Текст книги "Мещане"

Глава IV

Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город. Проезжая мимо Иверской[38]38
  Иверская – часовня в старой Москве, в которой хранилась «чудотворная» Иверская икона божьей матери.


[Закрыть], Бегушев сказал Домне Осиповне:

– Заедемте помолиться!

– Что за пустяки? – возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев – совершеннейший богоотступник.

Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.

– А разве ты желал этого?

– Желал.

– Для чего?

– Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух пропитан святыней и благочестием.

Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.

– А в церковь вы иногда ходите? – выведывал он ее.

Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.

– Конечно, хожу! – отвечала она.

– Почему же вы церковь предпочитаете часовне?

– Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают…

Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета, признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и нравственном семействе.

– А когда умирать придется, тут как? – вздумал он попугать Домну Осиповну.

– Умру, как и другие умирают, – отвечала она, даже рассмеявшись.

– А страх, что будет там, «в безвестной стороне, откуда нет возврата, нет пришлецов»?.. – прочитал ей Бегушев тираду из «Гамлета».

– Я никогда не думаю, что будет там, – объяснила с своей стороны Домна Осиповна, – скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.

«Идеал не высоконький!» – сказал сам себе Бегушев и в то же время решил в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что она, по теории Бенеке[39]39
  Бенеке Фридрих Эдуард (1798–1854) – немецкий философ.


[Закрыть], могла идти только до той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией было, – для нее ничего не существовало.

Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву довольно странную новость.

– Ты слышал, – начала она, едва успев усесться, – Янсутский бросил Мерову.

Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он.

– Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах…

– Поделом! Не торгуй собой!.. – заметил Бегушев.

– Она не торговала собой… Янсутского Лиза любила, – это я наверное знаю!.. – возразила Домна Осиповна.

Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина могла любить Янсутского.

– Но тут интереснее всего то, – продолжала Домна Осиповна, – граф Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует Тюменев.

Бегушев встрепенулся.

– Как Тюменев? – воскликнул он. – С какой стати ему покровительствовать ей и в каком отношении?

– Деньгами, конечно, ей помогает!

– Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать постороннюю ему женщину!

– Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно влюблен в нее – с первой же встречи на обеде у Янсутского.

– Что вы такое говорите! Тюменев влюблен…

– По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной, объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.

Бегушев был окончательно сбит с толку.

– Что ж, и она ответила на его чувство? – спросил он.

– О, тогда, конечно, нет! Но теперь – вероятно! Разумеется, не в смысле любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила его исканиям потому, что…

– Но неужели же она такая ветреная и пустая? – перебил Домну Осиповну Бегушев.

– Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы, очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я предполагаю!..

– А как вы предполагаете, что это устроится? – спросил Бегушев; в его голосе слышалась ирония.

– А так, – отвечала Домна Осиповна. – Тюменев, конечно, не такой эгоист и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится; ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка!

Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне – начиная с того, что приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя, что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило Бегушева. «Как эта городская, столичная жизнь, – подумал он с досадой, – понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то практическими набойками!..»

Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева. Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы жизнь не отгадал.

Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу. Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал.

При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось, что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч… Может быть, – утешала она себя, – он ждет дня ее рождения, который должен был наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она знала это наперед, подарить ей дачу – сейчас подарит, но при этом, пожалуй, ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все еще хотела высоко стоять в его глазах.

Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным.

– Научи меня, что мне делать с этой госпожой… («госпожой этой» Домна Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем доме…

– Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, – заметил мрачно Бегушев.

– Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь она… я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин… она каждый вечер задает у себя оргии… Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.

Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом была ему противнее всего.

– Но вам какое до всего этого дело? – возразил он с тоскою в голосе.

– То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра… Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! – воскликнула Домна Осиповна.

– Какого человека профанирует и чем? – проговорил Бегушев, которого слово «профанирует», по обыкновению, ударило, как плетью по уху.

– Мужа моего изменой своей ему! – отвечала с резкостью Домна Осиповна.

Бегушев еще более обозлился.

– Откровенно говоря, – начал он с расстановкой, – я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!

Все подчеркнутые слова Бегушев подчеркивал тоном своего голоса.

– Я забочусь потому, что муж мне – я уж вам это говорила – дал все: положение в свете и возможность существовать, а другие – ничего!

Бегушев понял ее намек; гневу его пределов не было – до того слова Домны Осиповны показались ему несправедливыми и оскорбительными.

– Другим нечего было и делать, когда вы все получили от мужа! – произнес он, сдерживая себя сколько только мог. – И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!

– Нисколько!.. Нисколько!.. – воскликнула Домна Осиповна совершенно искренно.

– Нет, вы любите его! – повторил Бегушев. – Не помню, какой-то французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!

– Эта вторая любовь тоже отнеслась ко мне так себе!

– А какие факты на это? – спросил Бегушев.

– О, их много! – произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у ней всего один был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи; но как это было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. – Пощади меня, Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! – произнесла она умоляющим голосом. – Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня, потому что это очень выгодно для нее будет!

Последними словами Домна Осиповна сильно подействовала на Бегушева. Подозрительность его немедленно подшепнула ему, что это весьма возможно и что подобные негодяйки из-за денег способны на все решительно!

– Тогда прогоните ее сейчас же, сию секунду! – начал он настойчиво. – Или, лучше всего, переезжайте ко мне, и мы уедем совсем за границу! Я могу, без всяких ваших средств, жить с вами совершенно обеспеченно!

Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: «Уедем за границу!» Она уехать бы, конечно, желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.

– Я много раз тебе говорила, что пока я не могу кинуть мужа без надзора; ты должен понимать, что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как знает; я весь свой нравственный долг исполню тогда в отношении его!

– «Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!»[40]40
  «Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!» – Это двустишие, приводимое Бегушевым, заимствовано из рассказа М.Загоскина «Официальный обед»: «Осип Андреевич Кочька или сам недосмотрел, или переписчики ошиблись, только в припеве польского второй стих остался без всякой поправки, и певчие, по писанному, как по сказанному, проревели во весь голос:
  “Славься сим, Максим Петрович!
  Славься, нежная к нам мать!”


[Закрыть] – продекламировал насмешливо Бегушев.

– Я буду такой же нежной матерью и в отношении вас, если только обстоятельства потребуют того! Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало думала о себе, – такой уж глупый нрав мой!..

Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень язвить ее… У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в шутку Бегушева.

– Я только теперь не знаю, – продолжала она, как бы опять спрашивая его совета, – писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши… (Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа, чтобы доставить тем удовольствие Бегушеву.)

– Ни слова!.. Ни звука!.. – воскликнул тот. – Это их дело: свои люди – разберутся. Но сама переезжай ко мне, если боишься, что она отравит тебя!

– О, отравы ее я нисколько не боюсь! – произнесла Домна Осиповна (она в самом деле нисколько этого не боялась, а сказала затем только, чтобы напугать Бегушева, и напугала, как мы видели). – Но я не могу оставить дома, потому что она наверное его обокрадет! (Последнего обстоятельства Домна Осиповна действительно боялась.)

По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке за границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она покончит все дела мужа! Как ему ничтожно показалось бытие человека! «О, хоть бы умереть поскорей!» – сказал он и прослезился.

В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков; любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!

От мужа Домна Осиповна наверное ожидала получить бранчивый ответ и нисколько этого не боялась, так как считала для себя священным долгом говорить ему во всех случаях жизни правду. Присланный ответ, однако, оказался нежным: «Бесценный друг мой Додоша, – писал Олухов, – несказанно благодарю тебя за уведомление о поведении моей прелестной Глашки; я заранее это предчувствовал: она при мне еще пила и прочее другое. Церемониться с ней нечего, потрудись ее немедленно вытурить с квартиры; пусть существует как ей угодно!» И в конце письма он прибавлял, что дед не сегодня так завтра издохнет.

Прочитав все это, Домна Осиповна подумала: приказать так сделать, конечно, легко, но исполнить это приказание – дело иное!.. Надобно было посоветоваться с настоящим умным человеком. Бегушева она на подобного рода дела считала совершенно непригодным; лучше бы всех, конечно, был Янсутский, но того в Москве не было, оставался поэтому один Грохов; но тут Домна Осиповна невольно вспомнила, до какой степени этот человек был жаден на деньги. Рассудив, впрочем, она решилась заранее назначить ему цену, выше которой он потом не будет сметь требовать; с этою целью она в тот же день послала ему записку, написанную несколько свысока: «Я вам заплачу две тысячи рублей, если вы поможете мне по двум моим делам, которые я объясню вам при личном свидании. Приезжайте ко мне завтра, как можно пораньше, часов в десять!»

В назначенный срок Грохов явился. Домна Осиповна немедленно приняла его, сохраняя важный вид, дабы выбить из корыстолюбивой головы адвоката всякую мысль о том, что он ей очень необходим.

– Муж мой, – начала она небрежным тоном, – дал мне странное поручение! Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме… дурит бог знает как… Михаилу Сергеичу написали об этом… (На последних словах Грохов на мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить ее из моей квартиры; я очень рада этому, но каким способом – недоумеваю: чрез квартального, что ли?

Грохов некоторое время подумал.

– Как она у вас живет: по найму, по контракту?.. – спросил он.

– Никакого нет ни найма, ни контракта, – отвечала Домна Осиповна.

Грохов еще немного подумал.

– В таком случае не сочтете ли вы более удобным, чтобы я сходил и переговорил с ней предварительно? – произнес он своим деловым тоном.

– Пожалуй! – согласилась Домна Осиповна.

– Это лучше будет!.. Я схожу к ней и переговорю, – сказал Грохов и поднялся было.

– О, нет, нет, это еще не все!.. Я, как писала вам, пригласила вас по двум делам, за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, – а если нет, так ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу все наследство, то как же мне от мужа получить пятьсот тысяч?

– О, вы получите с Михаила Сергеевича даже больше! Вы видите, как все идет в вашу пользу… – сказал Грохов: он понимал хорошо людей!

– Но вы все-таки будете требовать с меня только две тысячи?

– Только-с!.. Какие вы нынче мнительные стали!

– Будешь мнительна – по пословице: кто обжегся на молоке, станет дуть и на воду, – кольнула его Домна Осиповна; но Грохов, как будто бы совершенно не поняв ее, раскланялся и ушел.

Через весьма короткое время Домна Осиповна получила от него визитную карточку с надписью: «Все устроено благополучно!» А к вечеру она увидела подъехавшую фуру Шиперки для перевозки мебели из квартиры Глаши. Когда Домна Осиповна спросила дворника, куда эта госпожа переезжает, тот отвечал ей, что в Грузины, в дом господина Грохова, незадолго перед тем им купленный. Глашу он, по обыкновенной своей методе, пугнул, сказав ей, чтобы она немедленно съезжала с квартиры Олуховой, тогда он обещался помирить ее с Михайлом Сергеичем, от которого Глаша тоже получила письмо понятного содержания; но когда она не послушается его, – объяснял ей Грохов, – так он плюнет на нее, и ее выгонят через мирового!

Глава V

В подтверждение петербургских слухов касательно Меровой и Тюменева, Бегушев получил от сего последнего письмо такого пылкого содержания, что развел от удивления руками.

«Любезный друг, – писал Тюменев своим красивым, но заметно взволнованным почерком, – не могу удержаться, чтобы не передать тебе о моем счастии: я полюбил одну женщину и ею любим. Предчувствую заранее, что ты, по своей беспощадной откровенности, скажешь мне, что это ложь, старческая сентиментальность, но ошибаешься!.. Прежде, действительно, я покупал женскую любовь, но теперь мне ее дали за то, что я сам люблю! Кто эта особа, ты, вероятно, догадываешься: это прелестная madame Мерова, которая для меня бросила Янсутского».

На этом месте Бегушев от досады приостановился читать письмо.

– Мерова для него бросила Янсутского?.. Полно, не Янсутский ли бросил ее?.. – воскликнул он и хотел с этой мысли начать ответ приятелю, но передумал: «Пускай его обманывается, разве я не так же обманывался, да обманываюсь еще и до сих пор», – сказал он сам себе и решился лучше ничего не писать Тюменеву.

Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки, то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.

– Я вам говорила это! – сказала она.

– А что же, мечты моего друга о том, что ему подарили чувство, справедливы? – начал ее выведывать Бегушев.

Домна Осиповна отрицательно покачала головой.

– Не думаю! – проговорила она. – По крайней мере Лиза, рассказывая мне об объяснении в любви Тюменева, смеялась над ним.

– Однако он лгуном никогда не был и если пишет, что ему дали любовь, так его, конечно, уверяли в этом.

– Будешь уверять во всем, как нужда заставит, – сказала невеселым голосом Домна Осиповна. – Мы, женщины, такие несчастные существа, что нам ничего не позволяют делать, и, если мы хлопочем немножко сами о себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся!

Бегушев понял, что в этих словах и ему поставлена была шпилька, но прямо на нее он ничего не возразил, видя, что Домна Осиповна и без того была чем-то расстроена, и только, улыбаясь, заметил ей, что она сама очень еще недавно говорила, что ей понятно, почему мужчины не уважают женщин.

– Да, дрянных женщин!.. Но не все же они такие!.. – возразила она и затем, без всякой паузы, объявила, что муж ее вернулся из Сибири.

Лицо Бегушева мгновенно омрачилось.

– Когда? – спросил он глухим голосом.

– Третьего дня! – отвечала Домна Осиповна.

– Что же, дед простил его? – продолжал Бегушев.

– Дед умер!

– И господин Олухов поэтому сделался наследником пяти миллионов?

– Не знаю, собственно пяти ли миллионов, но состояние огромное, хоть и в делах все.

– По которым хлопотать вам придется?

– Конечно, и мне будут хлопоты.

Далее Бегушев не расспрашивал и перенес разговор на другое.

– А с своей привязанностью господин Олухов помирился?

– Нет, кажется!

– И она не живет больше в вашем доме?

– Давно!.. Я тогда же через полицию почти просила ее удалиться!..

И об этом Бегушев не стал более расспрашивать.

Вскоре раздался звонок.

– Это муж ваш, конечно? – проговорил Бегушев и взглянул мельком на свою шляпу, как бы затем, чтобы взять ее и убраться восвояси.

– Не думаю!.. Скорей, это доктор; муж уехал к нашему адвокату и не скоро вернется, – отвечала Домна Осиповна.

Приехал в самом деле доктор Перехватов. От потери восьми тысяч в банке «Бескорыстная деятельность» он несколько утратил свежесть своего превосходного румянца.

Войдя в кабинет, Перехватов первоначально поклонился почтительно Бегушеву, а потом отнесся к самой хозяйке.

– Как сегодня ваше здоровье? – говорил он, беря ее за руку и, по обыкновению, щупая пульс. – Сегодня поспокойнее!.. Гораздо поспокойнее!..

– Разве вы были больны? – спросил Бегушев Домну Осиповну.

– Так, не особенно, – отвечала та.

– Какое не особенно, – обличил ее доктор, – я десять лет практикую, а таких истерик не встречал!

– Они у меня часто бывают, – объяснила Домна Осиповна.

– Не верю… – возразил доктор, – если бы они у вас в такой степени часто повторялись, вы давно бы с ума сошли!

– Фантазия какая! С ума сошла! – произнесла Домна Осиповна.

Бегушев внимательно прислушивался к этому разговору. Ему странным казалось, что Домна Осиповна не прислала ему сказать, что она больна. «И отчего с ней могла случиться такая сильная истерика?.. Уж не произошло ли у ней что-нибудь неприятное с мужем?» – пришло ему в голову.

– Когда же вы именно захворали? – спросил он ее.

– Вчера только! – отвечала Домна Осиповна и постаралась весело улыбнуться.

Бегушев не ошибался в своем предположении: у Домны Осиповны действительно была неприятность с мужем! Дело в том, что Олухову его Глаша своей выпивкой, от которой она и дурнела с каждым днем, все более и более делалась противна, а вместе с тем, видя, что Домна Осиповна к нему добра, ласкова, и при этом узнав от людей, что она находится с Бегушевым вовсе не в идеальных отношениях, он начал завидовать тому и мало-помалу снова влюбляться в свою жену. Домна Осиповна, еще до поездки его в Сибирь, видела, что он все как-то ласкался к ней, целовал без всякого повода ее руки; тогда это не смущало ее; она даже была отчасти довольна такого рода его вниманием, рассчитывая через то сохранить на него более сильное влияние.

Возвратясь же из Сибири и сделавшись обладателем пяти миллионов, Олухов, несмотря на ничтожность своего характера, уверовал, однако, в одно: что когда у него денег много, так он может командовать людьми как хочет! Первоначальное и главное его намерение было заставить Домну Осиповну бросить Бегушева, которого Олухов начал считать единственным разрушителем его семейного счастья.

В первый день приезда мужа Домна Осиповна успела только заметить, что он был сверх обыкновения важен и гораздо солиднее, чем прежде, держал себя, чему она и порадовалась; но на другой день Олухов приехал домой к обеду после завтрака в «Славянском Базаре» и был сильно выпивши. Усевшись с прежнею важностью за стол, он прямо объявил Домне Осиповне, что желает с ней жить, как муж с женой.

– Будет уж, – присовокупил Олухов, – довольно подурачились и вы и я.

Слова эти, точно стрелы, пропитанные ядом, пронзили все существо Домны Осиповны. Олухов ей был противен до омерзения.

– Нет, это невозможно… – произнесла она тихо, и перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и через суд, если бы он не стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо было, – так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.

Озадаченный ответом жены, Олухов, в свою очередь, побледнел: самодур-дед в нем отчасти жил еще!

– В таком случае я увезу вас с собою в Сибирь: нам там надобно быть у наших дел!.. – проговорил он с дрожащими губами.

– Я не поеду с вами! – возразила ему твердо Домна Осиповна. – У меня есть от вас бумага, по которой я могу жить, где хочу.

– Я бумагу эту уничтожу! – воскликнул Олухов и ударил кулаком по столу.

– А когда вы так, – начала Домна Осиповна (она с своими раздувшимися ноздрями и горящими глазами была в гневе пострашней мужа), – то убирайтесь совсем от меня!.. Дом мой!.. Заплатите мне пятьсот тысяч и ни ногой ко мне!

– Пятисот копеек вы от меня не получите!.. – кричал Олухов и, встав из-за стола, ушел к себе вниз.

После этого разговора с Домной Осиповной и сделался припадок истерики.

Олухов между тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером, как только с ней кончилась истерика и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала:

– Оставь меня совершенно на свободе и слушайся только, что я тебе буду советовать.

Олухов на все согласился и уехал в «Эрмитаж», чтобы хоть там рассеяться после сибирской скуки.

Покорность мужа не очень успокоила Домну Осиповну. Она знала, какие экспромты от него бывают, по прежней своей жизни с ним. Что касается Бегушева, так она и подумать об нем боялась, зная наперед, что с ним бороться ей гораздо будет труднее, чем с мужем… Словом, она находила себя очень похожей на слабый челн, на который со всех сторон напирают волны и которому единственное спасение – скользить как-нибудь посреди этого и не падать духом.

– Муж мне сказывал, – продолжала она занимать своих гостей и обращаясь более к доктору, – что в деле Хмурина открылись уголовные преступления и что будто бы он арестован!

– Об этом в газетах есть!.. – сказал Перехватов. – Хоть бы что-нибудь с этими господами делали!.. – продолжал он с несвойственным ему озлоблением. – Нельзя же им позволять грабить людей, честно добывающих себе копейку и сберегших ее.

В это время вдруг вошел Олухов, а за ним и Грохов.

– Это откуда ты и отчего не звонил?.. – спросила не совсем дружелюбно мужа Домна Осиповна.

– Мы прямо снизу, с моей половины, по черной лестнице прошли, – отвечал ей Олухов тоже довольно сурово и поместился на самое отдаленное кресло. С Бегушевым он почти не поклонился!

– Как это приятно ходить по грязным черным лестницам!.. – сказала Домна Осиповна.

Ей очень не понравилось такое нечаянное появление мужа, которое потом он и повторять, пожалуй, будет!

Грохова она представила Бегушеву и доктору, назвав его: «Адвокат Грохов».

– Он хлопочет и по вашим делам? – спросил ее доктор тихо.

– Да!

Доктор сделал знаменательную мину и неодобрительно качнул головой.

Грохов неуклюже раскланялся. Бегушеву и доктору.

Домна Осиповна пригласила его садиться.

Грохов сел. Выражение лица его и вообще вся посадка его были исполнены самодовольства. Домна Осиповна очень хорошо понимала причину этого самодовольства и заранее предчувствовала, что за дело, которое думала она предложить ему, он страшную цену заломит; но она дала себе слово не очень ему поддаваться.

Начавшийся затем разговор опять перешел на Хмурина.

– Не известно ли вам, как человеку, ближе нас стоящему к судебному ведомству, за что арестован Хмурин? – спросил доктор Грохова.

На лице того появилась насмешливая улыбка.

– Арестовал его еще пока только прокурорский надзор! – проговорил он.

– Но прокурорский надзор, конечно, сделал это на основании каких-нибудь фактов!.. Факты эти вы знаете?

– Знаю! – отвечал, ядовито усмехаясь, Грохов.

– Какие же они? – допрашивал доктор.

– А такие, – продолжал Грохов, – что будто бы найдены в банковском портфеле господина Хмурина векселя с фальшивыми подписями от людей уже умерших, и фальшивыми, заметьте, по мнению только экспертизы, а какова наша экспертиза, это знает все русское общество!.. Далее, прокурорский надзор рассказывает, что существуют подложные накладные от фирмы господина Хмурина, подложные счеты для залога товаров… Спрашивается: стоило ли такому богачу, как Селивестр Кузьмич, заниматься подобным вздором!.. Вот-с вам факты прокурорского надзора!..

На прокурорский надзор Грохов главным образом был сердит за то, что сам его очень побаивался – по случаю своей собственной деятельности.

– Но какой же богач ваш Селивестр Кузьмич, когда он банкротом сделался! – воскликнул доктор. – Разорил целый банк, а с ним и тысячи людей!

– Банкротом он сделался последнее время, и то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец… Это невероятно даже… прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет господина Хмурина, – как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в убийстве одного из своих кредиторов, с которым он случайно пообедал в трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его?

– Эта история была вовсе не так! – продолжал горячиться доктор. – Вовсе!.. Я ее слышал подробно: господин Хмурин несколько времени и весьма усердно упрашивал этого кредитора своего отобедать с ним, говоря, что тут он и получит от него расчет… взял для этого обеда самый отдаленный номер… В номере этом некоторые из публики слышали крик и, когда спрашивали половых: «Что такое там?», им отвечали, что купцы одни разгулялись; а после этого кредитор этот, не выходя из трактира, умер, и при нем ни векселя, ни денег не найдено!

На такой рассказ Грохов громко расхохотался.

– Роман-с!.. Роман! – сказал он. – И как это правдоподобно: убить или отравить, что ли там, человека средь белого дня… в трактире… при стечении публики.

– Мне самой это кажется невероятным! – поддержала Грохова и Домна Осиповна. – Впрочем, что мы все говорим о чужих делах; пора нам о своем деле потолковать, – прибавила она, взглянув на Бегушева, который все время сидел, потупя голову.

– Именно-с, лучше о своих делах нам толковать! – согласился с ней Грохов.