Текст книги "«MCM»"

7

– А, чтоб вас…

– Дорогая, помни о манерах!

Селестина куксилась из-за того, что теперь флю-транспортироваться могла лишь в сопровождении Сёриз, и, чтобы вновь обрести независимость, заново открывала для них обеих счастье пеших прогулок и поездок в общественном транспорте, отводя своей доброй, слишком доброй и рассудительной, подруге роль ведомой. Та и отыгралась: пришлось по обоюдному согласию и естественным причинам смотаться по флю-каналу к, как его игриво назвали, Le Petit Palais du Pipi неподалёку от настоящего Пти-Пале. «Всё-таки в этом отношении город ужасно непрогрессивный и маскулинный, расположенной к длительным прогулкам даме предлагается столь мало удобств!» А переход по флю-каналу для ведомой, то есть на сей раз Селестины, означал неизбежное головокружение, мигрень, комок к горлу, тошноту, холодный пот, слабость или всё вместе в зависимости от слаженности перемещающегося дуэта. Селестина проявила самообладание, так что узнать, что же из всех этих напастей выпало ей, для наблюдателя было невозможно. А выдержка сегодня была нужна, как никогда прежде – день обещал быть хлопотным.

То было двадцать восьмое мая. День всегда предсказуемый астрономически, но никогда – по последствиям. Ещё никогда не была экранирована столь огромная территория, ещё никогда на такой территории не собиралось так много людей – и это несмотря на понедельник. «Уж если где мёдом намазано…» И ещё никогда на такой территории с таким количеством народа не было такого объёма потоков, готовых забурлить и вскипеть.

Впрочем, первая половина дня выдалась на удивление спокойной. Не встречались ни помешанные, ни бесстыдные миноры, ни прочие подозрительные личности, даже в целом по городу, вроде бы, уровень преступности был ниже обычного. Но урбматерия не обманывала: она, как и полагается в подобный день, не была тиха и стабильна. Штабу пришлось поднимать весь резерв, однако не столько для ликвидации уже появившихся прорывов – их-то тоже было меньше ожидаемого, сколько для неминуемо последующих, компенсирующих утренний недостаток. Вот этим-то закладыванием будущего, обеспечивающим ситуации суммарную естественность, и пытались пресечь настороженность Селестины. Да что там: её в «выставочный» патруль-то сегодня сплавили, лишь бы сама во всём убедилась.

Что ж, напарницы, как и в прошлые разы, начали обход с воспроизведения маршрута Селестины той ночью. Снова сельскохозяйственное, котельное и уже транспортное оборудование, вновь смотрители Выставки и отлынивающие от лекций «латиняне» встретили странную парочку механоманок полным непонимания и удивления взглядом.

– Вы что, никогда не видели бициклисток и автомобилисток, чтобы так бесстыдно глазеть?

– А то как же? Еженощно в Cafe d'Harcourt!

– Да как вы… Да как ты, хамло, смеешь? Сейчас твоя щётка под носом мне сапоги чистить будет!

– Тише, тише, дорогая, идём отсюда. – И уже на достаточном расстоянии: – Что ты?

– Да ничего я! Я, я вообще ничто! Пустой звук! «Не беспокойся, всё в норме». «Редко, но бывает». Гр-р. Прости, милая.

– Давай-ка на воздух, здесь мы не узнаем ничего нового.

Они вышли на боковую улочку, примыкавшую к ограде и послужившую пристанищем дополнительных павильончиков, преимущественно подсобных, однако и на ней зачем-то предлагали оценить и резину, и баварское пиво – прямо по соседству. «Миноры встречаются даже тут».

– И вот здесь ты смогла спрятаться от тренированного мужика с грудой новейших штуковин? О, а стекло-то уже вставили. Любопытно, списали на жирного голубя или на отлетевшую от экспоната пружину?

– Я только сейчас вообще осознала, как далеко от тебя была. Будто одной секции тогда и не существовало. Вот этой, художественной. Сразу Дворец оптики, марео– и синеорама… небесная сфера и… О-о…

– Что, падение?

– Разве что моих интеллектуальных способностей. Я дура. Смотри, смотри, что рядом со сферой! Как я вообще могла это не только проглядеть, но и вовсе не учесть?

– О-о. Вокзал Марсова поля. Ладно, я тоже не лучше.

– Вот мы и нашли несколько соломинок. Уже в этом ты была права.

– А ты – в том, что это не всплеск. Кажется, что-то во всём этом мы понимаем. Да только папá больше утвердился в мысли, что никаких «включений» и «соломинок» не было. Задержанный экранированием отток.

– То есть его не смущает, что оно слилось куда-то не туда? Ты же потом указывала, что единой воронки вниз нет?

– Указывала, но если её не было видно на флюграмме, то это, чисто технически, означает, что периметр и впрямь сработал.

– Да, но вокзал? Неужто в штабе вот совсем не придали этому хоть какое-то значение?

– Какое-то – несомненно.

– То есть ничего, что это тоже может быть частью плана?

– Сели…

– Сама рассуди: вот та сфера, вот пустота вместо моста, вот урбматерия, с которой сцедили умбрэнергию, а вот… их доильный аппарат.

– Очаровательное сравнение.

– Очаровательнее то, что на вокзалах традиционно запутываются и наслаиваются потоки, которые отследить невозможно, а если злоумышленники умеют ещё и передавать команды с одного уровня на другой, то перспективы и вовсе безграничны: любой мостик над путями, любой переход, любой переезд – и всё.

– «Они»? Уже не «он»?

– Во-первых, один «он» у меня уже есть, не хочу запутаться…

– До чего порядочная девушка. Ай!

– Ай!

– Ну, не на людях же!

– К-хм. Во-вторых, это уже настолько План, что для его подготовки и осуществления нужны несколько участников.

– Н-ну как скажешь.

– Ты мне хоть немного веришь?

– Ох, старые боги подмигивают таким перипетиям. Отказываться принять это за их знак будет невежливо и неучтиво.

– Дай я тебя расцелую!

– Для публики, полагаю, безумств на сегодня и без того хватит. Слушай, – посмотрела она на предплечье, – пока всё спокойно, а до главного события ещё далеко… Как тебе идея немножко отвлечься? Мы же на Выставке, а я хочу посмотреть же что-нибудь без оглядки на обязанности.

– Да уж, безумством сегодня заражены все. Ай!

Так они, с соблюдением всех правил приличия, и переместились к Малому дворцу. Есть пока не хотелось, так что проигнорировали возможность подкрепиться в «Ледуайен», предпочтя свежий аромат садиков, обрамляющих «дворцовую» часть Выставки и её светлые, лишённые прокуренной желтушности песчаника контуры, сколь угодно противные критикам без доступа к власти, и позолоту декора, яркую, ещё не омрачённую завистью и жадностью. Видели они и лениво взмывающее к своим собратьям облачко – ах, жаль, не успели на рейс! Но ничего, откуда-то за Гранд-Пале доносилась музыка.

Музыка! Скорее, скорее туда! Оркестранты пользовались отсутствием надзора, а потому закатывали мелодии шансонеток. Селестина и Сёриз пустились в пляс, каблуки высекали из придорожной пыли искорки, юбки их развеивались в лисьи хвостики, а ис-диспозитиф Сёриз только и поспевал дарить всем вокруг внезапных солнечных зайчиков, будто бы от хозяек хвостиков и драпавших. Смех! Когда в последний раз они были столь же беззаботны? Да неважно – они счастливы сейчас. Они могли бы взмыть к небесам и без дирижабля, не было ни лишней ноши, ни лишних попутчиков… Но был взгляд какого-то, по-видимому, администратора, вперившегося в музыкантов, покорных его бюромантии и переключившихся на другие сочинения, более спокойные и присталые державности архитектурного ансамбля. Через каких-то полгода, после снятия экранирования, это видение Дворцов станет официальным. Не одной из возможностей, но основной оптикой измерения потоков и каналов, пересекающих здания и транслируемых ими, которое устанавливает правила и законы их связи. Но пока что… Пока что это не их забота. Танцы аж вскружили головы и помрачили сознание, на миг потухли краски мира, до того необычайно яркие, – отчаянными ли стараниями музыкантов, сопрягающимися ли стихиями, собственной ли подруг расположенностью. Фуф, скорее искать рикш – и на Эспланаду.

Само название, конечно, несло отпечаток разрушения, потери и неполноты, но не потому ли нынче Эспланада инвалидов отдана под всё созидательное и необычайно мирное, соперничающее лишь красотой. Не красив ли даже такой приём, как упрятанные под пешеходную зону железнодорожные пути вокзала Инвалидов? «Ой, нет-нет, это всё позже».

В полную противоположность Дворцам место было лишено историчности. Оно связывало не во времени, ведь для всех оно было одним – современностью, но в пространстве. С восточной стороны у ограды расположились особняки провинций Шестиугольника: Пуату, Арле, Прованс, Бретань, иллюстрирующие их нынешние жизнь и уклад – ну ладно, без небольшой ретроспективной справки не обошлось, однако она не в акценте. Но что же это перед ними? Ах! Скорее внутрь! В павильоне открыли свои филиалы «Bon Marché», «Louvre», «Printemps» – бокалы золотистой амброзии меж кувшинов с водой и чернилами! «Вернёмся сюда ночью и оставим себе что-нибудь на память! Ну! Ну-у… Ну тебя». Нашлись даже украшения от дома «Тиффани» и других мастеров ар-нуво, вдохновлявшихся, помимо прочего, и египетской темой: здесь и сапфировые скарабеи, и изумрудные стрекозы, и рубиновые скорпиончики – в меру шокирующе и провокативно. «Вот бы папá это всё видел!»

А что же ближе к Военной школе и с западной стороны? Мебель, обивка, обои, столовые приборы, элементы декора из бронзы и железа – всё также в новейших и проверенных вкусом стилях. Надоедает ли, что все устремились в одно русло? О, нет-нет, не в ближайшее десятилетие – и пока не выродится в массовое да штампованное. «Мне нужно посидеть на этом диванчике!» «Мне нужна эта лампа!» «Мне нужна книжка, подходящая этому дивану и этой лампе!» «Мне нужна книжка, подходящая мне, сидящей на этом диване и читающей в свете этой лампы!» «Фуф, и правда что пора присесть».

После отдыха, чтобы вновь не утруждать себя, отчего бы не прокатиться на уже знаменитой самодвижущейся дороге? «Да они подбираются к нашему способу перемещения!» – подмигнула Селестина. Привычные к внезапным ускорениям, в отличие от многих дам, а то и жантильомов, подруги смогли удержаться на самой быстрой дорожке троттуар-рулан со скоростью, достойной иного творения братьев Рено или Мор. Оторваться от городской суеты. Вознестись и окинуть взглядом дома – те самые, иктерические – на авеню Рапп и Боске, рю де Гренель, Сен-Доминик и де л’Юниверсите, поневоле превратившиеся в заповедник седьмого округа и фактически варившиеся в собственном соку ввиду ограничения сквозных потоков экранированием выставки. В какой-то мере, впрочем, это было справедливо: если на Выставке были антропопарки, представлявшие жизнь людей определённой эпохи или местности, включая город-хозяин предыдущих веков, то отчего не быть и такому же парку, посвящённому нынешней жизни самих горожан? Вы видели народы и племена, покорённые великими нациями, а не желаете ли свысока взглянуть на «воспетый» Бальзаком лё Фобур и его обитателей? Захватывает.

«И вновь привет тебе, Марсово поле. Да сколько ж можно?» Нет, в этот раз они пойдут по его восточной половине, без захода в тяжеловесные металлургические павильоны, сразу к набережной… Секунду, а это что? Дворец костюмов? Дворец костюмов! Так вот, на что могут пойти обнаруженные на Эспланаде атлас, батист, бомбазин, габардин, газ, кисея, коленкор, креп, кретон, лоден, мадаполам, муслин, оксфорд, органза, – Селестина ныряла в одни ряды и выпрыгивала из других, примеривая то одно, то другое, на что Сёриз отвечала неодобрением, но всё же позволяла и себя в это втянуть – пашмина, поплин, сатин, ситец, тафта, твид, тик, туаль, фланель и… – и тут Селестина поймала себя на мысли, что легче и в гораздо большем объёме могла бы воспроизвести по памяти большее число архитектурных материалов и элементов. «Кто ж такую замуж-то возьмёт?» Красота, но одно расстройство. «И вообще, у нас фасончик моднее будет, даже без учёта ис-диса, а с ним – так и вовсе несравненно! Вот!» Что ж, иногда при декларировании дозволительно быть косноязычным для придания заявлению стержня, большей ригидности и недопустимости оговорок – и к чёрту аргументацию! На том, пожалуй, пора было вернуться и к своим обязанностям. Выходили подруги с гордо поднятыми головами.

Нет, правда, портные Директората действительно добротно потрудились над их… даже невозможно называть это «формой №4, светской». Блузы приглушённых цветов с очерчивающими тёмными поясами в три пальца шириной, гармонирующие с тонкими редкими полосками – лазурно-пепельными у Селестины и вишнёво-шоколадными у Сёриз – на белизне простых юбок-колокольчиков и курток с уменьшенными муффонами плеч. И всё из добротной ткани. Плюс, что немаловажно, без жёсткого корсета вопреки требованию времени. Девушки, бунтующие против этого – что в прямом, что в переносном смысле – набирающего вес предмета туалета уже ввели в оборот фразочку: «Пойдите, сударь, и дирижабль в него затяните, а меня не раздувает!» Инженеры, услышав такое, вероятно, были бы весьма раздосадованы.

Не всё напарницы посмотрели, не всё успели оценить, но до чего же незаметно пролетели…

– Ох, пять часов! – провела простенькие расчёты и слегка ужаснулась на подходе к Йенскому мосту Сёриз.

– Это место непременно следовало экранировать. Всё-таки здесь платят не франками, а временем.

– А точнее даже так: франками – за настоящее, действительное и реальное – выбери по вкусу, – а временем – за будущее, грядущее и неизбежное, – уже догадываешься, что следует сделать.

– Что же, в рецепт не включены «наблюдаемое» и «возможное»? Пессимистично, моя дорогая, – спрыгивала с тени Трёхсотметровой башни на камни моста Селестина.

– Это всё накатывающее и преходящее. Ис-диспозитиф даёт о себе знать.

– Уверена, что это не мелюзга какая-то тебя задела? Такой большой город, а не то, что ходить – разойтись негде!

– Естественное объяснение. Ты утренняя себя бы дневную послушала. Нет, Сели, мы должны быть готовы. Затаимся и будем выжидать. М-м, как тебе вон то заведение? Обзор неплохой, есть перегородки и всё нужное, чтобы не нарушить цеховой этикет.

Мимо них продефилировали пользующиеся увольнительной на берег два моложавых статных офицера в русской тёмно-синей форме и кажется, уделили чуточку больше внимания платьям Селестины и Сёриз, чем рекомендуется в обществе, однако исправились парой лаконичных комплиментов, за что были прощены. Тембр показался Селестине знакомым, но то, должно быть, какая-то профессиональная лингвистическая аберрация, свойственная русской военной языковой школе. И хоть она старалась не сваливать всё в одну кучу и поберечь рассудок, всё равно получалось, что та троица как-то связана с… Ой, ну это.

– А пока мы идём, Сёриз, расскажи, кстати, что ты делала после кульминации ночного приключения? Я-то вот бесцеремонно плюхнулась в штабе, но ты появилась не следом за мной.

– Это такой интерес-извинение, что оставила меня там с кучей догадок? Ну, а что я могла придумать? Твой рыцарь без белого коня, но неплохо гарцующий сам по себе покрутился на месте с минуту и рысью ускакал куда-то в павильоны, так что я пошла туда, где видела тебя в последний раз, думала спуститься к реке.

– Но-о?

– Но мои намерения встретили препятствие. Какой-то невнятный – что в смысле появления, что в смысле вида – охранник увидел меня на мосту. Он – в прострации, а я вся в белом. Начал мямлить что-то про белых женщин на мосту и страшную участь, если он откажется со мной потанцевать и сказать, что я красивая. Позже-то я вспомнила, что это за предание. Нам надо бы взять в оборот. Так вот, не сбрасывать же в реку было и его в отместку за тебя? Я подыграла. Раз-два-три, раз-два-три, всё, молодец-красавец, сторожи дальше. Надеюсь, с ним всё в порядке. Быстро оглядела место схватки, ничего не нашла – да, твой ис-диспозитиф в первую очередь – и переместилась в штаб.

Ротанговые кресла второго яруса двухэтажного ресторана на набережной приняли их в свои объятья. Селестина надеялась, что через них, через каркас строения и почву, через окружавшие их колониальные павильоны к ней перейдёт хотя бы крупица мудрости этих далёких, теснее связанных с природой народов, их тонкое ощущение своего места в этом мире, – однако понимала, что всё окружавшее их было и оставалось лишь подделкой, источавшей хлипкое сияньице аутентичных форм, вызванное безвредным для архитектосферы города – благодаря экранированию – сгоранием сих чуждых, не привитых к нему конструкций. Но ни одной из этих пагод, мандир, ступ, чайтья, сала, ханака – и что там ещё есть – не было суждено простоять более одного сезона: их токсичное разложение, не будь создано экранирование, пресекли бы сносом и, на какой-то срок или до появления особых перекрывающей силы обстоятельств, градостроительным вето.

Единственным объектом, своей статью и органичным, и содержательным, и смыслообразующим, перманентным вместилищем всех возможных собраний был Дворец Трокадеро. Браво гениям Давью и Бурде, умудрившимся сплести в нём мавританское и византийское начала, короновавшим его диадемой статуй наций, давшим ему дуги-крылья, которыми он, как заботливый родитель и воспитатель, укрывал павильоны-сироты, оторванные и воспитанные на чужой земле, отданные на заклание и потеху… «Как пастух с двумя овчарками, погонявший стадо», – пыталась выбить первую аналогию Селестина. Но нет, то была правда, он даже позволял Мадагаскару усесться ему на шею. Это здание источало музыку, переливалось архитектурной полифонией, оно сглаживало противоборствующие теченьица и находило им верные углы сочленений. Но было в нём, в аркаде нижнего яруса, и что-то от мрака Колизея. Да, в него закладывали ложную открытость соперничества и борьбы, она это знала, – но вот чувствовала иное. Пожалуй, только внутреннее благородство сего метиса-полимата и препятствовало тому, чтобы вытекающий из его подножия водопад, рифмованный Шато д’О на Марсовом поле, не окрасился в алый и не стал продолжением и посвящением римскому богу войны – это его поле, не его город.

Селестину отвлекли не знающие устали мальчишки, разодетые по модной морской теме, пробежавшие опасно близко к довольно грубым столикам и показывавшие руками какие-то фигуры, которые, как она позже сообразила, обозначали дирижабли и полёты на них: головы и тельца становились гондолами, а поднятые над головой и разведённые луковицей руки со сцепленными в замок пальцами – волшебные, как для малышей, газоносные оболочки. Не забывала детвора издавать и смешные, а порой и сомнительной приличности звуки, имитировавшие то работу пыхтящих и жужжащих двигателей, то выходивший из разошедшихся швов газ, то, кажется, что-то отдалённо напоминавшее русский военный жаргон, чем неизбежно вгоняли в краску своих нянь и матерей. Селестину же это заставило улыбнуться. «Любопытно, сколько сегодня берут – или уже прямо-таки бесстыдно дерут – за полёт?»

Возможно, это была бы её последняя непринуждённая улыбка на сегодня – подкрадывались минуты сопряжения светил. Последствий предостаточно, если Солнце и Луна просто изволят появиться на небе одновременно. Уже от этого все флю-мируа в неопытных руках могут потрескаться и лопнуть в жалкой попытке регистрации без фильтрации и сортировки всей активной умбрэнергии, выплёскивающейся из недр и вскипающей в пресыщенной сольэнергией среде. Но Луна, встающая в линию с Солнцем, – это и вовсе неуправляемая нефтяная скважина, притом горящая, потоп городского масштаба. О, нет, дело не в каком-то мифическом страхе и ореоле таинственности события. Обыватели и вовсе могут не почувствовать изменения – не моментально. Но значительная часть всех будущих обрушений зданий, пожаров, логистических патов, актов преступности из-за разбушевавшихся миноров, вспышек инфекций, а порой и умонастроений объяснимы затоплением и заболачиванием умбрэнергией, которую не смогли вовремя перенаправить и отвести. Селестина и Сёриз и сами ей пользуются, но масштабы совсем не те, да и противопоставить что-либо стоящее – нечего. Стратегически можно только пытаться сконструировать карту потоков на основе получаемых сведений и посылать урбматерии команды для изменения состояния, а локально, подбирая варианты по ситуации, – справляться с тем, что имеет низкую скоммутированность или не укладывается в общую выработанную схему.

Не могла Селестина, пока поднималась по винтовой лестнице, не встретиться взглядом и с колоссом Павильона русских окраин, бесцеремонно доминировавшего на Трокадеро и над ним. Вновь она размышляла: как поведёт себя он, даже будучи за периметром? Охватывает ли его периметр целиком? И может ли он быть использован в гнусных целях независимо от ответа на предыдущий вопрос?

Положим, Селестина о Павильоне и не справлялась, но ей и в манифест заглядывать не нужно, чтобы по видимой части конструкции определить гуморы объекта. Ей представлялась грязной фальшью его попытка скрыть свои истинные размеры светлым блеском металла, мимикрировавшего под небесную твердь, но на деле – царапавшего и рассекавшего её, впивавшегося в неё. Было странным, но она не обнаруживала признаков горения, только ощущение холода. «Стало быть, это одобрено на самом верху? Ещё и Выставку переживёт? Жуть». Казалось, сооружение зачем-то пыталось соперничать с Дворцом, передразнивало его, выворотив наизнанку само естество, превращало себя в огромный оргáн. Чем дольше она смотрела на него, тем больше была уверена, что оно вследствие извращённой эндотермической реакции изымает из пространства краски, музыку, ароматы и очаровательную квазигармонию, подменяя своими, излучавшими что-то неземное, что-то на стыке первопричин космоса и хаоса. Чужеродный кристалл отталкивающей сингонии, чьи трубы-щупальца присасывались к пространству и времени и притягивали к себе, душили, давили, обвивали, подобно столь же чуждым созданиям из морских пучин – и теперь расплывались чернильным пятном в меркнущем свете Солнца.

Всё, она не могла на это смотреть, и мучить этим же Сёриз не собиралась, а потому уговорила пересесть на южную террасу: затмение видно так же, только без отвлекающих и угнетающих факторов, а официанты начали предлагать закопчённые стёклышки. Впрочем, всё пошло не совсем по задумке…

«Такого-то левиафана проглядел! Вот он, корень моей хандры в те дни! А ты знаешь, есть в этом что-то от архитевтисов, октоподов, каракатиц и прочих милашек – приматов океана, избравших путь трудной морской эволюции…», – услышала она исходивший откуда-то снизу разговор по-английски со стороны близлежащего книжного киоска, за какой-то невнятной потребностью разместившегося здесь, ведь он располагал лишь обычной европейской литературой, а потому больше напоминал… «Миссионерскую лачугу сию перерою, но найду тебе то описание из Гюго!» Точно, миссионерскую лачугу! Нет, она решительно хотела увидеть своего собрата по несчастью, но, повертевшись в кресле, так и не смогла найти удобную позу, а разглядеть общавшихся удалось лишь, как это называется, краем глаза – всё-таки, киоск был не совсем в прямой видимости: его загораживал обструганный лес подпорок, рядок высаженных пальм и какие-то декоративные ширмы, ещё и эти чёртовы котелки и цилиндры – где-то за всем этим и притаился источник любопытных речей. Увы, подняться и подойти туда – вот так, напролом, отбросив правила приличия, позабыв о подруге и, вероятно, опрокинув в полутьме столик, не было суждено.

Непонятно откуда выскочила – и соблюла ли правила цехового этикета? – слегка встрёпанная, замотавшаяся Корнелия, у которой были новости. Тем временем сургучом наплывала Луна на дневное светило, и на ней уже начали проступать тёмные сигилы, де-факто скрепляющие любые заклятия и умбральные контракты.

Селестина всегда умела расставлять приоритеты, а потому довольствовалась доносившимися сквозь фоновые шумы обрывками цитат. В конце концов, в городе помимо миноров хватало приличных эмпатов вне Директората, ещё когда-нибудь пересечётся, в таких обстоятельствах это и не мудрено. Корнелия определённо мчалась к ним на всех парах и довольно долго металась в поисках: жадно хватала ртом воздух, в чём ей совершенно не помогал корсет, и тяжело опиралась на столик, едва ли не расплющив пальцы. У публики, кажется, по поводу неё разово случился приступ светской куриной слепоты.

«Ага, вот! На вас нападает воздушный насос, – декламировал на сносном мурлыкающем французском искажённый прочими шумами голос. – Вы имеете дело с пустотой, вооружённой щупальцами…»

– Селестина, Сёриз, – прерывисто и тихо говорила она, – Зацепка. Одна.

– А что же не по ис-дису?

– Замучаюсь отбивать.

«…Кровь брызжет и смешивается с отвратительной лимфой моллюска. Множеством гнусных ртов приникает к вам эта тварь…»

– Ранним утром, – отдышалась она наконец, – в субботу. Как понимаете, придётся обычным транспортом. Но тебе-то, Селестина, к такому не привыкать, да?

– Пожалуйста, дальше, – взмолила она, но с мольбой обращалась не к Корнелии.

– Агитационное собрание кучки придурков-анархистов. В Нёйи-сюр-Сен.

– Да, на это они горазды, сборища, – просмаковала Сёриз, – единственная форма организации, которую они ценят.

«Вы – пленник этого воплощённого кошмара. Тигр может сожрать вас, осьминог – страшно подумать! – высасывает вас».

– Анархисты в Нёйи, – просмаковала Сёриз. – Нигде в фаланстерах для равновесия не зародились монархисты и капиталисты? Чем они нас заинтересовали?

«Он тянет вас к себе, вбирает, и вы, связанный, склеенный этой живой слизью, беспомощный; чувствуете, как медленно переливаетесь в страшный мешок, каким является это чудовище».

– Дай-ка подумать. Тем, что о них идёт молва среди подонков, неудачников и юных талантов? Тем, что молва стала интенсивней в последние дни? Особенно на Монмартре?

– Сели, Луг и впрямь подмигивает нам. – Та растерянно улыбнулась и взяла Сёриз за руку, провела большим пальцем по тыльной стороне ладони и тут же выпустила. – То есть гораздо позже инцидента и после фиксирования всплеска, который не всплеск?

«Ужасно быть съеденным заживо, но есть нечто ещё более страшное – быть заживо выпитым».

Селестина отметила, что шептаться они могли уже менее напряжённо ввиду освобождавшихся вокруг них столиков – не из-за их разговора, просто затмение уже было не столь эффектным. Однако стоит допустить, что и монолог снизу привнёс свою лепту, если судить по участившемуся тихому, сдавленному детскому плачу.

– Она, эта группка, вылезла на поверхность, когда некие, по признанию местных, нездешние начали расспрашивать о том, нет ли у нас какого политического, как это называют британцы, bizzare. Ну, им и назвали всего одних.

– Какая прелесть! Селестина, у нас новая развилка!

«Вы отрицаете вампира – налицо спрут… Ладно, признаю, декламировать такое в затмение – то ещё развлечение».

– Сели? Селестина! – легонько стукнула её по ноге Сёриз своей.

– Ай, зараза. Да-да. Вы ничего такого не слышите, нет? Ладно, вернёмся к теме. Выходит, то ли чистое совпадение, вызванное праздностью, то ли некто столкнулся с тем же, что и мы, и начал сам искать ответы, то ли…

– То ли это не то какой-то трюк с целью проверить, хорошо ли подчищены следы, не то мудрёный способ заинтересовать в себе публику, раз уж и мы узнали про субботнее, – отметила Корнелия.

– Кстати, передай девочкам, что мы у них в долгу и признательны за избавление от походов в те кварталы.

– Ты ещё пожалеешь о своих словах, – хихикнула и подмигнула Корнелия. – Есть одно обстоятельство. Знаю, оно может быть притянуто за уши, но…

Корнелия складывала в уме следующее предложение, снизу же, тем временем, ничего не было слышно. Селестина прокляла чтеца за отсутствие выдержки и безразличие к ней, будто он мог знать, что его кто-то подслушивает, что его страшная немелодичная серенада нашла своего адресата, что она хочет как можно скорее завершить этот разговор и броситься к нему – да не может. Но для чего он ей? Для совета? Для неопределённой поддержки? Пожалуй, что так. Провидение было милостиво к Селестине, она вновь услышала его голос, уже удаляющийся. Она почувствовала облегчение, но вместе с тем и грусть, ведь всё же он неспешно покидал её. И мигом нашла наиболее вероятное объяснение той паузе: незнакомец покупал впечатлившую и его самого книгу, и теперь, не обременяющий торговца своими шокирующими повадками, полноправный владелец книги, он на ходу, останавливаясь ради поиска лучше освещённого направления, – электрические огни уже в этот час, но отчего-то не в минуты затмения, наряжали площади Выставки в перламутровое с золотом колье, – извлекал мудрость.

«А, вот ещё! Спрут – это лицемер. На него не обращаешь внимания: он обнаруживает себя внезапно. Комок слизи, обладающий волей, – что может быть страшнее! Капля клея, замешанного на ненависти».

– Но оно таково, – соизволила продолжить Корнелия. На самом деле прошла лишь пара секунд, но других таких мгновений, полных чувств, образов и рассуждений, Селестина не смогла бы припомнить, столь редки они в любой жизни. – «Нездешние» что-то понимают в урбэмпатии. Во всяком случае, один из них. И ты себя уверила, что той ночью наткнулась на русских, делавших странные замеры в области, близкой к возможному местоположению… чего бы-то там ни было по твоей гипотезе. Увы, я не выяснила, какой, по мнению «здешних», язык родной для «нездешних». В городе сейчас полно иностранцев, однако в данном случае совпадений многовато.

– На это, моя милая Корнелия, у нас есть своё «одно обстоятельство» опровергающего свойства, даже два, – и Сёриз принялась вводить Корнелию в курс предшествовавших их встрече открытий.

А до Селестины донеслось последнее, уже далёкое, но подкрашенное театральностью интонаций и соответствующей силой голоса, будто обращённое к ней одной: «Спрут вероломен. Он старается сразу ошеломить жертву».²¹

После этого всё внезапно стихло, отчего-то объяла тоска. Но вместе с тем и умиротворённость: из штаба не сообщали о сопутствующих потопу событиях, он будто сам растёкся и рассосался, втянулся обратно в тёмное лоно. Не могли же случайно накануне найти идеальную комбинацию и не заметить этого? Нет, конечно, это тоже утопия. Это была тишина, как после града или крупного дождя. Или артобстрела. Значило ли это, что сейчас, когда богиня войны сказала своё слово, на них пойдут в наступление пехотой?