Текст книги "Мещане"

Глава X

Над Домной Осиповной тоже разразились беды немалые. Янсутский успел схлопотать, чтобы по делам умерших Олуховых учредился в Сибири конкурс, и сам, будучи выбран председателем сего конкурса, уведомил о том Домну Осиповну официальным письмом, прося ее вместе с тем объяснить ему, что приняла ли она наследство после мужа или нет. Домна Осиповна, потрясенная страхом, сначала обратилась за советом к мужу, но, тот, объявив, что в этих делах ничего не понимает, уехал на практику. Домна Осиповна, почти не сознающая, что она делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить его принять на себя ходатайство против Янсутского. В конторе ей первоначально сказали, что Григорий Мартынович очень болен и никого не принимает, кроме своих старых клиентов. Домна Осиповна объяснила, что она тоже старая его клиентка – госпожа Перехватова, бывшая Олухова. Услышав последнюю фамилию, ее сейчас же пустили к Грохову, который с отекшим лицом и с ногами, окутанными в плед, лежал на кушетке.

– Грохов, вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей помощи!.. – проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости на стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды на белилах.

– Сколько имею сил, – готов служить, – отвечал тот глухим и не совсем приязненным голосом.

– Вы, кажется, больны очень; что такое с вами? – спрашивала Домна Осиповна.

– У меня водянка! – проговорил Грохов, и лицо его при этом исказилось ужасной гримасой.

– Господи, что же это такое? – воскликнула Домна Осиповна и затем, глядя с участием на Грохова, продолжала: – Вы слышали, Янсутский хочет меня совсем разорить?

– Слышал!

– И в самом деле он может разорить меня?

– Может.

Холодная дрожь пробежала по всем нервам Домны Осиповны.

– Но, Григорий Мартынович, возьмите с меня какие хотите деньги, но не дайте мне погибнуть! Я всегда вам платила честно.

Грохов слушал Домну Осиповну с нахмуренными бровями.

– Я не могу по этому делу быть вашим ходатаем: я поверенный от конкурса, – сказал он.

– Откажитесь от них!.. Они скорее вас обманут, чем я!..

На лице Грохова пробежало что-то вроде усмешки.

– Раз взявшись, этого уж нельзя делать!.. Иначе под суд попадешь!.. – возразил он.

– Значит, вы совершенно с ними в участии?

– Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду вести его, а мой помощник по передоверию от меня, – едва имел силы договорить Грохов и застонал от невыносимейшей, по-видимому, боли.

– По крайней мере посоветуйте, что я должна делать? Нам обоим осталось жить недолго! Сжальтесь, хоть во имя этого, надо мной! – продолжала молить его Домна Осиповна.

– Ну, как вам недолго… Мне – так точно, что недолго!.. – пробормотал он, не переставая стонать.

– Нет, вы должны жить для спасения несчастных женщин!

При этих словах Домны Осиповны Грохов опять как будто бы усмехнулся: он никак себя не воображал заступником и спасителем женщин; но как бы то ни было, к Домне Осиповне почувствовал некоторую жалость, припомня, сколько денег он перебрал с нее.

– По-моему, вам всего лучше помириться с Янсутским.

– Каким образом я могу с ним помириться? – спросила Домна Осиповна.

– Дать ему или там конкурсу отступного, чтобы они вас не касались, – свел на любимый свой способ устраивать дела Грохов.

– Но Янсутский бог знает что с меня потребует! – произнесла Домна Осиповна. Целый ад был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. «Что же это такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, – все это затем, чтобы отдать свои средства черт знает кому и за что!..» – думалось ей.

– По закону они ничего не могут получить с меня. Я из наследства мужа ни копейки не прожила! Где же справедливость после этого! – воскликнула она.

– Да вы не отказались от наследства, а приняли его, – возразил Грохов. «Конечно… – вертелось было у него на языке, – существуют и другие статьи закона по этому предмету…» Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. – Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, – мне не до дел! – заключил он и повернулся к стене.

– Но к кому? – выпытывала у него Домна Осиповна.

– Не знаю!.. – не направил ее даже и в этом Грохов.

Домна Осиповна поняла, что он совершенно ей бесполезен, а так как энергии ее, когда что касалось до дел, пределов не было, то она и поехала в суд, прямо в комнату присяжных поверенных, где дают, как она слыхала, советы по делам. В суде повели ее в эту комнату… Нервный холод с ней продолжался, руки и ноги дрожали; а голова была как бы в огне, и в мозгу что-то такое клокотало и шумело. В комнате присяжных сидело несколько незанятых адвокатов и тех, коих была очередь давать советы. Все они курили беспощадным образом.

– Вам угодно что-нибудь? – спросил Домну Осиповну один из дежурящих адвокатов и очень еще молодой человек.

– Я хочу посоветоваться, – сказала она.

Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов, увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: «Штучка недурная – эта барыня!»

Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все перепуталось в голове.

– Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к вам, – проговорил слушающий ее адвокат.

– Приезжайте! – отвечала Домна Осиповна.

– Ваш адрес?

Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла.

– Кто это такая? – спросил один из адвокатов, которому понравилась наружность Домны Осиповны.

– Перехватова! – прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны карточку.

– Это жена, может быть, доктора Перехватова? – полюбопытствовал тот же адвокат.

– Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, – объяснил довольно мрачный на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету.

– Олухова? – переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в голосе.

Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.

Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер себе как бы от холода руки, но в сущности – от самодовольства, рассчитывая захватить это дело себе.

Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев…

Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к доктору.

– Дай мне письмо! – крикнула ему Домна Осиповна.

Лакей подал ей.

Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала было читать.

«Cher Перехватов! – писалось в нем. – Я жду вас к себе и больна скукою о вас!..»

Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.

Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:

– Поставь это здесь и прими!

Лакей побежал.

Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было существовать!

Молодой лакей принял Домну Осиповну.

Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.

– Здравствуйте, мой добрый, старый друг! – проговорила она.

Бегушев только ответил ей первоначально:

– Здравствуйте!

– Бегушев! – продолжала Домна Осиповна. – Я приехала вас просить о том же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной смерти!

– Вас?.. От голодной смерти?

– Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он способен это сделать.

– Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж – такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. – говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.

– Муж мой дурак и подлец, – хватила Домна Осиповна откровенно, – вы одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами не может быть, – вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..

И Домна Осиповна взяла себя за голову.

– Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, – проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине.

– Нет, Бегушев, нет! – воскликнула Домна Осиповна. – Вам ко мне ездить нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов… но постойте, где же они и какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, – продолжала она, – состояние есть, и большое!.. Его только надо «припрятать». Научите, куда я могу уехать за границу, чтобы туда увезти мое состояние, – можно это?

– Не знаю-с, я никогда не упражнялся в этом и скорей бы бросил свое состояние, чем бы стал прятать его.

– Я не могу, Бегушев, этого сделать, – опять громко воскликнула Домна Осиповна, – мне мое состояние слишком дорого досталось… Оно теперь мое и мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня… посмотрю!..

И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом.

– И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, – продолжала она, – нельзя же целый век прикидываться таким простачком в этих делах!

– Как я буду наблюдать, когда вы запрещаете мне даже бывать у вас? – сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна.

– Я у вас буду бывать, это все равно!.. Ездила же я прежде к вам, – проговорила она резко. – Дня через два, значит, я буду у вас… велите меня принимать в каждый час, когда бы я ни приезжала к вам!.. – заключила она повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым.

Прокофий с мрачным видом провожал ее. В передней Домна Осиповна торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил:

– Это зачем?

– Тебе, – отвечала Домна Осиповна.

Прокофий возвратил ей бумажку назад.

– Мне не надо! – сказал он.

– Ты должен взять!.. Ты не смеешь этого делать!.. – крикнула на него Домна Осиповна.

– Не возьму-с! – отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.

Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой.

Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем, как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома, обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет или продаст ее врагам.

Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!

К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой. «Я пишу к вам, Бегушев, – уведомляла его Домна Осиповна, – за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму, и это все устроил мне муж мой… У меня была полиция, и муж умоляет меня, чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж, слушалась его довольно прежде… Бегушев, что вы такое: честный человек или подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя… «Я любила его жарче дня и огня, как другие», а потом не помню… «Черный цвет, мрачный цвет!»… Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!»

Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.

– Послушай, Маремьяша, – сказал он, когда та явилась, – сходи ты к одной госпоже Перехватовой… живет она на Никитской, в собственном доме…

Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.

– Знаю я этот дом… видала его! – подхватила сметливая Маремьяша.

– И расспроси ты там, – продолжал Бегушев все более и более сконфуженным голосом, – что эта госпожа не больна ли и не уехала ли куда-нибудь?

Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив его, возвратилась.

– Домна Осиповна, – начала она докладывать Бегушеву, – не знаю, правда ли это или нет, – изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя… супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов, губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший дом.

– Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! – воскликнул Бегушев.

– Прислуга их тоже удивляются тому, – отвечала Маремьяша. – «Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!»… В доме все раскидано, разбросано – страсть взглянуть.

– Хорошо, спасибо тебе! – остановил Бегушев Маремьяшу.

Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни копейки за исполненное поручение.

«Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так сейчас же с ума спятила», – обвинил он, по обыкновению, себя.

Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге. Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: «Зачем ты это делаешь?» – «Затем, – отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, – что там я могу хоть немножко быть полезен, а в другом месте нет». Граф Хвостиков, которому Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать, что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией. Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне и торжественно сказал ей: «Вы видите, я не обманул вас!»

Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых глаз.

– Прочти, что обо мне написано! – сказала она растроганным голосом мужу, передавая ему газету.

Тот прочитал.

– Это очень лестно и приятно! – проговорил генерал. – И вы автор этой статьи? – отнесся он к Хвостикову.

– Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор… он мне даже говорил о плане своего отзыва.

– Какой же он будет? Расскажите мне! – пристала к нему Татьяна Васильевна.

Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать… – Но что такое доказать, – граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.

– Что, собственно, фантазировал Долгов, – передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, – вывернулся он перед Татьяной Васильевной.

Она грустно потупила голову.

– Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, – проговорила она.

– Долгов, – продолжал с глубокомысленным видом граф, – как сам про себя говорит, – человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты… (Долгов действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, – заключил граф.

Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.

– Бегушев – эгоист, циник, чувственник! – решила Татьяна Васильевна, сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.

– Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, – отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так третировать Бегушева.

– Он потому тебе нравится, что на тебя похож! – возразила ему резко та.

Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький кабинетик.

На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.

Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова, принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших «каменщиков». Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, – на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны, чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, – логически соображал генерал, – поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени, собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней мере, в гостеприимстве.

Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.

– Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне… Я понимаю, что вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова.

– На службу к нему? – спросил Бегушев.

– Да, – отвечал горделиво Хвостиков.

Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и сказал только графу:

– С богом!

– Именно с богом! – повторил граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева уехал на железную дорогу.

Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение Траховых управляющим.

– Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете, – сказал ему прямо Бегушев.

– У них старост на это много, но я увижу тут народ! – возразил Долгов.

– Увидят этот народ, только уж не вы!

– Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?

– Может быть, и я! – отвечал протяжно Бегушев.

– Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на диване!.. – сказал он и мрачно задумался. – Вообще, скажите мне, Бегушев, вы меня нисколько не любите и не уважаете? – присовокупил он.

Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка подумав:

– Напротив, очень люблю и уважаю.

Последнее слово он как бы проглотил.

– За что?

– Вы не мещанин и не торгаш.

– Благодарю, благодарю!.. – воскликнул Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.

Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность разговаривать.

Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух – всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: «Мы были там с барином!»

– А как там живут, лучше или хуже нашего? – спросил его однажды повар.

– Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе – борову, – оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.

Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила[104]104
  Виктор-Эммануил. – Имеется в виду Виктор-Эммануил II (1820–1878), первый король объединенной Италии.


[Закрыть]: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий – неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него.

Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора – расфранченная, стройная и весьма миловидная – разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова «Первый чин»? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог – по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей.

Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:

– А гроб господень вы видели там?

– Где?

– Где вы были, как нам рассказывали.

– Дурак! – обругал его Прокофий – вероятно за нетвердое знакомство с географией.

– Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы[105]105
  Афонские горы – в Греции район сосредоточения ряда монастырей и скитов, одно из «святых мест» православной церкви, когда-то усердно посещаемое богомольцами из России.


[Закрыть], – сказала Маремьяша. – Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!

Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.

– А ты вынимал жеребий? – обратился он затем к одному из молодых лакеев.

– Вынимал-с! – отвечал тот.

Прокофию давно уже вся его собратия говорила «вы», и даже иногда с прибавлением «с».

– Ведь притянут теперь тебя, – продолжал Прокофий.

– Говорят-с! – отвечал лакей.

– И прямо тебе турка пулю в лоб всадит… благо лоб-то широкий, – пошутил над ним повар.

– Что ж, на то и война! – произнес ветрено молодой лакей.

– Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! – оборвал еще раз повара Прокофий.

– Это верно! – согласился тот и ударил себя по животу.

Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.

– Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян… – начала было она выпечатывать.

– А зачем они нам? – остановил ее озлобленным голосом Прокофий. – Видал я их много; шлялись они к нам в Париже… Барин им денег давал, поил и кормил их!..

Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.

– Наталья Сергеевна на что уж была добрая, – продолжал он с искаженным от злости лицом, – и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: «Моли бога об нас!..» Христарадник народ, как и у нас вон!.. – заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.

Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!

– Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги – все равно, что Христу помог!.. – осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.

– Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! – воскликнул Прокофий.

Дормидоныч поникнул окончательно головой.

– Что ты все бранишься и кидаешься на всех! – заступилась, наконец, за старика Минодора.

– Ты сама такая же шваль! – окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.

– Какой дерзкий мужчина! – сказала Маремьяша, разведя руками.

– Да, вот и поживи с ним! – не утерпела и высказалась Минодора.

– Удивляюсь! – проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.

Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!

Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.

– Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? – спросила она.

Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.

– Мы едем с барином! – отвечал он ей.

– Куда?

– На войну! На Кавказ.

– Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети!

– Ну да, променяю я всех вас на барина! – проговорил Прокофий и отвернулся к стене.

В этой фразе он сказал не все: кроме того, что он действительно привязан был к Александру Ивановичу, но ему хотелось поразмыкать и свое горе, которое он, по самолюбию своему, таил упорно от всех.

* * *

Через несколько месяцев в одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя полковника Бегушева: Тюменев вместе с Траховым, хлопоча об определении Александра Ивановича в военную службу, постарались, чтобы он, по крайней мере, был принят хоть сколько-нибудь в приличном чине.

Один из раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович солдат и офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти!

– Говорят, что он пить много стал в последнее время? – спросил генерала потихоньку Трахов.

– Пил! – не отвергнул тот. – Да и как там не пить, – люди же, а не звери, ничего не понимающие.

– Так! – подтвердил в свою очередь Трахов и спросил еще новую бутылку шампанского.

Что касается до судьбы остальных моих лиц, то Тюменев, назначенный по духовному завещанию душеприказчиком Бегушева, прежде всего отказался от приема дома в наследство от Александра Ивановича, да по правде сказать, ему и не для чего это было: он страдал таким колоссальным геморроем, какому самые опытные врачи примера не видывали и объясняли это тем, что он свою болезнь на службе насидел!

Прокофий, явившийся через месяц после смерти барина в Петербург к Тюменеву, передал ему чемодан Александра Ивановича, в котором оказалось тысяч пять денег, а в одном из уголков, тщательно завернутые, лежали три женских портрета: Натальи Сергеевны, Домны Осиповны и маленькая карточка Меровой. Тюменев, взглянув на эти портреты, проговорил, качая головой: «Романтик, романтик! Каким родился, таким и умер». Карточка Меровой, впрочем, несколько удивила Ефима Федоровича. Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем графа, не знавшего, как и чем кормить дочь… Добрую старушку Аделаиду Ивановну, как только она получила известие о смерти брата, постигнул паралич, и она лежала без рук, без ног, без языка в своем историческо-семейном отделении. Всеми делами по доставшемуся имению стала заправлять, конечно, Маремьяша и отчасти Прокофий, первым распоряжением которого было прогнать повара, причем Прокофий говорил: «Ему и при барине нечего было делать, а теперь что же? Разве с жиру только лопаться!» На все это ни Аделаида Ивановна, ни Маремьяша, ни Минодора ни слова ему не возражали. Очень уж решительно говорил это Прокофий. Долгов так-таки не ехал в Петербург для принятия управительской должности, а продолжал ездить по Москве в гости и разговаривать. Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и дочь его, – вероятно, от аневризма. Татьяна Васильевна принялась было усиленно хлопотать в Обществе Красного Креста и при этом прежде всего предложила комитету сего Общества схлопотать постановку на сцену ее патриотической пьесы, а также напечатать ее в количестве десяти тысяч экземпляров, и все, что от этого выручится, она предоставляла в пользу Красного Креста. Комитет, однако, не принял сего великодушного дара. Татьяна Васильевна обиделась, не стала более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти. Мой милый генерал Трахов тоже готовил себя к смерти. Его как-то сразу подцепила подагра. Ему предписали диету съестную и винную. Он болезнь выносил довольно равнодушно; но по случаю диеты был мрачен, как теленок, отнятый от соска матери… Мысленно он все порывался уехать на войну, но понимал, что двинуться даже не мог. Грохов помер и оставил своему родному брату, дьякону какой-то приходской церкви, восемьсот тысяч рублей серебром в наследство. Глаше он не завещал ни копейки, которая, впрочем, бросила его, как только он сделался очень болен.