

– Жена моя, – сказал он, – должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.

– Что ж, она капризна, зла?

– Не то что зла, – взбалмошна! – отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. – Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, – продолжал он. – То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: «Люблю ли я ее?» Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: «Лиза, любишь ты меня?», она то проговорит: «Да, немножко!», или комическим образом продекламирует: «Люблю, люблю безумно! Пламенно!» А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!

M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.

– Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, – проговорил он.

Но – увы! – обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.

– Да и хозяйка такая же!.. – созналась откровенно Мерова.

– О, нет! – хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.

– От кого это и что такое? – спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.

– Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. – говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.

Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.

– Папа, мой бедный папа! – восклицала она.

– Помер, что ли, граф? – спросил Бегушев.

– Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован.

Бегушев тоже удивился.

– За что?

– Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют… Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка!

– Какой у него может быть серьезный проступок! – воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. – Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их… Это все я, гадкая, скверная, виновата… Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург!

– Что ж вы поедете, – остановил ее Тюменев, – себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно!

– Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! – капризничала Мерова.

– Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! – заметил ей тот с некоторою строгостью.

– Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили?

– Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. – говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. – Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. – сказал он Бегушеву.

– Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! – умоляла Мерова, беря его за руку.

– Останусь! – отвечал тот.

Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал.

– Бедный папа, бедный! – начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом.

– Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! – сказал ей Бегушев.

– Вы думаете, что пустяками? – переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его.

– Конечно, пустяками! – повторил Бегушев. – Что вы такая нежная дочь, это, разумеется, хорошо!

– Ах нет, я дурная дочь!.. – перебила его Мерова.

В это время к террасе подошел молодой человек и приподнял свою шляпу.

– Здравствуйте, Мильшинский!.. – сказала ему еще сквозь слезы Мерова.

Мильшинский приподнял свою шляпу также и Бегушеву; тот ему ответил тем же.

– А вы за нами, вероятно? Думаете, что мы пойдем гулять… – сказала плачевным голосом Мерова.

– Вы вчера это изволили говорить! – произнес вежливо молодой человек.

– Ах да, вчера – другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось – страшное, ужасное!

– Какое? – спросил молодой человек с заметным участием.

– После скажу! – отвечала скороговоркой Мерова.

Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки.

– А Ефим Федорович? – спросил он.

– Он уехал в Петербург! – отвечала Мерова.

Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: – До свиданья! – пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему:

– Вы куда теперь?

– В Петергоф иду пешком! – отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева.

– Кто этот молодой человек? – спросил он.

– Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, – отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: – Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной?

– В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался? – спросил тот.

– В таком, что много она плакала?

– Не знаю, я ее потом не видал.

– И объяснения между вами никакого не было?

– Никакого.

– Это, впрочем, лучше! – произнесла Мерова и взяла себя за голову. – Что тут объясняться? Зачем?

Бегушев молчал.

– А вы ее очень любили? – продолжала она.

– Любил!

– Может быть, и теперь ее любите?

– Не знаю! – отвечал Бегушев.

– Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, – из-за чего все это произошло?

– Из-за многого! – сказал Бегушев, не хотевший Елизавете Николаевне объяснять поводы к разлуке с Домной Осиповной и полагавший, что она не поймет их.

– Домна Осиповна больна была очень после того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, – вот другое дело, если бы вы не любили ее!.. – заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова.

– Госпожа Олухова и до сих пор больна? – спросил протяжно Бегушев.

– О, нет… – воскликнула Мерова, – теперь она совершенно здорова и весела. Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей… она заправляет всеми его делами… разъезжает с ним по городу в щегольской коляске… Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот… Каждую неделю у них обеды и балы!

Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости.

– И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), – продолжала Мерова, – что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает.

– Перехватов? – спросил Бегушев.

– Да… Красавец московский, херувим с вербы, – разве тут что-нибудь не произойдет ли? – проговорила Мерова.

Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце.

Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева.

– А сами вы ни в кого не влюбились? – полюбопытствовала Мерова.

– Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. – произнес он.

– Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам…

Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах.

– Нет, не могу! – сказал он.

– Решительно не можете? – переспросила его еще раз Мерова.

– Решительно!

Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны.

– А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем? – спросил ее, в свою очередь, Бегушев.

Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну.

– Сблизились… – начала она с маленькой гримаской. – Он мне сделал признание в любви… стал принимать во мне большое участие… С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах.

– Но сами вы его любите теперь? – допытывался Бегушев.

Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него.

– Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, – произнесла она каким-то почти детским голосом.

– Нет, не расскажу! – успокоил ее Бегушев.

– Поклянитесь, что не расскажете…

– Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу.

– Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще – фи!..

«Бедный друг мой!» – подумал про себя Бегушев.

– Моя жизнь очень тяжела, – продолжала Мерова, – я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую… Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!

При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева.

– Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича? – сказал он.

– Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова!

Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой.

Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: «Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!»[50]50
  «Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад» – начальные строки стихотворения Лермонтова «Дары Терека» (1839).


[Закрыть]

Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках.

– Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет! – произнесла она раздраженным голосом. – Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа!

Бегушев согласился, но вместе с тем заподозрил, что не одно желание узнать поскорее об участи отца заставляло Мерову придумать эту прогулку и что в этом скорее таилась надежда встретиться с молодым человеком, ушедшим именно по этой дороге.

Предположение его вряд ли было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и когда оказывалось, что это был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву. В Петергофе им пришлось ожидать поезда целый час. Чтобы занять себя чем-нибудь, они ходили по Петергофскому саду, взбирались на его горы, глядели на фонтан Самсон. Бегушевым от всех этих далеко не новых ему видов овладела невыносимая скука, m-me Мерова была озабочена своими собственными мыслями. Наконец, в половине восьмого они направились к вокзалу и едва успели войти в него, как m-me Мерова, шедшая под руку с Бегушевым, явно радостным голосом воскликнула: «Ах, и вы тут!..» Бегушев обернулся и увидел, что около них стоял Мильшинский. Подозрения его окончательно утвердились. «Бедный друг мой!» – повторил он еще раз и хотел заняться внимательным наблюдением за Меровой и ее знакомым, но в это время раздался свист подходящего поезда. Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и граф Хвостиков. Мерова с рыданьями бросилась отцу на шею. У графа Хвостикова тоже появились слезы на глазах.

– Тебя выпустили, папа! – говорила она.

– После!.. После!.. – перебил ее тот и обратился к Бегушеву.

– Вы видите перед собой преступника и арестанта!..

И при этом граф с горечью показал на себя.

Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.

– Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! – начал он мелодраматическим голосом. – Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся – сам оказался мошенником.

– В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только?

– Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой… Вы знаете, я занимался у Хмурина делами – главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?

– Конечно, могли и не знать! – сказал Бегушев, думая про себя, что «если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!» – Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! – прибавил он вслух.

– Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. – проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. – Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило?

– Очень! – подтвердил Бегушев.

– О, она любит меня… Я видел много тому доказательств, – произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.

От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив.

– Как я тебе благодарна, что ты спас отца, – говорила в это время Мерова.

Тюменев ничего ей на это не ответил.

– Ты, я думаю, как только приехал и попросил там, его сейчас же и выпустили.

– Да, я съездил к прокурору!.. – проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за графа Хвостикова. – Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе буду! – объяснил он.

– Куда ж ему улизнуть? – воскликнула Мерова. – У него денег нет доехать даже до Петербурга!

– И не давайте, пожалуйста, ему теперь денег! – объявил Тюменев.

Проводя друзей своих до дачи, Бегушев распрощался с ними и отправился обратно в Петербург. Невозможно описать, какая тоска им владела. Отчего это происходило: от расстройства ли брюшных органов, или от встречаемого всюду и везде безобразия, – он сам бы не мог ответить.

Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто стал прибегать к подобному развлечению.