Текст книги "«MCM»"

– М-м, думается мне, если речь не идёт, как это называется, о широком рынке, то возможны допущения. Как с этой вашей вискозой. Я так понимаю, этой ночью вы её снова добывали?

– Тот ещё анекдот получается. Эпопея синтетического волокна в двух актах и с одной интермедией. Но это особое пожелание. Извольте сами дождаться третьего класса по табели и почётного звания вице-президента жюри.

– Хо-хо!

– Но сей искусственный шёлк нам и впрямь сподручен. Вам в том числе – для систем с воздушными… Позвольте, как же вы это назвали?

– Воздушными поездами, сударь. Да, вы правы, получается существенный выигрыш по соотношению «масса – прочность». Дирижабли, конечно, в какой-то степени отнимают у затеи право на жизнь, однако всё-таки…

– А и не собираюсь вас отговаривать и критиковать. Имеет право на жизнь в стеснённых городских условиях или при ситуации, требующей быстрого сбора сведений и их незамедлительной передачи.

– Да-да, именно. Спасибо на добром слове.

– Но вот чего не пойму, Сергей Алексеевич. Сдавал дежурному до визита к вам свежую партию материалов, многие помещения закрыты, на стене недостаёт ключа от Х-лаборатории, а в журнале при росписи увидел вашу фамилию, подумал: нет ли здесь связи?

– А вот и есть! Позаимствовал у коллег урана для особого змея. Хочу приспособить его для поиска дефектов в конструкции оболочки и каркаса во время рейса.

– Прямо в полёте? Потрясающе. Кажется, я понимаю принцип, но возникает вопрос о проявочной пластинке. Если точнее, о её размерах.

– И самой скорости проявления – да, ещё есть вопросы, требующие измышлений. Вот как раз этим только что и закончил заниматься. Возможно, мы просто добавим под оболочки следующего поколения дирижаблей новый слой подобных пластин, которые бы фиксировали структурные изменения, протяжённые во времени. Скажем, до и после, – но также и с возможностью их проверки в полёте. Смазанный участок – дефект геометрии, стало быть, элемент подвергся чрезмерному сжатию или растяжению. А о принципе действия змея вы уже догадываетесь.

– Руководимый опытным пользователем, змей периодически облетает корпус на малом расстоянии и просвечивает оболочку и материалы за ней лучами установленной на нём болванки урана или другого металла, какой сочтёте более подходящим. Также догадываюсь, почему именно змей, а не воздушный шар или сверхмалый дистанционно управляемый дирижабль: первый хуже управляется, а второй несоизмеримо дороже.

– Вот. Вы, Михаил Дмитриевич, понимаете суть.

– Но кое-что меня всё же смущает: а как планируется исследовать, извините за выражение, верхнюю четверть окружности? Змея туда близко не завести, а доступные диспозиции ведут к слишком острому углу съёмки.

– Да, существует такое ограничение. Будем надеяться, что соизволят сделать шахту с люком.

– Ультимативно.

– Поэтому-то мне и пригодились бы частные уроки ораторского мастерства – своевременно протолкнуть идею технического коридора наверх. Ровно для этого.

– Только ли? Сейчас дирижабли не имеют ни малейшей защиты сверху. Это не проблема, пока сохраняется наша монополия на небеса, и воздушный флот не принимает участия в военных кампаниях. А дальше, что же, надеяться, будто и спустя пять лет противник не сможет или не захочет построить судно, – узкоспециализированное или общего назначения, но конструктивно превосходящее наши схемы, – способное быстро менять эшелон, в нужный момент подняться над российским дирижаблем и войти в слепую зону сверху, а затем, чтобы даже патроны не тратить, закидать, к примеру, какими-нибудь примитивными утяжелёнными дротиками, что, подобно хищным разъярённым гаметам, в гоне учуявшим цель, раздерут оболочку, обшивку, любую ткань судна, пока не вгрызутся в газовые отсеки или плоть экипажа? Вот вы мне скажите, где гарантия, что удастся удержать неприятеля от этого намерения ещё на подлёте? А если он затеет чехарду ещё на дистанции, при которой пулемёты бесполезны, то нам и работающую по воздушным целям батарею какую прикажете разворачивать на палубах? «Noli me tangere»²⁶ – остроумное выйдет имечко для дирижабля! Или, пожалуйте, другая задачка: против малоразмерных и юрких моторизированных планеров, – добейся кто всё-таки успеха в этой области, – «бог войны» будет неэффективен. Но поскольку подобные агрегаты не для дальних радиусов и протяжённых во времени, степенных манёвров, то пресловутые пулемёты наверняка с ними управятся, но только при условии отсутствия не менее пресловутых слепых зон. Или, уж не знаю, развить идею «самодвижущихся мин реактивного действия» уважаемого Николая Ивановича Тихомирова или снарядов ещё более уважаемого и близкого к нашим кругам Михаила Михаиловича Поморцева? Вот вам и значение лючка, а я бы даже сказал, что добротной оборонительной хорды.

– К слову, до вас дошли слухи о возможном награждении Михаила Михайловича орденом Почётного легиона?

– Конечно. Приятно, что результаты его научных изысканий и исследовательский опыт отмечены на международном уровне не только приглашением в состав жюри Выставки, которое и само по себе оказалось для нас весьма полезно. – «Или орден тот – печать, заверяющая признательность за неоглашённую деятельность, маркирующая способности иного рода? Не он ли в тот день поднимался с остальными на „Великие реформы”? М-м-хм».

– Ах, взбодрили вы меня прямо-таки не хуже холодной ванны!

– И вы мне пищу для размышлений дали.

– Рад, что получился взаимовыгодный обмен. Обязательно, прошу вас, поделитесь своими соображениями на следующем собрании офицерского клуба. Но не соблаговолите ли оказать ещё одну услугу?

– Если вам нужны подопытные для воздушного поезда, то члены моей команды в вашем распоряжении.

– Ох, полноте, Михаил Дмитриевич! Я хотел бы задержаться ещё на час-другой, а вы, кажется, уже уходите. Не вернёте ли ключ от Х-лаборатории, а точнее всю связку ключей от отделения, дежурному от моего имени? Соли, оксид и чистый металл, что я брал, уже вернул, да только отчего-то думал, будто понадобятся ещё, потому не сдал ключ сразу. Не хотелось бы с утра пораньше трепать нервы лаборантам.

– Конечно. Всего хорошего.

– Признателен. Доброго дня.

Итак, у Михаила появился заветный ключ, но времени оставалось уже буквально на пару попыток. Нужно было решить, как проводить облучение: выбрать напряжение и силу тока, выдержку и проекцию съёмки. «Нет, всё-таки вместо змея лучше придумать некую рельсово-подвесную систему для аппарата с Х-лучами», – как-то между мыслями дал оценку услышанному, но не стал развивать мысль и думать об общей необходимости такого приспособления, хотя… – «А если заменить излучающее оборудование на кинематографический аппарат, то можно будет оперативно находить прорехи». Это предложение тоже нуждалось в критике, но думать об этом он не хотел совершенно. У него на руках была настоящая загадка.

Он уже вставил ключ в впадину, когда на краю зрительной области вновь возник не то тёмный силуэт, не то его ощущение – мерзкое, неприятное неконтролируемостью. Конечно, он обернулся, но коридор был пуст. Оставалась возможность, что это был кто-то из работников, шедший на своё место, но что-то забывший и вынужденный вернуться, откуда шёл, однако и такой вариант нельзя назвать удовлетворительным. Он решил запереть за собой дверь: если кто-то из младших научных сотрудников попробует её открыть, то тем лишь предупредит Михаила и будет вынужден вернуться к дежурному, появится пара минут, чтобы скрыться и представить дело так, будто Михаил намеревался исполнить просьбу товарища, однако по дороге о чём-то крепко задумался и застрял в одном из не запираемых помещений. Но если первым изволит прийти заведующий, то тогда предстоят более длительные и неприятные объяснения.

Михаил подготовил стол, вставил кассету и подал питание на стационарный Х-аппарат, затем прошёл в другой конец комнаты, щёлкнул выключателем на стене, отодвинул плотную шторку подле него и вошёл в тускло освещённую красной лампочкой каморку, в которой больше полагаясь на ощупь, чем на зрение подготовил проявочные реактивы и ванночки. Завершив с приготовлениями, он вынул из-за пазухи укрываемый доселе наруч, вновь осмотрел, в который раз подивившись тонкости – как пропорций, так и исполнения – и, вздохнув, выставил рукоятки рёнтгенографического устройства на «щадящий» режим. Много времени процесс не занял, так что уже через четверть часа – максимум двадцать минут он разглядывал снимок. Фотодиссоциация бромида серебра протекла верно, но жертва его была во многом напрасной. Да, вот у маленького хронометра видны изумительно крохотные плоские шестерни и пружины, но сама конструкция была до того обыденной и даже простой, а вместе с тем и безотказной, что слегка удивила и разочаровала Михаила. Да, вот стрелка того, что он ранее принял за размагниченный компас, здесь смотреть не на что. Разве что представал любопытным её материал, судя по тусклости отпечатка состоявший из неметаллов – возможно даже, что некоего органического соединения; это объясняло проблемы с потенциальными магнитными свойствами, но также и указывало на иное её назначение. И – да, вот область обоих зеркалец, оставшаяся тёмным пятном. Ожидаемо. Что он вообще надеялся за ними найти? Какие неожиданные, скрытые от невооружённого глаза особенности их структуры он надеялся обнаружить?

По-хорошему, стоило бы провести добротный химический, а не рёнтгенографический анализ – и Михаил с нажимом потёр шею и скулу, болезненно осознав, что жил две с лишним недели в ненужном ожидании: в химлабораторию-то он мог уже несколько раз сходить, благо что имел допуск, и по требованию мог обосновать частный визит туда необходимостью выполнения сравнительно простых первичных спектро– и колориметрических опытов по собранным – то есть соскоблённым, сколотым, а то и остриженным – материалам либо же чем-то подобным.

Эмоции схлынули, и он вспомнил, что причиной тому были не только его бестолковая организация памяти и общая морока мая, по инерции передавшаяся и началу июня, но и едва не позабытое желание не повредить устройство извлечением из него кусочков для исследования. Михаил почему-то был уверен, что между наручем и его обладательницей сохранялась некоего рода связь, которую он не хотел или даже не смел нарушить, и которая могла обернуться возвращением хозяйки с целью рекламации. Пустое ожидание, угодливое четвёртому пункту.

Пустое! Евграфов, лейтенант военного флота, успел осознать, что теряет над собой контроль, накатило цунами злости, и не смог воспрепятствовать себе же. В порыве детективного гнева выкрутил он ручки Х-установки на максимальные значения, швырнул на стол недоступное его уму приспособление, всей грузностью тела опёрся на придвинутый к краю венский стул, сжав его спинку хваткой побелевших пальцев, придвинулся лицом к Х-трубке, уставился на неё, стиснув зубы, и по-бычьи задышал – колба запотела не то от пара из ноздрей, не от стыда, укрывая содержимое… И что-то начало происходить. Сначала Михаил отмахнулся тем, что это уже его трясёт от ярости, но стоило ему оторвать взгляд от электровакуумного прибора и кинуть взор на стол, как он увидел, что зеркала ведут себя совсем не как зеркала – слой металла под слоем стекла. Нет. Они то вздувались, то плавились, то шли трещинами, то закипали, а в итоге окончательно вздыбились и провалились куда-то на метры в глубь себя, в подпространство, не сочленяющееся с пространством комнаты и дирижабля, не бывшее его продолжением и частью – и схлопнулись с яркой вспышкой, сменившейся тёмным сгустком, какое-то время парившим в воздухе.

«Только бы не ртутные пары!» – отчего-то первым пришло Михаилу в голову, которую он рефлекторно прикрыл руками. Второй мыслью было отключение Х-аппарата от электропитания. Сгусток бесследно растворился. «Да какие же элементы таблицы многоуважаемого Менделеева располагают к такому?» – был третьей отрывочной мыслью вопрос. Не было вообще никаких следов взрыва: ни прямых – осколков и капель, ни косвенных – вмятин и пятен на лабораторных предметах. Лишь само многострадальное, томившееся в незнакомых руках устройство будто состарилось и было разбито. Хронометр встал, «компас» раскрошился, о зеркальцах напоминал лишь отличавшийся по цвету контур. Надо было быстро избавиться от улик: в проявочной удалить следы своего пребывания и в основном помещении всё составить, как было до прихода. Сделав всё буквально за пять минут, он схватил убитое устройство, способное отныне быть лишь извращённым украшением, подкрался к двери, послушал коридор и выскочил прочь, не забыв и о ключе, но не помнил, на правильное ли количество оборотов запер, и было ли вообще таковое. Тем не менее, оправившись, как ни в чём ни бывало согласно уговору сдал связку дежурному на чужую фамилию и, сохраняя внешнее спокойствие, направился к себе в каюту.

Только сейчас он позволил мурашкам промять его кожу, поту – сойти конденсатом, а лёгким – дать полный ход. Вдох и выход, вход и выдох. Отдышавшись, в расстроенных чувствах и с холодом в душе он вырыл на заснеженном набросками, чертежами, схемами и книгами столе ямку и похоронил в ней устройство с почтением, достойным кельтов и северных народов. Надгробную речь он не мог произнести. Просто грустно смотрел на символ оборвавшейся связи и своего безрассудства. Если бы сейчас на периферии зрения вновь возник силуэт, провозвещающий помутнение рассудка, он бы не удостоил его ни крупицей внимания. Покров лица и рук горел вслед за тонущим в утреннем огне солнца курганом стола, а печь иллюминатора всё больше накаляла каюту с каждой прибавкой градуса азимута, однако нутро Михаила пробирал озноб. Ему было не до убогих пародий на кённинги, он не мог удостоить погибшее устройство достойной скальдической поэзией – он не мог ничего.

– «Я» да «я», «J’accuse»²⁷ Эмиля Золя! – доносилось приближающееся из-за стены и завершившееся учтивым стуком в дверь.

– Входите, – без офицерской твёрдости подал признаки жизни лейтенант Евграфов.

Пропитанное неполнотой утраты пространство каюты наполнилось свободно державшимися в его присутствии Авксентием Победоносцевым и Никанором Деспиным – быстро сработавшимися мичманами, бывшими в подчинении Евграфова. Подающие надежду выходцы из одного рода войск, обладатели взаимодополняющего образования – в одну команду их определили ровно по этим причинам, но совместимость команды оказалась куда выше ожидаемого.

– Ваше благородие, вам нездоровится?

– Ваши благородия могут не беспокоиться о моём благородии. А вот мне о ваших, похоже, стоит.

– Да уж. Сегодня в буфете к крахмалу подают целлюлозу, – заговорщицки покачалась под мышкой папка с распоряжением.

– После прочтения съесть.

– Так что же, вы и мне по-братски кусочек оставили и лично занесли? Благодарю, – с шорохом вышмыгнула папка на свет и раскрыла свои тайны. Сообщение предписывало в означенный день совершить рейд по адресу вне Выставки и сосредоточить внимание на довольно специфичных документах – о чём-то таком и говорил Дмитрий Иванович.

– Пикантно. Не находите, господин лейтенант?

– Увы, подано не с пылу с жару.

– По словам официанта, ресторатор весьма занят, передаёт извинения и обещание комплимента от заведения в будущем.

– Также гарсон заверил нас в эксклюзивности рецепта и блюда. Только для нашего столика.

– Любопытно, каков его номер в эстафете передачи?

– Муха не вилась.

– Ну-с, хорошо. Стало быть, касательно столовых приборов… Хм, простите, больше не могу. Я ведь могу говорить открыто, соседей нет? Итак, нам понадобится, само собой, фотоаппарат. Возьмите тот, что с повышенной чёткостью изображения: если я правильно понимаю, предстоит срисовывать буквы. Кучу букв. Также захватите тот без вспышки с длительной выдержкой и световой подложкой, а также аккумулятор к последней. Ещё выпишите – прошу обратить внимание на разницу в глаголах – пантограф и параллелёграф Бенардоса; это не для записей от руки, но сможем тихо продублировать какие-нибудь схематичные изображения. Допускаю, что это перебор, но пусть будут хотя бы на борту. И понятия не имею, будет ли там место для установки ширм. И не только место, но и возможность. Может, попадутся любители спать со включённым светом. Пневмоштуцер тоже подготовьте на случай, если они вздумают ещё и проснуться да поработать над бумагами среди ночи. Но из-за его габаритов нет уверенности в применимости; в лучшем случае оставлю с ним кого-то прикрывать операцию с крыши или балкона дома напротив, будь дистанция пригодной. Не забудьте табельные «браунинги». Однако если оцениваете риск перестрелки как высокий и неизбежный, то сразу по прибытии изыщите что-то вроде подушки и делайте выстрелы через неё. Только пальцы себе не отстрелите. Поэтому прошу изначально отнестись к оценке риска сдержанно. Что ещё? Полетим, как и прежде, на «офаниме» Сергея Аполлоновича. Его кандидатура одобрена, хм, «Ресторатором», он в курсе возможных предприятий, а то и уже получил копию адреса, так что дирижабль уже наверняка зарезервирован. На этом, кажется, всё, рыцари рейсфедера и ширмы.

Но мичманы не спешили уходить, хоть и кивнули головой, что всё поняли. Жест подчинения продолжился прищуренным взглядом на стол, а затем и в глаза друг друга.

– Что, ещё и десерт полагается?

– Только если не путать вкусное со сладким. Если позволите.

– Позволяю. Только аккуратнее, господа обер-офицеры.

– Вещь у вас на столе…

– Она уже по ту сторону Бифрёста.

– Что?

– Эм-хм, не важно. Да, это не просто модный аксессуар. Да, она досталась мне на долгую память от нашей очаровательной незнакомки. Да, я предпринял на свой страх и риск кое-какие действия и сломал её, как обычно ломаются подобные вещи. Нет, я и ранее не был расположен сообщать о ней, а сейчас и подавно. Вот это уже важно.

– Полагаем, не менее важно и то, что мы видели точь-в-точь такую же.

– Я извиняюсь за свой скудный словарный запас и не менее скудные сценические способности, но всё-таки: что?

– В день затмения. На Выставке.

– Прелестно. Надо бы вам увольнительные чаще давать.

– Желательно снова для посещения седьмого округа. Владелица копии с её подругой встретились нам несколько раз в течение дня. Они будто бы не просто веселились, а делали обход. И похоже на то, что таких патрулей несколько.

– Да. Мы даже пытались подслушать их разговор, самих рассмотреть получше, были вынуждены раскошелиться на комплимент… Да что там, в ресторане едва не подсели.

– Стало быть, и героине той ночи появляется возможность передать привет.

– Привет и находку. Хотя, наверное, в таком виде мадмуазель её не примет.

– Примет или нет, ваши благородия, дело второе. Первое же – признание собственности. И откуда нам знать, что эти обходы продолжатся и в будущем?

– Ниоткуда. Но если они там патрулировали, значит, имели на той территории некий предмет интереса. Так отчего бы ему там и не остаться?

– Пункт пятый…

– Простите?

– Господа, не соизволите ли вы обмозговать на досуге кое-какую авантюрку?

Сколь интересные представали возможности. Михаил практически расцветал вновь соразмерно тому, как укреплялся и рос шанс решить головоломку. И дело было уже не в самом инциденте, не в каком-то расследовании, не в деловой репутации. Нет, его действительно взбудоражило появление варианта: мир не вертелся вокруг него и миссии, на Выставке было что-то ещё, достойное внимания и понимания, но ускользавшее из поля зрения ранее – то, ценность чего не только предстояло измерить, но и подобрать инструменты этого измерения. Его разум наконец-то нашёл – не без посторонней помощи – лестницу на верхний ярус. Просачивающийся оттуда тонкий аромат тайны подсказывал, что путь верен и стоит того, – будь он насыщеннее, Михаил был бы склонен считать, что это ловушка. В любом случае осталось вскарабкаться и найти лучшую диспозицию.

10

На доске уже не оставалось свободного места, губка уже давно не впитывала и собирала, а сухо размазывала, и новые записи руинированно вздымались над поверхностью утопшими в песках и снегах контурами утраченной, поглощённой временем грандиозности. Мысли также блуждали, всё больше надеясь – и совершенно зря – на запорошённые следы, отказываясь вглядываться в перспективу сквозь колющую бурю и выискивать там маяки, знаменующие переход в новую область. Воздух полнился запахом карбоната кальция – неизменного спутника работы ума, прожектора в тёмном царстве тайн, взмаха кирки в горном мраке аспидной доски и кильватером на морском мраке доски меловой.

– Сели, ну ты ещё на стул встань и оккупируй последние дюймы сверху, – заставил сарказм съехать набок улыбку Сёриз, откинувшую руку за спинку стула. – Ну вот, ты это сделала. Молодец. Теперь давай-ка это снимем со стены и спрячем лет на пятьдесят, а потом, на старости лет, продадим в музей отвлечённого искусства. Мы уже переступили порог информативности.

– Только так можно бороться с наводящими темень чернилами каракатицы, – выдохнула Селестина, ходившая около доски в пустовавшем учебном классе.

– Это как же, перекрывая её не менее непроглядной белизной? Контрастненько, но мне казалось, что лучшая борьба – это коагуляция и употребление той сепии для письма; разлить по баночкам, отсортировать по качеству – и пустить себе и другим во благо, превращая аморфную слизь в строй слов. Хотя, пожалуй, можно и просто отчаянно махать руками в надежде, что он этого произойдёт рассеяние.

– Как вариант. Но мы не очистим воды, если не избавимся от их продуцента. А у каракатицы, – слегка изменила она цитату, приведя выражения к одному знаменателю – уязвима лишь голова. Так делают дельфины: набрасываясь на каракатицу, они очень ловко откусывают ей голову.

– Ра-ах, скоро я сама уже взоржу дельфином.

– Голубизны крови не хватит, и у нас уже не монархия. Смотри: ну да, тень ляжет на весь город, а то и дальше, но так ли много людей в курсе происходящего на данный момент? И какого они свойства? Кто успел подхватить заразу? Мирные жители? Пока что нет. Нужно обратить против заговорщиков их же тактику, спутать им планы и понаставить как можно больше клякс на их координатной сетке, в которую, как ты верно заметила, мы никак не должны попасть. Мы обязаны воздействовать на головы, пусть сами их друг дружке поотрывают, пусть треснут, лопнут и взорвутся. А ликвидировать последствия, затыкать бреши, регулировать давление – оставим этот удел другим.

– О да, уделом и уроком. Кажется, до них до сих пор не вполне дошло, что за тревожную радость от внезапной постэклипсической тишины они расплачиваются с процентами сейчас. И проценты накапливаются от непонимания природы медленно накатывающего хаоса. «Кто мы такие, чтобы спорить с показаниями аппаратуры?» И это несмотря на предупреждения с мест. И наши. Ну, ладно-ладно, – твои.

– Сёриз, ты же, кажется, ходила к папá. Прости, что заставила идти вместо себя. Но он-то что думает?

– В условиях, что мы молчим, так пока и не даём точку фокуса?

–Мы обязательно расскажем, когда соберём больше сведений. Надо же с чем-то сопоставить сообщение, которое нам полагалось передать.

– Что ж. Он задаёт любопытные вопросы и ставит нетипичные задачи. Перебрасывает силы с производства потоков и оптимизации сети каналов. Не хочет, но распаляется на локальную рекоммуникацию… Короче, из инженеров – в водопроводчики.

– А что по телу-скриптору?

– Почему-то сконцентрировался на регистрации самой поверхности, а не того, что на ней. Единственный его глобальный шаг. По моим ощущениям, так он проводит оценку риска потери контроля тела города – вот я молодчина, шесть существительных подряд!

– А чем ему поможет топография?

– Ну, поскольку всё уже картировано и зонировано в удовлетворительной степени, то, проведя ряд вычислений, экстраполяций, построений моделей и прочих снотворных алхимических действ, можно в конце концов провести операцию импликации от результата к тому массиву, что регистрируется с поверхности, и понять, где у нас проблемы, где поверхность тела города несоразмерна активности урбматерии. То есть, выявить, что и в каком размере мы не фиксируем и упускаем, а потому вынуждены аврально исправлять и идти на поводу у Великого Плана – заметь, я говорю уже без иронии. И для этого не потребуется качественный анализ самих записей, в котором уже тонут ребята Саржи и над которым надрывается машинерия.

– Так… что ты там говорила про дельфинчика?

– Нет-нет, что ты о нём говорила? Где ты вообще отрыла эту книжку? Ты и Гюго! Я тобой горжусь. Ай!

– Ай!

– Прекращай!

– Нет, ты!

Потирая раскрасневшиеся от щипков места и тихо смеясь, она продолжила:

– Но знаешь, что наиболее ценное я почерпнула из книги? – посерьёзнела она. – Что спрут – или каракатица, или кальмар, здесь все головоногие сливаются воедино – это отрицание. Да, спрут это отрицание. Вернее, познаётся через отрицание, через вычитание того, что у него нет, через понимание того, чем он не является. И через сравнение с другими сущностями, кажущимися сопоставимыми. Позже я могу найти тебе тот абзац в книге, по-моему, где-то во второй части. Он, то есть спрут… Как же это? Ах, да. Он апофатичен.

– Надеюсь, не в богословском ключе, иначе это будет Слишком Великий План… Не смей! Даже не смей! – хохоча увернулась Сёриз. – Мысль, на самом деле, ценная. Я правда тобой горжусь. И нам правда стоит её придерживаться. Этот Совет анархитекторов может мнить себя кем угодно в своём демиургическом представлении, но это же и слабое место. Логика за нами.

– Да. И от чего-то подобного отталкивается папá.

– Ну-у…

– Ладно, не суть, это всё равно не моё. Просто ещё раз для себя закрепим и подытожим, если позволишь, цитатой: «Кровососный аппарат обладает тонкой восприимчивостью клавиатуры».

– У-у, этим надо Саржу подзудить!

– Короче, их поражение зависит от того, что мы им скормим.

– Если брать чуть шире, хм, то от обратной реакции. Они играют и наслаждаются неведением Директората. И наверняка их отдельно удовлетворяет и то, что мы не знаем, что они знают о Директорате. А вот их надстройка – или подстройка? – на основе серебряных побрякушек зато наверняка работает превосходно. И мы опять-таки понятия не имеем, как это работает.

– Я сегодня загляну в полубиблиотеку-полуархив и тихонько выведаю, есть ли упоминания чего-то схожего. При положительном исходе пойдём к руководству, поставив на центральное место не само собрание, а факт обнаружения этой серебряной чепухи… Ну, где-нибудь. Может, проследим за кем-то на очередном собрании.

– Это сработает, если только Корнелия не сообщала о том, что мы заставили девочек побегать по Монмартру и Латинскому кварталу.

– Она не могла не доложить, что Селестина, то есть я, поднапрягла кого-то найти каких-то людей. Да и я о том же когда-то просила. Но дословно она никому не пересказывала сказанное нам в ресторане, так что для папá и других это всё ещё связано с поисками той троицы в ночи. Из-за отсутствия доклада по теме – безрезультатными.

– «Моя неугомонная С-с-селес-с-стина»…

– Бр-р. Но на то и расчёт. Никто не в курсе, что мы обнаружили кое-кого другого.

– Иными словами, мы теперь твёрдо уверены, что о тех шпионах можно забыть, и никакого отношения к происходящему они не имеют?

– Именно так. Промышленный шпионаж и анархизм – или как там лучше описать их революционность с низвержением Зверя – понятия идиосинкразические.

– Разве что записать параметры всех устройств, выкрасть патенты, в подпольных типографиях размножить и забросать все улицы листовками, чтобы первый встречный предприниматель попытался воспроизвести хоть что-то и тем порушить глиняные ноги капиталистического колосса.

– Стало быть, террор верхов вполне возможно устроить и бесконтрольным распространением гражданских, мирных технологий? Выбирай страну и её изобретателей – и лишай их достатка, гандикапа, а заодно и воли к творчеству.

Обе задумались.

– Ладно, дальние перспективы открываются жуткие, но в текущих условиях они не наша забота. Будь всё тише и как обычно, я бы непременно продолжила поиск, но ныне мне хватит и того, что папá действительно подбросит письмишко в дирекцию Выставки.

– В общем, всё – тотально всё! – происходящее, по сути, результат того, что, абстрактно и плоско, все видят четвёрку, но не задумываются, результатом какой операции для двойки и ещё двойки она является: сложения или умножения. Фокус-покус.

– Хм. Ты сказала, что Совет наслаждается и играет.

– Это нормальное состояние для подобных типов, как и болезненный смех.

– Но что, если это и в самом деле игра?

– А?

– Ну, если это спектакль. То, что мы видим, – это представление. Постановка, если хочешь, из раза в раз претерпевающая изменения образа согласно задачам и присутствующим зрителям.

– Сели. Похоже, это был не мел. Ты гениальна.

– Ой, ну перестань. Лучше всего то, что это не отменяет наших прошлых выводов и решений, а только укрепляет.

– Да. Они будут ждать реакцию зрителей, вовлекать их в игру на роли мнимых акторов, а на деле – массовки, дающей ложное представление о размахе предприятия.

– И ломать четвёртую стену.

– Итак, можно предположить, что если мы расскажем папá всё как есть, с отменой твоего похода в архив, и ворвёмся в их гнездо с зачисткой, то обнаружим там примерно ничего. Это только одна из сцен.

– Как не обнаружили и тогда, да. Лишь дополнение к образу одного из ведущих актёров; максимум – его гримёрную.

– Выходит, подобного разоблачения они не боятся.

– Нет, у них заготовлены маски.

– Серии масок и серии декораций.

– Но декораций не вполне пустых. Тот особняк был более чем интересным.

– По крайней мере это позволяет утверждать, что кто-то из них действительно сведущ в вопросах течения.

– И усердно остаётся за ширмой.

– Мы можем предполагать, что у них существует если не иерархия, то распределение обязанностей. Хм, обязанностей-ролей?

– Давай пока считать, что этого дополнительного уровня нет, иначе совсем запутаемся, а цепочка рассуждений сплетётся в нераспутываемый клубок. Совмещение должностей ввиду широты таланта – ладно, допустимо.

– И также придётся принять во внимание, что они норовят сцену сдвинуть всё дальше в зал, срастить их, поэтому актёрский состав также может сидеть и в партере, играть роль зрителей.

– Кажется, это называется клака.

– Клака из клоаки.

– Хи, да. Их задача – задавать тон и придавать действу убедительности. Уж в этом на социальном дне недостатка нет, да и выходцам из аристократии, имейся таковые, определённые навыки прививаются с детства.

– Итак, с одной категорией разобрались. – Сёриз предупредила Селестину, потянувшуюся было за мелом и губкой.

– Ну, стереть наши записи всё равно нужно.

– Конечно-конечно.