Текст книги "Мещане"

Глава XII

Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна не будет?» – задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно был готов к половине девятого.

– Но зачем же так рано? – возразил было граф.

– Я всегда люблю рано приезжать! – сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании, чтобы не прозевать Домны Осиповны, а то, пожалуй, он разойдется с ней и не встретится целый вечер.

Приехав с графам Хвостиковым в собрание, Бегушев остановился в первой же со входа комнате и сел на стул около самых входных дверей.

– Ты тут останешься? – спросил его граф, начинавший догадываться о тайной мысли Бегушева.

– Тут! – отвечал тот.

Граф в своем освеженном туалете пошел бродить по совершенно еще пустым залам. Публика начала съезжаться только в конце десятого часа. Бегушев все это время глаз не спускал со входных дверей и еще издали увидал входящую Домну Осиповну в сопровождении Янсутского. Одета она была к лицу, со вкусом и богато. Бегушев поспешил пройти в большую залу и встал около колонны, опять потому же, что Домна Осиповна непременно должна была пройти мимо него. Она действительно прошла и уже под руку с Янсутским, шедшим гордо и почти презрительно смотревшим на всю публику. С Бегушевым Домна Осиповна была несколько мгновений почти лицом к лицу и вначале заметно взволновалась, но потом сейчас же овладела собой и взглянула в сторону. Янсутский не поклонился Бегушеву; тот ему тоже не пошевелил головой. Затем Янсутский что-то такое шепнул Домне Осиповне. Она сделала при этом небольшую гримасу и ничего ему не ответила. Бегушев по-прежнему оставался у колонны и принял как бы спокойный вид; его порадовало весьма маленькое обстоятельство: Домна Осиповна, отойдя довольно далеко, обернулась и очень пристально взглянула на него.

Подан был сигнал к началу танцев. Перед Бегушевым неожиданно предстал вырвавшийся из тесной толпы граф Хвостиков.

– Она здесь! – произнес он радостно-задыхающимся голосом.

– Я видел ее! – отвечал Бегушев, стараясь по-прежнему оставаться спокойным.

– Я приглашу ее сейчас, на кадриль и повыспрошу! – объяснил граф и опять юркнул в толпу.

Бегушев затем все внимание и зрение свое устремил на танцующих, потому что посреди их заметил Домну Осиповну. Она танцевала с Янсутским и ходила, как гордая пава, что было несколько смешно, но Бегушеву не показалось это смешным. Во время пятой фигуры сзади его раздался голос:

– Александр Иванович, вот где я вас встречаю!..

Бегушев оглянулся. Это говорил молодой русский художник, с закинутой назад гривой волос и во фраке, из которого он заметно вырос.

– Ту картину мою, которую вы видели у меня в Риме и одобряли, я кончаю!.. – говорил художник, простодушно воображавший, что весь мир более всего озабочен его картиной. – Не заедете ли ко мне в мастерскую взглянуть на нее… Я помню, какие прекрасные советы вы мне давали.

– Если будет время, – заеду! – отвечал ему сухо Бегушев.

Ему ужасно было досадно, что художник, стоя перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева.

– Какое у вас прекрасное лицо, Александр Иванович! – сказал он. – Сколько в нем экспрессии… Вот если бы вы когда-нибудь позволили мне снять с вас портрет, – какое бы это удовольствие для меня было!

Бегушев молчал.

Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.

Следующую кадриль Домна Осиповна танцевала с графом Хвостиковым. Бегушев видел, что граф со своей, хотя несколько и старческой, ловкостью немедля начал занимать Домну Осиповну. Она внимательно прислушивалась к его словам, что же означало выражение лица ее, определить было трудно. Кажется, оно более всего дышало грустью; словом, надежды моего пятидесятилетнего героя все более и более росли, но вдруг ему кинулся в глаза доктор Перехватов, стоявший на противоположной стороне боковой эстрады в щегольском фраке, в белом галстуке, туго натянутых белых перчатках, – и к нему прямо направилась Домна Осиповна. Увидав ее, Перехватов, спустившись с двух – трех ступенек эстрады, подошел к ней и подал ей руку. Затем они ушли в другие залы. Все это точно ножом кольнуло Бегушева в сердце. Утомившись, наконец, стоять, он опустился на одну из ближайших красных скамеек и потупил голову. Ему припомнилось, что в этой же зале и он когда-то ходил с Домной Осиповной под руку, ходил бы, может быть, и до сей поры, если бы сам все, в своем бешеном безумстве, не разломал и не исковеркал!

Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.

– Все идет отлично! Оставайся непременно ужинать, – шепнул прежде всего граф Бегушеву, а потом присовокупил, показывая на товарища своего: – Господин Долгов желает возобновить свое старое знакомство с вами!

Бегушев, как ни расстроен был, но узнал Долгова, своего старого товарища по пансиону и по университету.

– Здравствуйте! – сказал Бегушев, приветливо пожимая его руку.

Он любил Долгова за его хоть и бестолковое, но все-таки постоянно идеальное направление. Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, – он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, – он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, – Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, – Долгов ожидал обновления всей русской жизни. В искренность всех этих увлечений Долгова Бегушев верил, но в силу – нет: очень их было много и чрезвычайно они были разнообразны! Долгов сел рядом с Бегушевым на скамейку, а граф опять к кому-то убежал. Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо, что жизнь сильно помяла его.

– Вы в деревне живете? – спросил Бегушев: он давным-давно не видал Долгова.

– Жил было в деревне, – отвечал тот, – хотел настоящим фермером сделаться, сам работал – вон мозоли какие на руках натер! – И Долгов показал при этом свои руки, действительно покрытые мозолями. – Но должен был бросить все это.

– Отчего?

– Семья подросла! Семью надо было воспитывать.

– А велика?

– Слава богу, четыре сына и три дочери; но средства очень ограниченные… Мне бы весьма желалось приехать к вам и побеседовать, знаете, этак по душе, как прежде беседовали.

– Приезжайте! – сказал Бегушев.

Снова явившийся граф Хвостиков прервал их беседу.

– Надо ужинать идти!.. Наши знакомые отправились!.. – сказал он с ударением.

Бегушев понял его и поднялся с своего места.

– Пойдемте, поужинаем вместе! – отнесся он к Долгову.

– Хорошо! – согласился тот.

Когда Бегушев пришел в столовую, то Домна Осиповна, Янсутский, доктор Перехватов, а вместе с ними и Офонькин сидели уже за отдельным небольшим столом.

Граф Хвостиков тоже потребовал, чтобы и для их компании дали отдельный стол.

Когда они разместились, то мимо их прошел волосатый художник.

– Присядьте к нам ужинать! – сказал ему Бегушев, желавший его немного вознаградить за свою недавнюю сухость к нему.

Художник несколько замялся: у него ни копейки не было в кармане денег.

– Это Александр Иванович дает ужин своим друзьям!.. – поспешил ему пояснить граф Хвостиков, очень хорошо ведавший на себе эту болезнь.

Художник сел к столу.

Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.

Вскоре в столовой желающих ужинать все более и более стало прибывать; некоторые из них прямо садились и начинали есть, а другие пока еще ходили, разговаривали, и посреди всего этого голос Янсутского раздавался громче всех. Он спорил с Офонькиным.

– Русские женщины, уверяю вас, – самые лучшие в мире!.. – говорил он, мельком взглядывая на Домну Осиповну.

– Есть еврейки очень хорошенькие!.. – возражал ему тот с любострастной улыбкой.

– Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так – брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! – говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. – Румянец… – натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился.

– Вероятно, во всех странах есть хорошенькие женщины и дурные! – выразила свое мнение Домна Осиповна.

– Да!.. Да! – подтвердил Офонькин.

Бегушев, сверх обыкновения ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось.

Перед жареным, когда на том и другом столе было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему:

– Я предложу тост за дам; ты встань, подойди к Домне Осиповне и выпей за ее здоровье!

– Я тебя убью, если ты сделаешь это! – произнес почти со скрежетом зубов Бегушев.

Граф Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой… школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове.

К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал:

– А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку?

– Нет, не разопьем! – проговорил тот.

– Почему?

– Я не пью вина! – отвечал Бегушев.

Янсутский перед тем только видел, что он пил вино.

– Гм! – произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место.

– Шампанского! – крикнул он.

Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала.

– Не могу! Я сегодня в экзальтированном состоянии, – отвечал Янсутский.

Домна Осиповна насмешливо улыбнулась.

– А вам смешно это? – спросил ее Янсутский.

– Не смешно, а удивляюсь только! – отвечала, слегка пожимая плечами, Домна Осиповна.

– И мне тоже удивительно, – подхватил злобно Янсутский.

При всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву.

– Начали, наконец, и вы немножко развлекаться? – сказал он ему.

– Если вы находите, что быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!.. – отвечал резко и насмешливо Бегушев: он на доктора еще более злился, чем на Янсутского.

Перехватов после того отошел от него и стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых.

Домна Осиповна смотрела то на него, то на Бегушева, у которого за столом начался между Долговым и молодым художником горячий спор.

– Микеланджело гигант!.. Великан!.. – восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков.

– Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени! – возражал ему, тоже горячась, молодой художник.

– Для всех времен и для всех веков! – восклицал Долгов. – Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три – четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует!

– Нет, существует, – петушился не менее его художник, – скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали!

– Я все видел! – закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.

– Разве вы не со мной едете? – спросил ее громко на всю залу Янсутский.

– Нет, я еду с Перехватовым.

– Предпочтение!.. Доколотить хотите меня! – проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский.

– Не очень, я думаю, этим доколочу вас! – сказала Домна Осиповна и пошла.

Доктор последовал за ней.

Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними.

В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!..

Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: «Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?» – «Немножко!» – отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: «Вы не позволите к вам зайти?» – «Нет! – проговорила она. – Я очень устала!» Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван.

– Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!.. – вскричала она.

Испуганная горничная прибежала с ножницами.

– Разрезывай мне платье и корсет! – продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна.

Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их.

– Ступай, оставь меня! – приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла.

Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: «Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви…» Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли.

– Нет, – сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев! – Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..

Часть третья

Глава I

С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью!

В одно утро Аделаида Ивановна, выходя со своей половины, чтобы отправиться к заутрене, вдруг увидала Бегушева совсем одетым и даже в бекеше. Старушка перепугалась.

– Что это, друг мой, ты так рано поднялся? – спросила она.

– Я с тобой отправляюсь в церковь, – отвечал Бегушев.

– Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!.. – подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, – что он мало молился.

Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана[62]62
  Бакан – карминный лак.


[Закрыть]. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря[63]63
  Воскресающий Лазарь – персонаж евангельской легенды, в которой рассказывается о смерти Лазаря и о воскрешении его Христом.


[Закрыть]. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась.

Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что «господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить».

– Сюда пожалует? – спросил священник.

– Да-с!

– Очень рад!.. Я всегда готов к услугам Александра Ивановича, – произнес священник.

У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф Хвостиков.

Войдя в алтарь, Бегушев пожал священнику руку, и тот ему тоже пожал.

– У меня к вам, батюшка, покорнейшая просьба, – начал Бегушев. – Вам, конечно, известны бедные прихожане ваши. Я желал бы им помочь, особенно многосемейным, больным и старым!

Такого рода просьбы священник никак не ожидал. Сначала он откашлянулся, а потом проговорил:

– Мы, признаться, не всех наших прихожан знаем; я вот поспрошу кой у кого.

– У меня брат-с родной – очень бедный чиновник без места!.. – проговорил псаломщик.

– Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!.. – возразил ему священник. – Брат твой мог бы питаться!..

– И питался прежде, – перебил его дерзко псаломщик, – а тут как почти год в Титовке[64]64
  Титовка – тюрьма в Москве.


[Закрыть] продержали…

– За что ж его в Титовке продержали? – спросил Бегушев.

– Невинно, без всякой причины, – отвечал псаломщик.

Священник и на это махнул рукой.

– Как без причины?.. У Иверских ворот облокатствовал: наплутовал там невесть сколько, а ты говоришь – без причины… – сказал он.

– Плутуют и у алтарей господних! – возразил опять дерзко псаломщик.

Бегушев ожидал, что они разбранятся.

– Так вы, батюшка, узнаете мне?.. – поспешил он отнестись к священнику.

– Непременно разведаю, у кого лишь можно, хоть все-таки советую вам справиться и в квартале, ибо там доскональнее это должны знать.

– В квартале? – спросил с удивлением Бегушев.

– В квартале… Потому что мы, священники, что ж? Придем в дом со славой, пославим и уйдем; а полицейский во всякое время вхож в дом и имеет право войти.

– Совершенная противоположность Англии: там пастор имеет право войти всегда в дом, а полисмен – никогда!

– Англия – страна просвещенная, – возразил священник, – а у нас, особенно последнее время, стало очень трудно жить духовенству; в нашем, примерно, приходе все почти дома скупили либо немцы, либо жиды; дворянство почти не живет в Москве… купечество тоже сильно ослабло в вере.

– Нынче причту помогать надо, вот кому! – заметил псаломщик.

– Пожалуй, что и так, – согласился с ним на этот раз священник.

Бегушев очень хорошо понял, что у священнослужителей лично для себя разгорелись глаза на его карман; а потому, сочтя за лишнее с ними долее разговаривать, он раскланялся и ушел. На паперти, впрочем, его нагнал трапезник, – это уж был совсем отставной солдат с усами, бакенбардами и даже в штанах с красным полинялым кантом.

– Ваше превосходительство, не пожертвуете ли чем-нибудь бедному трапезнику! – больше как бы отрапортовал он.

– Вы из духовного звания? – спросил его Бегушев.

– Сын протопопа, ваше превосходительство, и по несчастию… в трапезниках теперь очутился.

– Отчего?

– Оттого, что я тут маленько слаб!..

И трапезник щелкнул себя по галстуку.

– Тут много заливаете? – повторил Бегушев.

– Много-с! – подтвердил трапезник.

Такая откровенность его понравилась Бегушеву; он дал ему три рубля серебром. Трапезник быстро, так что Бегушев не успел остеречься, поцеловал у него руку.

– А это уж глупо! – сказал ему с досадой Бегушев.

– Виноват, ваше превосходительство, – отвечал трапезник, прикладывая руки по швам.

В тот же самый день, часов в одиннадцать утра, Бегушев решился сходить и в квартал, в надежде, что там не узнает ли чего-нибудь о бедных.

Выйдя из дому пешком, он обратился к первому же городовому.

– Где третий квартал помещается?.. – спросил он.

– Недалеко тут, ваше благородие, налево и во второй переулок направо, – отвечал городовой.

– Ты мне, любезный, не так отвечай, а скажи: в каком именно по названию переулке и в чьем доме?..

– Дому фамилию, ваше высокородие, я не запомню; переулка – тоже!

– В таком случае проводи меня или, может быть, и сам не найдешь?

Городовой рассмеялся добродушно.

– Как не найти, ваше благородие; только мне нельзя, – я на посту!

– Но у кого же мне узнать? – расспрашивал терпеливо Бегушев.

– Сейчас, ваше благородие, я кликну! – отвечал городовой и, побежав к будке, крикнул: – Самойлов!

На этот зов из будки выскочил другой городовой – в рубашке и с куском пирога во рту.

– В чьем доме квартал и как тут переулок этот зовут?.. Барин спрашивает! – сказал ему первый городовой.

– В Загрябовском переулке, дом Друшелева, – отрезал тот бойко и прожевывая в то же время пирог.

Бегушев пошел в Загрябовский переулок, прошел его несколько раз, но дома Друшелева нигде не было; наконец, он совершенно случайно увидел в одном из дворов, в самом заду его, дощечку с надписью: «3-й квартал». Дом же принадлежал Дреймеру, а не Друшелеву, как назвал его городовой. Когда Бегушев вошел в ворота, то на него кинулись две огромные шершавые и, видимо, некормленые собаки и чуть было не схватили за пальто, так что он, отмахиваясь только палкой, успел добраться до квартала.

Квартальный, молодой еще человек, при входе его поспешил встать.

– Что это у вас в общественном месте такие собаки, что пройти невозможно?.. – сказал ему Бегушев.

Квартальный пожал плечами.

– Что делать-с!.. Вы не поверите – всех городовых почти перекусали.

– Но чьи же они?

– Жильца одного!.. Адвоката без практики…

– Говорит, что он очень мнителен и держит собак, чтобы не обокрали его!.. – заметил старший письмоводитель.

– Да что у него украсть; ему и самому с собаками есть нечего! – возразил другой письмоводитель помоложе.

– Но полиция имеет же против этого какие-нибудь средства? – сказал Бегушев.

– Какие средства! – отвечал квартальный. – Должны составлять акты и представлять мировому судье, а тот сам собачник; напишет резолюцию, чтобы обязать владельца собак подпискою не выпускать собак из квартиры.

– Он в свою квартиру и не пускает их… все бегают по чужим кухням, – заметил опять старший письмоводитель.

– Этта тут повар из большой квартиры ловко огрел эту серую собачонку: целую кастрюлю кипятку кувырнул на нее! – рассказал письмоводитель помоложе.

Квартальный и вся прочая канцелярия его засмеялась.

Бегушев тем временем сел.

– Вам угодно что-нибудь приказать мне? – спросил его квартальный, по-прежнему стоя на ногах.

– Просьба моя вся состоит в том, чтобы вы мне сказали: есть у вас списки бедных вашего квартала? – проговорил Бегушев.

Вопрос этот так же удивил квартального, как и священника.

– У нас только паспорта записываются, – объяснил он, – мы стараемся наблюдать, чтобы просрочек не было и чтобы вся прислуга имела чернорабочие билеты.

– Только!.. – протянул Бегушев. – Но квартал, вероятно, вы обходите каждодневно и знаете всех его жителей?

– Извините… господин Бегушев, если я не ошибаюсь?..

– Бегушев, – подтвердил тот, – меня вот вы знаете!

– Я видал вас часто в театре, когда бывал дежурным, а квартал я не могу весь знать, потому что поступил сюда недавно.

– Но ваш помощник, может быть, знает?

– Не думаю!.. Он тоже недавно перешел.

– А вы не знаете? – обратился Бегушев к писарям.

– Мы вот с ними поступили, – отвечали те, показывая на квартального.

– В таком случае, предместник ваш не знает ли? – отнесся Бегушев к сему последнему.

– И того не думаю!.. Он также был тут недолго; но для какой, собственно, надобности вам нужны списки о бедных? – проговорил квартальный.

– Я желал бы помогать им немного!.. – пробормотал Бегушев.

Писаря при этом все переглянулись между собою.

– Для этого вам всего лучше обратиться в благотворительный дамский комитет… там все сведения есть об этом!.. – посоветовал квартальный.

– Не пойду я туда! – отозвался сердито Бегушев.

«Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! – рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого себя: – Задумал я делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить человечество, тогда как всю жизнь никого не любил, кроме самого себя!»

Дома Бегушев, как нарочно, наскочил на довольно неприятную сцену.

Усевшись в своем кабинете, он услыхал, что в гостиной раздавался чей-то мало знакомый ему мужской голос, и спросил подававшего ему кофей лакея:

– Кто у нас?

– Князь Мамелюков приехал к Аделаиде Ивановне, – отвечал тот.

Бегушев сделал недовольную мину. Князь Мамелюков был один из должников Аделаиды Ивановны, которая, будучи почти каждодневно пилима Маремьяшей, что «когда же вы, сударыня, будете собирать долги?.. Когда ж?..» – написала, наконец, циркуляр ко всем своим должникам, приглашая их приехать к ней и поговорить с ней в присутствии ее брата. Князь Мамелюков явился первый. Бегушев, знавший его немного по обществу, всегда его презирал. Князь, при своей гордой и благородной наружности, был отъявленный аферист и прожектер, только не такой невинный, как граф Хвостиков. Он тоже писал проекты, но умел их и проводить. Аделаиде Ивановне он должен был тысяч сорок и, конечно, давным бы давно мог ей выплатить; но князь очень просто рассчитал, что старушка, по своей доброте, никогда не решится подать на него вексель ко взысканию. Время пройдет, десятилетняя давность минует, старушка, бог даст, умрет, и эти сорок тысяч останутся у него в кармане. Прибыв к Аделаиде Ивановне, князь начал с того, что поцеловал ее в плечо, а затем, слегка упомянув об ее письме, перешел к воспоминаниям о том, как покойная мать его любила Аделаиду Ивановну и как, умирая, просила ее позаботиться об оставляемых ею сиротах, а в том числе и о нем – князе. Старушка сильно начала поддаваться его влиянию, как вдруг появился Бегушев. Князь Мамелюков был несколько озадачен его приходом; Аделаида же Ивановна очень обрадовалась, что брат ее и друг пришел к ней на помощь. Бегушев и Мамелюков весьма сухо раскланялись между собою. Последний снова стал продолжать прежний разговор с Аделаидой Ивановной и как бы совершенно случайно объяснил, что старший брат его – атташе при посольстве. «Знаю, знаю!» – говорила старушка. – «А младший, Петя, ее любимец, вероятно скоро будет полковником!» – «Вот как, очень рада!» – произнесла она, мельком взглядывая на брата, которому начинало сильно надоедать слушать эту ни к чему не ведущую болтовню.

– Вы к сестре по делу вашему, конечно, приехали? – спросил он князя.

– Да, так, по маленькому, – отвечал тот с легкой улыбкой.

Он не полагал даже, что Бегушев знал об его долге Аделаиде Ивановне.

– Что ж, вам угодно будет заплатить ей деньги? – продолжал Бегушев.

Князь немного покраснел.

– К сожалению, теперь я не могу: я в совершенном безденежье!.. – сказал он.

– Тогда мы представим вексель ко взысканию!.. – отнесся Бегушев к Аделаиде Ивановне.

– Да, – едва достало духу у той проговорить: она почти вся дрожала.

– Но я именно о том бы и просил Аделаиду Ивановну, чтобы она мне отсрочила, – продолжал князь, окончательно смутившись. – Если угодно, я перепишу ей вексель?