Текст книги "Метаморфозы. Новая история философии"

От вещей к отношениям

…Таким образом, все без исключения, как абстрактное, так и конкретное, может быть понято либо как субстанция, либо как функция; оно может быть определено в терминах того, чем оно является (субстанцией) или что оно делает (функционирует). В последнем случае в принципе любая субстанция, которая в настоящее время выполняет определённую функцию, может быть заменена в будущем какой-либо другой субстанцией, которая выполняет эту функцию более эффективно. Согласно анализу Эрнста Кассирера (1874–1945)[78]78
  Cassirer, E. Substance and function. Einsteins theory of relativity. – Chicago, IL: Open Court, 1923.


[Закрыть], первым перспективу преобразования любой субстанции в функцию[79]79
  В терминологии самого Э. Кассирера здесь имеет место переход «от понятия вещи к понятию отношения».


[Закрыть] понял Галилео Галилей (1564–1642), который сделал алгебру объединяющим принципом математического мышления, которое в его время состояло из арифметики и геометрии. Декарт сделал следующий шаг, когда стал применять алгебру для моделирования движений физических тел, Наконец, Джордж Беркли был первым, кто предложил использовать её в качестве матрицы для рассуждений об экономических вопросах, тем самым проложив путь для коммерциализации и развития рынка.

С точки зрения Кассирера, психологическая критика «абстрактной» концепции Беркли, какой бы радикальной она ни казалась на первый взгляд, не внесла никаких реальных изменений в традиционная теорию понятий, которая не столько изменяется, сколько переносится в другую область. Если раньше сравнивались внешние вещи, из которых выбирался общий элемент, то здесь тот же процесс просто переносится на представления как психические корреляты вещей, но структура остаётся прежней. «Субстанциальным формам», которые, согласно Аристотелю, представляют конечную цель познания, соответствуют определённые фундаментальные элементы, которые проходят через всё поле восприятия. Беркли делает простое смещение от понятия к представлению, но последнее всё равно соединяет с языком.

Беркли написал «Алкифрон» (1732) как развитие общепринятой доктрины о том, что понимание слова требует появления или, по крайней мере, возможности вызова соответствующих мысленных образов. Но при этом он показал, что важна не (частная) «идея», а (общественное) «использование» – «её использование в логистических операциях»: «Человеческая душа, естественным путём получающая идеи отдельных конкретных вещей и предназначенная не для простого их созерцания, но для действий и операций с этими идеями, душа, стремящаяся при этом к собственному счастью, нуждается в известных общих правилах или теоремах, которые бы и руководили её действиями в этом стремлении, – удовлетворение же данной потребности и есть истинная, первоначальная и разумная цель наук и искусств»[80]80
  Беркли, Дж. Трактат о принципах человеческого знания и другие сочинения. – М.: Академический проект, 2020, С. 501–502.


[Закрыть]. Не логика, а логистика! Не космос, а косметика! Не рациональное, а операциональное! Феноменология как альтернатива логике! При этом, Беркли представил «Алкифрон» как «апологию христианской религии».

В своих ранних работах Беркли подчёркивал, что «геометрическое представление» коренится в воспринимаемой протяжённости, его «означающим» являются диаграммы, которые имеют непосредственное сходство с тем, что они «означают». Как следствие, первоначально Беркли восхищался силой геометрического мышления, особенно в качестве педагогического инструмента. Впоследствии же он перешёл от «вещей» к «отношениям» и, соответственно, от геометрии к алгебре как «парадигматическому» знанию:

«И, я полагаю, не нужно долго размышлять, чтобы убедиться в том, что вся наука арифметики в своих основоположениях, действиях, правилах и теоремах занимается исключительно лишь искусственными знаками, именами и символами. Эти имена и символы являются универсальными потому, что они суть знаки. Имена относятся к вещам, символы – к именам, те и другие – к действиям. Имена немногочисленны и подчиняются определённой закономерности, а значит, и символы будут тем полезнее, чем они проще и чем удачнее эту закономерность выражают»[81]81
  Там же, С. 502–503.


[Закрыть].

Арифметика и алгебра (в отличие от геометрии) определяют «как», но они не демонстрируют «что». Они включают в себя только «правильное» и «неправильное» расположение воли, а не «истинное» или «ложное» понимание. Таким образом, арифметика и алгебра являются непосредственно понятийными, в то время как геометрия остается «идеациональной». Алгебра для Беркли была отраслью математики, которая имела дело не с идеями (как геометрия), но, скорее, это была наука об отношениях. Парадоксально, но действительно, этот шаг Беркли делает возможным ещё более высокий уровень абстракции в математике, чем до него.

Таким образом, огромное историческое значение Беркли заключается в его протесте против эссенциалистских объяснений в науке. Для Беркли физика может только описывать закономерности, но не находить истинные причины. Каким бы странным это ни казалось, признание материи имеет катастрофические последствия даже в математике, и только благодаря её опровержению можно было бы положить конец бесчисленным парадоксам, затруднениям и интеллектуальным страданиям, которые материя всегда причиняла математикам:

«Даже сама математика, если мы устраним абсолютное существование протяжённых вещей, становится гораздо яснее и легче; самые поразительные парадоксы и запутанные спекуляции в этой науке зависят от бесконечной делимости конечного протяжения, которое покоится на предположении»[82]82
  Там же, С. 244.


[Закрыть].

Известно, что самый первый признак, по которому чаще и проще всего можно заподозрить аутизм, это «коммуникативное расстройство», возникающее в возрасте около двух лет, то есть ровно тогда, когда развитие речи только начинает влиять на когнитивное и концептуальное развитие ребенка. Именно на этом критическом этапе развития речь ребёнка – в нормальных условиях – перестаёт быть просто «сигнальной» и становится «означающей функцией». До этого этапа использование слов является просто средством согласования первичной эвристики пространственного познания и эмоционального развития. При аутизме не существует «определения» слов, только компетентность в их использовании. Этот переход, между прочим, является как раз тем, что Л. Витгенштейн сделал в своем «Логико-философском трактате», а затем и в «Философских исследованиях». Таким образом, при аутизме, который часто и небезосновательно приписывают Витгенштейну, понимание отдельных слов может быть развито лучше, чем способность расшифровывать более сложные конструкции или концепции. Для аутистов использование слов в социальном контексте является наиболее трудным, и они склонны воспринимать вещи буквально. То есть они не идут дальше понятий, поскольку даже хорошо развитые лингвистические знания на уровне предложений не обязательно приводят у них к созданию связного текста. Не говоря уже о проблемах с логическим выводом. При аутизме также наблюдаются проблемы с Present Progressive – описанием того, что происходит прямо здесь и сейчас. Они часто меняют его на Present Perfect – настоящее прошедшее время. Плюс, для них не существует третьего лица настоящего времени.

Беркли показывает, что субстанции нет, поскольку мир находится в процессе делания и зависит от субъекта. Но для того чтобы стать субъектом необходимо в своём мышлении перейти от «субстанции» к «функции», оторваться от вещей. И даже Бог – это ты сам, только в другой модальности. Собственно, на это и указывает нам наш язык: Бог уже сделал то, что я делаю. Всё уже произошло. He’s already done what I am doing. Та же самая идея, как нам представляется, содержится у Мартина Бубера в его модели диалога «Я и ты», которая построена вокруг этики общения с другими, а не использования других или «итификации» других, превращающей их в объекты[83]83
  Это подтверждается и результатами попыток Бруно Латура приравнять, установить симметрию между людьми и вещами. Чем шире Латур определяет объём понятия «субъект», тем меньше в нём остаётся содержания.


[Закрыть]:

«Если я пред-стою человеку как своему Ты и говорю ему основное слово Я-Ты, он не вещь среди вещей и не состоит из вещей… Настоящее – не то, что подобно точке, и обозначает лишь мысленно фиксируемый момент завершения «истекшего» времени, видимость остановленного течения, но действительное и наполненное настоящее есть лишь постольку, поскольку есть действительность протекания настоящего, встреча и отношение. Настоящее возникает только через длящееся присутствие Ты. Я основного слова Я-Оно, то есть Я, которому не пред-стоит телесно Ты, но, окруженное множеством «содержаний», обладает лишь прошлым и не имеет настоящего. Иными словами: в той мере, в какой человек удовлетворяется вещами, которые он узнает из опыта и использует, он живет в прошлом и его мгновение не наполнено присутствием. У него нет ничего, кроме объектов; они же пребывают в прошедшем. Настоящее не мимолетно и не преходяще, оно перед нами, ожидающее и сохраняющее себя в длительности. Объект – это не длительность, но остановка, прекращение, оторванность, самооцепенение, отделенность, отсутствие отношения, отсутствие присутствия»[84]84
  Бубер, М. Два образа веры. – М.: Республика, 1995, С. 19–20.


[Закрыть].

Здесь, как и у Беркли, присутствует идея о том, что наше понимание времени и то, как оно нам дано в языке, имеет своим происхождением и предельным смыслом отношение с Богом: «Бог уже сделал то, что я делаю. Всё уже произошло. He’s already done what I am doing».

Примечательно и так называемое «обращение местоимений», наблюдающееся при аутизме. Личные местоимения у аутистов повторяются так, как они были услышаны, без каких-либо изменений в соответствии с изменением ситуации. Ребёнок, которому мать однажды сказала: «Сейчас я дам тебе твоё молоко», будет выражать желание молока точно такими же словами. Так он начинает говорить о себе всегда как о «Ты», тогда как о человеке, к которому он обращается, – как о «Я». При этом сохраняются не только слова, но даже интонация. Таким образом, ребёнок скажет «ты сел», чтобы сказать, что он делает. По сути, здесь «ты» встречает «ты». Что в таком случае случилось с его «Я»? Что, если обращение местоимения говорит нам что-то об опыте ребёнка – что ребёнок воспринимает себя не как отдельную личность в позиции говорящего «Я», а как часть слушающего «Ты»? Прямо как в буддизме, стремящемся растворить любое «Я»! Кстати, другие дети редко используют «обращение местоимений», хотя это и не относится исключительно к аутичным детям – например, слепые дети также часто демонстрируют его. Таким образом, если отсутствует хотя бы какое-то одно чувство, то не происходит разделения на «Я» и «Ты», либо, как минимум, с этим возникают трудности.

Вторая концептуальная революция и «социально-политическая медицина»

Где-то в начале 1730-х годов Джордж Беркли начал исследовать новое концептуальное поле между «идеями» и «духами», которое он прежде считал пустым. В этой области он обнаружил богатый набор понятий, включая «принципы», «убеждения», «мнения» и даже «предрассудки». Этот этап в мышлении Беркли принято называть «второй концептуальной революцией» и его начало было продиктовано у Беркли растущей потребностью разработать язык для обсуждения социальных, моральных и теологических проблем, жизненно важных для него и его окружения. В результате Беркли обнаружил дополнительный «слой» реальности. Ни «номиналистический», ни «реалистический». Речь зашла о «номинальных» объектах, которые действуют как «реальные», хотя и не являются таковыми. Или, наоборот, о «реальных» объектах, которые действуют как «номинальные».

Резкая дихотомия, которую ранний Беркли проводил между «духами» и «идеями», подразумевала невозможность точного описания деятельности «ума», «духа», поскольку, согласно Беркли, слова не могут описать духов. Следовательно, описательное знание духов, помимо простого признания их существования, было чем-то вроде тайны для раннего Беркли. Так, в результате интеллектуального развития, то есть того, чего, увы, нет у большинства других философов, Беркли модифицировал свой ранний «чувственный номинализм» и дополнил его «трансцендентальным идеализмом», в котором различаются несотворенные потребности разума, которые нельзя представить в чувственном воображении, но с помощью которых регулируется эволюция мира и индивидуального разума. Поэтому в «Сейрисе», работе, на первый взгляд выбивающейся из общей картины в берклианском наследии и потому нередко игнорируемой историками философии, «идеи» уже не являются инертными, бездействующими объектами восприятия. Они самосущи, необходимы, не сотворены.

Та бесцеремонность, с которой Беркли до этого обходился с простыми развратниками, атеистами и вольнодумцами, завела его в тупик, когда он начал переключать своё внимание с этих «дуэлей» на лечение болезней тел, как человеческих, так и социально-политических, в его родной Ирландии. «Сейрис» – это не что иное, как трактат по «социально-политической медицине» (наш термин – А.Т.). Его ранняя философия в лучшем случае могла выявлять «концептуальные болезни», но она не предлагала каких бы то ни было даже просто рамок для формулирования их причин, не говоря уже о помощи в разработке лекарств.

Итак, этот новый этап, эта «вторая концептуальная революция» началась с пересмотра в 1734 году «Трактата о принципах человеческого знания» и «Трёх разговоров между Гиласом и Филонусом». Беркли дополнил эти тексты новым понятийным словарём, чтобы обозначить признание той области реальности, которую позже назовут «психологической», и которой он раньше пренебрегал. Доминирующей темой в этих редакциях была попытка ответить на вопрос: «Слова могут обозначать и описывать идеи, но могут ли они обозначать и описывать духов?»

В течение 1730-х годов Беркли осознал необходимость таких предметов, как понятия, денежные системы, алгебраические уравнения и принципы, расположенные между «идеями» и «духами». Они не были идеями, поскольку не воспринимались, и не были духами, поскольку не были ни воспринимающими, ни создателями идей. В результате этого в «Аналитике» (The Analyst, 1734) и «Вопрошателе» (The Querist, 1735–1737) он объявил, во-первых, о кризисе репрезентации в различных областях знания и социально-политической жизни и практики, во-вторых, о необходимости критики саморефлексивных форм репрезентации, в-третьих, о необходимости преодоления «кризиса репрезентации» путём переоценки существующих систем репрезентации и, наконец, в-четвёртых, о важности алгебраических методов, прежде всего в области математики и в сфере денежного обращения. Иными словами, по иронии судьбы, в момент триумфа и предельного расширения применения, если не тотального доминирования, как геометрических, так и металлических форм «представления» в XVIII веке Беркли столкнулся с ситуацией, которая потребовала интеллектуальной и семантической революции: новые формы представления должны были заменить старые, терпящие неудачу. В этом смысле Беркли очень близок к утилитаризму и является предтечей маржинализма. Решение любой проблемы должно быть найдено в алгебраическом движении «духов», которое позволит им освободиться от заблуждения, что «фишки», которыми они играют, являются «решением» их вопроса, но, скорее это их деятельность, которая является решением.

Любопытно, что особое внимание Беркли к «психологическому» было довольно беспрецедентным для того времени. Но особенно контрастно оно воспринимается при сравнении с другим известным текстом того времени, о котором мы уже упоминали, – «Робинзоном Крузо» Даниэля Дефо, который был впервые опубликован в 1719 году. «Робинзон» оставляет ощущение эмоциональной нейтральности, обусловленной отчасти тем, что вместо того, чтобы усиливать человеческое и личное, рассказчик склонен сосредотачиваться на «вещах», то и дело возвращаясь к сугубо материальным и физическим условиям, исключая при этом, как кажется человеческие, духовные или психологические проблемы. В этом «Робинзон Крузо» является антитезой того же «Аналитика» и «Вопрошателя». Крузо постоянно указывает в форме каталога на своё имущественное состояние, предъявляя нам списки вещей, товаров, собранных им с его потерпевшего крушение корабля, меню различных блюд, описания своей внешности. Всё в точности так, как это делал Энди Уорхол или сегодняшние пользователи соцсетей.

Возможно, именно из-за внимания и склонности Крузо к бухгалтерскому учёту экономисты всегда проявляли большой интерес к роману и были склонны читать книгу как «экономическую аллегорию», в которой изображается Homo Economicus, распределяющий имеющиеся у него ресурсы для получения максимального удовлетворения в настоящем или будущем. Одним из первых, кто предложил такое прочтение, был Карл Маркс.

Внимание Крузо к физическому, к прямому материальному смыслу выживания, можно было бы считать упущением из виду того, что мы сочли бы важным в данной ситуации, и уделением чрезмерно пристального внимания тому, что кажется нам неуместным. То есть неспособностью распознать «гештальт» или, как говорит пословица, «увидеть лес за деревьями».

На этом фоне нам должна стать более понятным, например, то, что пытался сделать Беркли в «Аналитике» и «Вопрошателе», а именно – поставить под сомнение необходимость материальной основы денежной системы. Ибо, с его точки зрения, основная функция денег состоит не в том, чтобы представлять собой ценную вещь или «вещество», но в том, чтобы стимулировать производительную деятельность. Наличие в монете золота или серебра отнюдь не является «гарантией» её объективной ценности или ценности как денег. Ибо деньги в основе своей условны и не имеют привязки к материальной субстанции. Беркли показывает, что «первичные» качества денег столь же «относительны» для «ментального агента», как и «вторичные». С его точки зрения, законодательная власть возбуждает трудолюбие людей с помощью такого инструмента как деньги, точно так же, как Бог активизирует и оживляет всю видимую часть мира своим «духом». Решающим аспектом денег является не то, что они действительно означают какую-то идею (унцию золота, например), а то, что они побуждают игроков в «денежной игре» к труду, то есть к работе и продуктивному инвестированию. Ключевые вопросы, касающиеся денег, связаны с волей, действием и властью; всё это, по сути, «конструкции», национальные образования, как и сама «нация». Таким образом, истинность денежных знаков вовсе не заключается, как сказал бы Локк, в том, насколько точно монеты содержат металл, который они «номинируют» своей лицевой стороной. По мнению Беркли, в сфере денег различие между «реальным» и «условным» не имеет решающего значения. Истинная функция денег вовсе не в том, чтобы обозначать какую-то вещь или набор идей, как слово «камень», например, относится к предмету, которым можно разбить голову.

Это средство, инструмент для обеспечения и продвижения торговли[85]85
  В XX веке идею о том, что «золотой стандарт» не даёт адаптироваться к изменениям, что он только «обезболивает», не решая саму проблему, повторил Фридрих фон Хайек.


[Закрыть]. Деньги, по мнению Беркли, не представляют идею или набор идей, но, скорее, вовлечены в возбуждение надлежащих эмоций, выработку определённых настроений или привычек ума и направление действий людей в погоне за счастьем. Более того, если проект введения «условной» бумажной валюты увенчается успехом, то это в конечном итоге приведёт к более здоровой экономике и тем самым приумножит количество золота и серебра.

Вот несколько цитат Беркли из эти двух работ, с которым не поспоришь:

«Что делает людей действительно богатыми? Способны ли на это золотые и серебряные рудники? Разве негры среди золотых песков Африки не бедны и обездолены?»

«Есть ли какая-либо добродетель в золоте или серебре, кроме того, что они заставляют людей работать или создают промышленность?»

«Разве даже золото или серебро, если они уменьшат трудолюбие его жителей, не будут разорительными для страны? И разве Испания не является примером этого?»

«Может ли изменение пропорций между несколькими видами иметь какой-либо другой эффект, кроме увеличения одного вида и уменьшения другого без увеличения общей суммы?»

Что сделал Беркли, так это изменил цель семантической игры с деньгами, заменив вопросы типа «Сколько золота было в этой гинее?» на вопросы типа «Сколько производства и торговли возбуждает эта гинея?» Таким образом, он изменил модальность или парадигму.

Репрезентативная система денег зависит от её саморефлексивного характера. Нечто является признаком некой «ценности» именно потому, что оно обладает «внутренней ценностью», и поэтому может занять «естественное» для себя место в сфере обмена, наподобие Бога, поскольку может измерять стоимость всех других товаров через свою собственную самоочевидную ценность. Для Беркли это было «идолопоклонничеством», то есть тем, что впутывает людей в грех, и потому должно быть устранено.

Денежная система, основанная на чеканке золотых и серебряных монет, довела Ирландию до кризиса, который Беркли обнаружил, вернувшись из Северной Америки, чтобы претендовать на своё епископство в 1734 году. Паритет обмена 10/1 между Англией и Ирландией обрекал Ирландию на вечную нищету. В самой Ирландии такой обменный курс в первую очередь благоприятствовал «рантье», то есть домовладельцам, которые жили за её пределами, а внутри взимали арендную плату, выплачиваемую золотыми или серебряными деньгами, которые немедленно перевозили в Лондон или на континент, и жили себе там припеваючи. Прямо как в современной России последних 20–30 лет!

Теоретически же Беркли выступил против меркантилистов, которые отождествляли количество денег в стране с её богатством. Он утверждал, что лучшим показателем национального богатства является скоординированная коллективная деятельность (то, что Беркли назвал «импульсом государства»), которая увеличит доходы каждого отдельного гражданина «в соответствии с его справедливыми притязаниями и трудолюбием».

По моему опыту, поскольку я по первому образованию экономист, экономикс как наука является аутистичной дисциплиной. Единственный выход для неё из этого состояния – осознать невозможность охватить мир с абсолютной точностью. Только тогда она сможет стать действительно полезной для понимания реальной экономики. Пока же экономисты в подавляющем большинстве придерживаются аутичной позиции, согласно которой поведение человека не может не соответствовать рациональному предположению о максимизации выгоды. Всё остальное для неё – ересь «по умолчанию». Если этого не сделать – и это относится ко всем наукам! – то вытесненные анализом, объекты станут обратимыми. Эта метаморфоза чревата катастрофами. Предметы анализа повсюду становятся хрупкими – именно благодаря анализу! Они мстят за это. Вот тут Н. Талеб, назвавший учёных «хрупкоделами» (fragilista) совершенно прав. Так, измерение, произведённое с частицей, например с фотоном, нарушает работу экспериментальной установки до такой степени, что другая частица, отделённая от первой бесконечным расстоянием, равным в нашем масштабе нескольким световым годам, мгновенно создаёт эхо этого движения. Это называется «порочный круг». Притязания человеческого разума на абсолютную значимость не могут быть опровергнуты средствами самого же разума. Ф. Ницше это хорошо понимал. «Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1 Кор 1:20) Георг Лихтенберг, вслед за Д. Беркли говорил, что «если бы Бог когда-нибудь захотел создать такого человека, каким его представляют магистры и профессора философии, то этого человека пришлось бы в тот же день отправить в сумасшедший дом». Его и отправляют… В этом как раз и состоит важнейшая идея Д. Беркли – чем больше наше падение («хрупкость мира») из-за науки, тем больше мы и мир зависимы от Бога, от его восприятия. Чем ниже падение, тем выше взлёт.

Дебаты об «абстракции» и дискурс об «универсалиях» интересовали философов времён Беркли не только с чисто «технической» точки зрения, но были основополагающими для исследования денежной системы в рамках политической экономии XVIII века. Если бартер – это набор индивидуальных или частных обменов, предельно наглядно «обозначенных» (например, вот «этот» конкретный мешок картошки за такую-то пару сапог), то введение денег сразу же привело к новому, невиданному при бартере уровню общности между людьми. Известно, например, что деньги стимулировали математизацию социального (и естественного) мира и что математика делает возможной «монетаризацию» социального (и естественного) мира. Георг Зиммель (1858–1918), например, в своей «Философии денег» (1900) прекрасно показал, что деньги создают основу для математической концептуализации «ценности» и тем самым делают возможными стабильные, овеществлённые и объективные ценности. Возможность применения математики, её адаптация к человеческим делам требует набора ценностей, обладающих этими характеристиками; в противном случае не было бы никакого смысла пытаться применить к ним математику или размышлять о них математически. Он делает вывод, что математика (а также логика и закон) человеческой деятельности могут развиваться только в мире абсолютных ценностей, которые создаются лишь в денежном обществе.

Начиная со второй половины XVII и на протяжении всего XVIII века в Европе «урывками» происходила Великая денежная трансформация (с большой борьбой и неразберихой), и закончилась она только в августе 1971 года, когда в результате «Никсоновского шока» произошёл окончательный отказ от «золотого стандарта». Эта трансформация потребовала не только изменения концепции денег, но также и самопонимания пользователей денег! Это произошло отнюдь не автоматически и не стихийно. Философы денег сыграли важную роль в создании этого нового самопонимания новых субъектов новой экономики. Все революции сначала происходят в голове! И одним из ключевых деятелей этой «ментальной революции» был Джордж Беркли.

Главным антагонистом Беркли в «Аналитике» и «Исследователе» был, разумеется, Исаак Ньютон, который был важной частью «вигов» (британской либеральной интеллигенции) и возглавлял как Лондонское Королевское Общество, первый прообраз Академии Наук (1703–1727), так и Королевский Монетный Двор (1699–1727), то есть всю первую четверть XVIII века. Причём Двор он возглавлял даже дольше, чем Общество. Более того, именно он был «инициатором» введения «золотого стандарта».