Текст книги "«MCM»"

– В таком случае, – откашлялся Михаил, – во-первых, всё же не помешает тихая проверка офицерского состава с целью выявления болтунов, в Санкт-Петербурге должны сделать то же самое, а если уже начали, то пусть повторят и расширят круг подозреваемых. Во-вторых, следует проинспектировать наши детектирующие и маскирующие системы, каковые ещё остались здесь и содержатся в наземных хранилищах, чтобы исключить вероятность слежки за другой группой благодаря незамеченной бреши; заодно будет повод побеседовать тет-а-тет с обер-офицерами.

– Бреши, вроде той, что вы отчего-то допустили, полагаясь на акустику в вопросах визуального? Хм-хм.

– Благодарю, что напомнили. В вашей формулировке это… Это становится кристально ясной процедурной ошибкой вследствие подмены. – Кивок служил сигналом к продолжению. – В-третьих, узнать, нет ли в каком местном печатном издании специального корреспондентского отдела; это не потребует никаких действий, кроме общения с продавцами в киосках и беглого ознакомления с парой важных с точки зрения периодичности номеров. В-четвёртых, коль скоро не будет зацепок, подумать о том, что ещё могло привести туда кого-то кроме нас; возможно, образно говоря, я всё ещё стою посреди залы и задираю голову в надежде что-то разглядеть наверху, вместо того, чтобы на этот самый верх подняться и смотреть оттуда. В-пятых, если вообще ничего не поможет, – устроить мелкую, но яркую провокацию.

– Мне нравится, что вы формулируете, используя глаголы. Действуйте, выполнение первого пункта я обеспечу, а также поспособствую вам со вторым: назначу внеплановую ревизию оборудования вами в качестве инспектора; рутина да послужит вам наказанием. Главное, не утоните в этой деятельной круговерти. Полагаю, сей диалог сохранит приватный характер. Не смею более отнимать у вас времени. Заходите, когда я буду на борту, не стесняйтесь делиться гипотезами и наработками, какими бы хлипкими они ни казались. Желаю успеха. И результатов.

Они пожали друг другу руки, и Михаил покинул каюту, при открытии выплеснув в коридор солнечную лужицу. Он чувствовал облегчение и успокоение, ему стало светлее от того, что в их взаимоотношениях, если таковые раньше и предполагались, осталось меньше тёмных пятен. Меньше – но не «ни единого», поскольку всё сказанное не смогло прояснить утреннюю сцену с улыбками и взглядами. Также он не смог подобрать момент ни слова, ни момент, чтобы рассказать об устройстве, которое до сих пор таил от всех остальных. Но понимал, что имеет на это некоторое моральное право – ему нужен был козырь в рукаве. В чём выражались те «теоретические варианты», действительно ли они обсуждали только это? И что должно случиться в скором будущем? Проклятые эмоции: не дожал. Проклятая секреция: не может без чувства тревоги и подозрительности. Он жалел, что не взрастил в себе, когда следовало, здоровый скепсис. Теперь же он был порчен аффектами. Что ж, хотя бы новые негласные полномочия появились, можно вести самостоятельную игру – в разумных пределах.

Прямо сейчас он намеревался, раз уж был настрой, встретиться со своим отделением и уведомить о новых обязанностях, а затем заглянуть в кают-компанию и найти там кого-нибудь из офицеров, ответственных за маскировочные и детекционные системы, и начать проверку последних, каковые ещё по тем или иным причинам оставались на борту флагмана. По возможности – с перепоручением своим подчинённым непосредственного осмотра, раз теперь было понятно, на чём сосредоточить внимание; самому же – сконцентрироваться на мягком и тактичном допросе. А далее… Тут у него вновь закружилась голова, он прижался к отделанной перкалью и дамастом, преимущественно багровых оттенков, стене из арборита – вновь честь и хвала гению Костовича – и слегка утратил ощущение реальности; явственно сказывались дурные сновидения. Михаилу представилось, что он сам подобен спруту, вытягивающему щупальца и ждущему, пока мимо них кто-нибудь не проплывёт, и что два из них тянутся к его же шее. Но он не понимал, что этими образами подсказывают глубинные отделы мозга – его внутреннее пелагическое.

6

Сидевшая в клетке яркая птичка, заменявшая чириканьем дверной колокольчик и тем оповещавшая о новых посетителях, сейчас готовилась к заливистой трели, подменявшей и предварявшей творчество задерживавшихся или готовившихся к выступлению музыкантов, и чистила клювик об os sepia. Когда Энрико-Генри – «чёрта с два на счёт три ты, mon ami, Анри!» – говорил, что особо часто ночевать в его квартирке не придётся, Мартин как-то не подумал о тех местах, где ночевать придётся. Как и о том, что какой-то отдельный район города может задержать более чем на день, будто пути отсюда, кроме как на вечно отсутствующем пароме или нерегулярном дилижансе, не существует. На самом деле, разумеется, не было никаких проблем с общественным транспортом, но так, во-первых, неинтересно, а во-вторых, транспорт и его пассажиры также принимались за объекты наблюдения – это же экспедиция!

Конечно, для размещения выбрали они по местным меркам вполне пристойную гостиницу, чья владелица была в курсе таких сложных понятий, как гигиена и комфорт постояльцев. Но приходилось порой заглядывать и в места настолько паршивые, что у тамошних клопов были блохи, а на грязи – пыль. Наверное, как-то так и выглядели средневековые городишки, наступавшие на деревни. В этих халупах, закутках и улочках рождались особые миазмы, заражающие и портящие организм, но вместе с тем и дарующие ему болезный творческий импульс – иногда достаточный, чтобы убраться оттуда. Хотя многих устраивал просто переезд на соседние, чуть более обустроенные участки.

Мартин же смирился с доминирующей громадой Сакре-Кёр. С её необычными призрачными контурами, вроде как неовизантийскими. Город не хотел поглощать Монмартр, однако утвердил поверх него свой сигил. Белёсый его призрак предотвращал проявление иных духов – коммунаров, носителей революционного нрава. Но белизна эта обязана не символизму чистоты, примирения или сакрального, но мраку катакомб, вырытых вокруг и под холмом, в которых – и в котором – добывался гипс, материал декоративный, бесполезный для местных обитателей – разве что для виноградников, какие оставались. Сакре-Кёр котлом накрывал пустоты под Холмом, когда-то служившие и как укрытие для изгоев давних времён – христиан, и бродившие и закипавшие в его окраинах речи, он прикрывал собой полный знаков и смыслов горб, он закупоривал и предотвращал взрыв, хотя – до чего же просчитались создатели! – ведь известно, что избыточное давление следует выпускать, иначе произойдёт именно то, чего так боялись заказчики сооружения, причём масштабов Кракатау. От этого пока что спасала незавершённость базилики.

«И это уже третье упоминание виноградарства вне непосредственного употребления вина», – изумлённо отвлёкся Мартин, со временем выяснив, что тема начала играть с ним ещё в день приезда: фасад мэрии XII округа, к которому относится Гар-де-Льон, украшен фигурами краснодеревщика и винодела. «Дионисиев град!» – в просветлении меж пьяного угара выпалил он как-то. «Вино-град!» – скаламбурили ему в ответ и вновь ввергли в вакхический хаос, изрядно подлив.

Однако на Монмартре и в Латинском квартале, – дуэт экспедиционного корпуса урбанистов доберётся и туда, никаких сомнений, – Город огней поистине вспыхивал ярким, бисалтийским пламенем в честь Диониса и по его причине, как если бы боги и впрямь существовали и выбирали резиденции.

Незатейливая жизнь простых, совсем простых людей, давнишних обитателей Холма и его подножий, тех крестьян, пасших и доивших коров, тех рабочих, тащившихся в северные пригороды, тех клерков, шествовавших в кварталы южнее, – тех, кто ранее мог туманным утром взглянуть на город внизу, на выныривавшие из блёклого моря чешуи из плитки, шифера и цинка, а затем от всей души плюнуть, помянув других чешуйчатых, то бишь гадов поменьше, вивших суетные клубки своих скользких помыслов и нечестивых дел на его дне и в каменных скелетах, – оказалась разорвана, а точнее даже, памятуя об истории Монмартра, испещрена эффектами быта тех чудаков, что поселялись здесь из экономии в надежде вырваться отсюда или из соображений не попадаться где-то ещё. Аттракцион «деревня в городе» освежал, очищал от абстрактных тревог, насыщал творчество, но сам же и вбирал всю муть, все нечистоты, все экскременты, порами шахт впитывал это всё подобно губке.

К последним годам процент бедноты здесь превышал показатель соседних округов до четырёх раз. Возможно, местные и ранее были бедны, но бедность их была самодостаточной и по-сельски обыденной. Сейчас же их, если не учитывать пришлых неимущих, можно было счесть обокраденными. Рабы и слуги муз, облюбовавшие окрестности Холма, только культивировали долговую – а в лучшем случае бартерную – систему. Особого выбора у них, бедняг, зачастую не было, картина за суп и пачка фотографий за салат были явлением нормальным, но уже поднадоедавшим содержателям заведений. Да и потом: чем не аналог и порождение той финансовой машинерии, на которой вся Третья республика и держалась? Если масштабировать, то даже риски были схожи: пейзажик бедного сегодня художника мог через какой-то срок – смешной или печальный – принести владельцу щедрейшие дивиденды. И пока папаши-кабатчики в очередной раз разоряются на брань – честь и хвала вам, мадам Саломон, мадам Сегонде, мадам Курэй и остальным чутким консьержкам, без которых прогорело бы гораздо большее число инвестиций.

Впрочем, чудного предпринимательства хватало и без того: вот кто бы, как не самозваный барон, догадался открыть Морской союз Холма? И почему? От самодурства – или же он уловил что-то недоступное пониманию разума, накрытого воображаемым пробковым шлемом первооткрывателя-англосакса, не проницающее его? Непременно следует расспросить бретонцев, не отказывающих в чести быть членами союза. Ведь что-то же – вполне возможно, что и то же самое, – побудило устроить могилу сердца Бугенвиля, ответственного за первую французскую кругосветную экспедицию и вообще опытного мореплавателя, здесь, на самой вершине. На маленьком кладбище Голгофы, на чьих воротах изображён Христос, парящий над морем людей не то на облаке, не то, на связке хвороста, не то – ох! – в лодке. Что, что побудило мастера инвертировать дугу холма, дугу Голгофы, дугу Монмартра – и обратить её в лодку?! «О, адмирал, я прощу вам участие в Войне за независимость, я променяю шлем на ваш убор!»

Но готов ли оставить Холму своё сердце? Нет.

Если здесь и правит бал Дионис, то не старый, не Загрей, не Дионис-в-дереве, но Дионис-эпикуреец. Увы, то и дело встречается фальшь – даже и особенно в том, что касается попытки удревнения – и удеревенения? – Диониса.

Новые туземцы пристрастились ко вниманию туристов и праздношатающихся. А там, где всё было искренне, уже подступал тлен. Громкая на название – La Tournée des Grands Ducs¹⁷ – прогулка в нынешнее время большей частью монмартрского эпизода способна обернуться для искушённого сердца ни чем иным, как лишь громким звоном его разбития. Из boîtes de nuit¹⁸ хозяева вынимали уже затёртые и побитые игрушки. Золотой век был позади, приходила осень жизни. Осень жухлая, некрасивая, но, возможно, и гниение пройдёт интенсивней и основательней, Холм очистится быстрее. «Chat Noir», кабаре с политической и масонской подкладкой, уже успело укрыться чёрной кошкой в тёмных комнатах памяти, кануть в небытие – но не в Лету! – и не дать эксплуатировать своё имя, оставшиеся шесть или семь жизней сберегая для далёкого светлого будущего.

Буат больше не были нартексами за мистической рекой, не приоткрывали двери в новые миры, поэтому прохвостам пришлось возводить эрзацы. Естественным образом сделался популярным загробный, как это называют баварцы, der Kitsch. «Le ciel», «Cabaret du diable», «Cabaret du nêant» – китч неба, дьявола и небытия. Упиться и забыться. Впрочем, «Кабаре небытия» было верно себе и клиентуре от и до; его легенда поддерживалась вовлечением посетителя в труппу, хоть и на правах статиста. «Принимайте трупы!» – встречали на входе в череду подвальных зал-склепов. «О, как смердят!» – демонстративно обнюхивая, провожали туда же. Как только посетители в полутьме чёрных свечей и траурного же сукна находили пустой гроб – ой, то есть стол, но в его же форме, – на него опускались, подобно молоткам, вбивающим гвозди в крышку, кружки с пойлом. «Отравляйтесь, это плевки чахоточных», – желал приятного аппетита официант-гробовщик, шмыгавший меж скелетов и сочетаний останков, заменяющих кадки с зеленью и некоторые предметы декора вроде канделябров и вешалок. Сорта пива «холера» и «чума» разжижали преграду зрительского недоверия – и позволяли устроителям сего аттракциона перейти к следующей фазе. С помощью довольно простых и действенных оптических трюков и при весьма грамотном использовании планировки помещений удавалось вызвать к проявлению духов, паривших над сценой и под потолком, а также любому желающему подвергнуться полному разложению до скелета и обратно без каких-либо физических последствий, чему способствовали белый саван на свежем трупе-добровольце и повёрнутое на 45° стекло перед ним. И, разумеется, всё под обязательный хохот-смертоборец, делающий всех соучастниками, а также гимны-шансонетки, производящими всех в неофиты и мистагоги, без которых немыслим ни один культ, считающий себя проводником Истинного.

За ваши деньги – любые капризы. Только, на случай чего, не забудьте приберечь пару оболов настоящему Харону: тот же Бульвар преступлений хоть и был уже преступно предсказуемым – но за поддержание определённого качества и был ценим, – однако бедность, каковая встречается за уводящими от него поворотами, порождает уличное насилие. И отчего преступников не выставляют в человеческих зоопарках, почему бы не сделать – прямо так, в черте города – заповедник, где они бы грабили, убивали, насиловали друг недруга на потеху и нотацию публике, взирающей на них с ограждённых мостков и из-за хитрых стёкол, скрывающих зрителя. К чему их прятать по тюрьмам и разделять по камерам, если они и так только и ждут, чтобы, сотворив непотребное, вернуться в свои норы? Нет, их оттуда нужно выкуривать и оставлять на свету. В единую армию они всё равно не собьются: не хватит ни ума, ни воли – в том числе пойти против своей натуры, – а если и да, то всегда можно поднявших бунт придавить и раскидать бомбой. Идея паноптикума основана на незнании и механическом разделении, идея такого криминопарка – на знании и разделении естественном.

Мартин понял, что хмельно рассуждает вслух, а последние фразы явно привлекли лишнее внимание, но не запаниковал, а спокойно откашлялся и пригубил чего-то градусов эдак под пятнадцать. Ленивые доносчики, какие захаживали сюда, уже давно примелькались, и о них сразу предупреждали жестами, если не спроваживали. Кроме того, Мартину нужно было подтолкнуть Генри, слегка подзабывшего об уговоре, чтобы тот начал наконец-то закидывать удочку и искать выход на каких-нибудь чудиков. Может, потому территорией экспедиции и был выбран Холм. Может, он это и так делал, незаметно для всех посторонних, включая друга, которого тем самым стремился обезопасить от возможных и без того возникающих нежелательных взглядов. Но всё же вряд ли, скорее, эти измышления были вызваны сентиментальным алкогольным порывом. И потом, Генри сам виноват, ведь когда они первый раз пришли в это заведение, произошёл следующий диалог:

– Ещё одно место, где можно говорить два непечатных слова на «б»?

– И даже заказать два других! А вот и одно из них, – то была свободных нравов девушка, подрабатывавшая на раздаче харчей. Она-то и стала тем клеем, который присовокупил Мартина и Генри к остальной заседавшей – да и залежавшейся, прямо скажем, – братии. Впрочем, разговор с ней был весьма необременителен, хоть и полон пустой светскости местного пошиба. Была ли она, с учётом её вопросов, информатором? Нет, памяти ей явно хватало лишь на подсчёт сантимов – долги во франках были прерогативой хозяина пивной-сводной. Гетера просто любила звук голоса Генри и надеялась продолжить разговор уже наедине с ним и его мошной. Тут Мартин то ли хохотнул, то ли кашлянул и подкрасился в лице пунцовым от двусмысленности.

– Так как это ты, Анри, познакомился с тем зардевшимся мальчиком?

– Ты только не смейся… ну вот, ты уже, но я всё равно расскажу. Знаешь, что такое Гранд-тур? Нет? Есть такая забава, перекочевавшая от аристократии к более-менее крепким семействам: отправлять юнцов в турне по Европе. Ну, там, обязательные для культурного обогащения города и регионы, а кому и языковая практика.

– Как старомодно. Погоди, Анри, так ты из благородных?

– Ты не представляешь, насколько старомодно и утомительно в организационном смысле, – проигнорировал он вопрос, – ладно хоть с поездами быстрее выходит. И потом, если бы не это, я бы здесь не осел.

– Да, ты бы здесь не осёл! – проснулся за соседним столом какой-то шляпник.

– Ой, ну вот, – надула губки противоположность барменши из «Фоли-Бержер» в исполнении Сюзон и Эдуарда.

– Да, так что, может, звучит и пафосно, зато теперь я могу шлёпнуть и ущипнуть самую милую девушку в округе, – последовали визг и смех.

– Но нашего молчуна-то ты как встретил?

– А, да мы с ним на одном пароходе из Дувра плыли. Сначала даже взглядами старались не пересекаться и понятия не имели, что нам по пути. Он считал меня повесой и селадоном, а я его – обыкновенным занудой.

– А оказался занудой необыкновенным? – подал голос обладатель зашитой заячьей губы.

– Он и сейчас такое впечатление производит, – пыталась она втянуть Мартина в разговор, но тот ещё зрел.

– Он очаровашка, вот увидишь. Так вот, высадились мы у Дюнкерка – вновь соседствуем. Я в Бельгию – и он в Бельгию. Ну, как уж тут было не разговориться, чтобы скоротать время? Но истинный его потенциал я раскрыл в Брюгге. Какую же он мне серию лекций закатил о тамошних местах! Но уж извини, то был эксклюзив, обойдёмся без повторений! – «Главное, умасливай её своим сладкогласьем. Позже можешь даже попробовать монетками выстлать наш маршрут у неё на спине – вполне пригодная замена терапии из Спа». – Знаешь, как я его тогда обозвал? Архитектурный эмпат! Для него «музыка в камне» отнюдь не метафора. Должно быть, какое-то расстройство. – «Нет, ты меня в это не втянешь». – Но забавно то, что мы тогда так и проскочили мимо Франции. Мне-то было без разницы… Спокойно, ребята, спокойно, это тогда мне было без разницы! А вот у него маршрут был весьма даже установленный: германские земли, швейцарские кантоны, Тироль, Ломбардия, Тоскана, Рим. Он пояснял это… Как же там было? А, так пальпирует рыхлую Священную Римскую империю. – «Да она же и половины слов не понимает. Твоё счастье. И моё. Но представь, что начнётся, если ещё и я встряну?» – Мол, изучает эволюцию стиля и особенности связи способа администрирования территорий с архитектурным оформлением самой администрации. Я сам до сих пор слабо понимаю, что это значит, и уже забыл, на кой оно ему нужно. – «Ну что ты всё обо мне да обо мне, давай уже о себе или о ней, а? Кто тут кого наблюдает?» – Уверен, у него уже есть, что сказать и об этом месте. Встречайте овациями, мистер Мартин Вайткроу! – «Барнум чёртов. Так свою репутацию историедобытчика и зарабатываешь, да? Теперь, чтобы не обижать почтенную публику и початые бутылки, надо что-то сказать».

А у него, честно говоря, было. Он старался излагать так, чтобы не отпугнуть девицу. Впрочем, это его прорывающееся в устную речь архитектурное философствование нашло живой отклик у завсегдатаев. Вот тут урбография и начиналась. «Ладно, Генри, я сам напросился; хоть и получилось через задницу, но всё-таки своё дело ты сделал, так что спасибо». Какой угодно вечер в какой угодно забегаловке ни возьми, разговоры рано или поздно сводились к городской мистике и неожиданным откровениям. Какие-то были чистым художественным вымыслом, вроде переложения истории о Летучем голландце с паровозом в главной роли, какие-то – попыткой найти объяснение вещам иррациональным. Были и те, кому у Лувра виднелась пирамида, а то и группа. Или даже две из них, со смещением сплетавшиеся между собой. Встречались и те, кто понимал ощущения Мартина по поводу площади Согласия, и говорили, что обелиск похож на застывший в камне момент, когда капля падает с высоты в воду, и образует такой же вытянутый хвост, над которым внимательный и быстрый глаз часто способен увидеть каплю поменьше, – при этих словах Мартин вздрогнул. Оценили и его пассаж о Сакре-Кёр, дополнив его тем, что только неовизантийский стиль и подходил: где, как не в Византии, расположенной на стыке культур, знали цену языкам и символам, а купол-котёл обещал равномерное переваривание семиотических ингредиентов.

А иногда эти рассказы касались не непосредственно географии и топографии, но также и городских легенд. Например, один нормандец, работавший сторожем на Трокадеро, клялся и божился, что уже не в первый раз видит на Йенском мосту одну из, как понял Мартин, dames blanches¹⁹, и был уверен, что это именно она, белая дама, а не какая-то непоседливая богачка, поскольку по всем канонам легенды была, для начала, в белом или тёмном, но отливавшем под Луной серебром, при этом, в качестве обязательного условия, стояла на мосту, и вдобавок ко всему не убегала или сдавалась на милость, а поджидала, когда он подойдёт, и приглашала на танец, дивно хохоча. Вот только одно не сходилось, говорили новоявленному мастеру логики: на статного молодого красавца, как того требовало сказание, он ни разу не походил. После чего, разумеется, чокались и замиривались – драться сил не было. Не было сил и спорить насчёт того, возможно ли на французской земле увидеть героев зарубежных преданий, в частности британских: ещё один временно трудоустроенный на Выставке и работавший там декоратором по гипсу будто бы видел, как на крыше беснуется – так зовут его на родине – Spring-Heeled Jack²⁰, да не один. А упреждая вопрос, откуда ему про таких персонажей знать, то ответил, что-де он и не ведал, но, поскольку трудился он над британскими павильонами, то как-то раз после смены разговорился с английским прорабом, понимавшим по-французски, а тот, услыхав описание чёрта, и предположил, что это не кто иной, как старый злой Джек-пружины-на-пятках с гастролями.

И стоит ли упоминать все свежеиспечённые мифы, кажется, замешиваемые прямо на месте и тут же румянившиеся от жара дискуссий, о самодвижущихся аэростатах, одним лишь чудом и слепым провидением едва втискивавшихся в выставочные площади? О том, как они крадут и пожирают облака. О том, как они, изгоняемые острыми шпилями церквей, вынуждены скрываться где-то за зажравшимся шестнадцатым округом. О том, как иногда они тянут к земле тонкие и длинные хоботки, с помощью которых отрыгивают что-то на землю – возможно даже, что тех, кто захотел на них полетать, собрав гроши по углам протёртых карманов, но не вернулся вечером в свои соломенные постели. О том, как в стаде этих белых барашков завелись чёрные овцы. О том, что они всегда за всеми наблюдают сотней глаз – и спорят с той сотней, что уже имеет город в виде циферблатов. И на этих словах Мартина объял уже ледяной пот – ощущая подобное, он тогда и замер перед башней Гар-де-Льон.

Иногда эту серьёзную мужскую компанию разбавляли, составляя конкуренцию стационарным гетерам, влетавшие совсем юные пташки, щебетавшие, только чтобы щебетать, и порхавшие, чтобы порхать. Ладно, на самом деле не только, и имевшие смелость так врываться в чужие владения только потому, что были под протекцией особенно жестоких и диких молодчиков, чью жизнедеятельность как раз и описывал для газеты Энрико, обитавших как раз на Монмартре, Бастилии и Бельвиле. В вечернюю пору их сменяли гризетки такого вида, что Мартин отметил, как на сей раз в его голове смешиваются французское «gris», лёгшее в основание «grisette», и английское «grease». Замученные женщины, формально составлявшие тот же полусвет, что и их более удачливые кузины, снимавшие мансардные этажи османовских домов, они были совершенно лишены сияния, которым будущее осеняет молодость, ныне увядшую и угасшую. Мартин взял одну из пустых бутылок и расположил её на вытянутой руке между собой и одной из таких барышень, которую увидел через припорошённое пылью и известью окно. «Вот бы взять её и поместить туда, как кораблик, как бабочку под стекло, чтобы сохранить то, что ещё возможно», – проявил он жалость под маниакально-минорную мелодию, выстукиваемую на пианино в сопровождении виолончели, готовивших слушателей к развязному, вороном покаркивавшему, скользящему полуречитативу:

В кабак… Я захожу ’посля конторы.

Подонки… Своей лишь жизни воры.

Откушал… Бреду под керосина дрожь.

’Муазель… Вам так пойдёт вот эта брошь.

И в нумера помчались мигом…

Она на мне тряслась как «зингер».

Я напорист был как «даймлер».

Скреплён прогресса нравов займ.

Чулки… Скользят по ножкам светлым.

Ноздря… Сопит над яда горкой белой.

Веселье… Ничто без пустоты за ним.

Ангела напротив… Поиметь бы в нимб.

Прогорело страсти пламя мигом…

Она на мне тряслась как «зингер».

Я напорист был как «даймлер».

Скреплён прогресса нравов займ.

Рука… Её рука царапает мне торс.

Своей… Как упряжью верчу копну её волос.

Подарок… Ценою в свете дня растаял до гроша.

Тонкий вкус не для тебя? Отведай остроты ножа!

Прогорело страсти пламя мигом…

Она на мне тряслась как «зингер».

Я напорист был как «даймлер».

Над телом сломанным я плачу-замер.

По мере того, как Солнце уставало дарить свои лучи всем этим безвылазным пропойцам и тем, кто вечно жаловался, что в студии мало света, а зеленоватой и с синеватым кантом жёлтой люминесценции редких газовых ламп – расслоение и обособленность Холма чувствовались уже на этом уровне – становилось недостаточно, в ход шли лампы керосиновые и масляные. В их огнях и мир казался нарисованным толстыми и жирными мазками, и невозможно было отстраниться от этой панорамы, но лишь больше придвинуться и провалиться, также омаслянев в современной манере. Черты лиц плавились, становились одновременно угловатыми и смазанными. Глаза блестели мутными пятнами. Покатые плечи и сутулые спины облеплял густой спёртый воздух мрачного фона. Руки и ноги становились каучуковыми или растворялись за агеометрической мебелью. А стоило таким мизераблям покинуть питейную, и газовый свет фонаря, установленного близ кабака, не дрожал, как пелось в романсе, – морщился, своим трепыханием тревожа скрывавшихся в тенях бесов; не порывались бежать лишь мигрировавшие с фасадов в тёмные переулки и дворы стаи медуз и кальмаров внизу стен и на шас-ру – порождения рвоты, ей же множившиеся и кормившиеся. Расходившиеся в разные стороны фигурки, казалось, не удаляются, а уменьшаются, истираются и поражаются в деталях, лишённые третьего измерения, соответственного своему слою и плану, и сворачиваются до мерцающих точек, чтобы, скрывшись из виду, взмыть и присоединиться к далёким звёздам, – туда, где им и место. Туда, куда вознесут их труды, оставив от них в глазах потомков один лишь холодный, далёкий во времени блеск.

Возвращение в гостиницу прошло под ожидаемую и благодаря этому совершенно спокойно выслушанную ругань хозяйки, оценившую кроткий нрав своих временных постояльцев, а потому в какой-то потуге на заботу напомнившую, как им дойти до своего номера. Энрико был галантен, как колибри перед цветком, когда, в знак признательности пытаясь чмокнуть даме ручку, завис над дланью, будто уснул, скоро клюнул её носом и шумно втянул воздух трубочкой губ, после чего выпрямился и зачем-то пожал и потряс руку – и был таков. Реакцию женщины определять не было времени, оставалось только поспевать за этим чудо-угодником. Якорем рухнув на мягкий ил кровати, Энрико сообщил, пока ещё помнил, возившемуся с дверным замком Мартину, стоявшему к нему спиной:

– А я, межпрочм, справился.

– С чем? С приступм тшноты или бтинками? В любом случае пздрвляю.

– О-ой, дура-ак… Звни. Справился об этьх твоих ненормальных.

– И что же?

– И то же! Или не то же? Крочь, успех! – Тут Мартин повернулся, благополучно разобравшись с вопросами безопасности.

– О!

– Ик-ага. Во французейшем смысле «au»! Золото! Ой, нет, пгоди, это ж в прдической, хе-хе, прдичскй таблице оно «Au», а у… ау-ау-а-а-у-у-у! А у… К-хах! А у французов ж нет «au», у них «eau», и никакое это не золото, а вода… А у нас есть вода? – Генри поплыл, пора было маякнуть утлому судёнышку его сознания.

– Так что там с ненормальным успехом? – Ладно, вышло преотвратно, но попытка не пытка.

– А, ну вот. Мы попадём на следующее собрание. Им, вродь как, пзарез нужны новые люди. Так мы и проникнем. Ещ… Ещ… Ещ-щ-щё одни сердобольные комки жира на кипящую за правое – нет, левое! – дело сковрду.

– Кипящую? Они что ж, прям такие анархисты-ревлюснеры?

– Анорхисты? С щво ты взял? Не-не, у них всь при себе! А то и большь, чем нужн.

– Расширяется предприятие, хи-хи, а?

– О да! Оказвается, полно желающих псмотреть на этот цирк ближе, чем из первого ряда.

– И мы туда же, – устраивался Мартин на своей койке, расплескав видимые в поднявшейся пыли калейдоскопики дивных сновидческих миров.

– И нас туда же.