Текст книги "«MCM»"

***

До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Вернее, те их подобия, на каковые лишь и способен – с моей-то «усидчивостью» и «собранностью», с моим косноязычием, с моей изрубцованной тканью сознания. Да, мои послания безответны, но ты не можешь их не получать. Мы это обсуждали. Как приятно вспомнить твой голос, пускай он и возвращает к моменту нашей разлуки, но вместе с тем и заставляет вспомнить, что в будущем есть время и место, когда и где мы – да, да, я помню, помню, что, скорее всего, в последний раз, а наши жизни при этом оборвутся – вновь сблизимся, испытаем прикосновение, каковое не испытывал и, остаётся надеяться, не испытает более никто. Никто, никогда и нигде. Позабудемся и мы. Я прихожу к мысли, что если по окончании всего намеченного нас вымарает история, то это только к лучшему, поскольку более никто не соблазнится тем, на что покушались мы.

До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Для меня они важны и потому, что остаются тем единственным, что не растворится в пене дней, тем, к чему и ты, и я можем возвратиться в любой последующий миг. Эон их не отнимет. Но они же – и моя эпитафия. Я пишу эти строки, употребив вместо стола надгробную плиту. Из особняка мне пришлось перебраться на кладбище в один из фамильных склепов, окончательно переставших исправно, хоть и всё менее героически и всё более паскудно, – подозреваю, в том и причина, – пополняться. Впрочем, для тебя это излишние подробности. И всё же я оставляю их на бумаге с тем, чтобы ты понимала: Её зов был силён, как никогда. Я поддался. На земле мёртвых я стал к ней ближе, но хотя бы влечение к Ней истязает меня не столь болезненно. Я знаю, что ничего хорошего в этом нет, ведь так Она обретает власть надо мной и в этом тяготении готовится разорвать и поглотить мой разум.

Но только сейчас, как я почувствовал, Она дала понять, что не стремится помешать мне, нет – только подстегнуть, подхлестнуть. Она как-то ощущает, что я веду приготовления, связанные с её освобождением, но мнит, что тем всё и должно завершиться. Такая вот извращённая благодарность. Любопытно, считает ли она меня мертвецом, вернувшимся в мир живых? Способна ли воспринять, откуда я явился? В любом случае, не думаю, что она знает о тебе; Её интересуют лишь мои намерения, мои желания… Но я опасаюсь, что Она почуяла их, поскольку – каюсь! – не оставляю надежды вернуть тебя. Не оставляю этой, как бы ты сказала, детской, наивной, невозможной надежды.

Увы, некому более меня сдерживать.

До сего дня мою решимость подкрепляли только письма к тебе, но теперь стоит признаться: несколько часов назад мною всё же был запущен необратимый и самоподдерживающийся процесс – перпетуум мобиле людской глупости, порочности, страха, веры, жестокости. Элементы и обслуживающий персонал сами к нему притягиваются; исправно играют свои роли и не отказывают всем желающим присоединиться, тем укрепляя вверенный механизм. Если ранее я не мог отступить, потому что не был способен забыть о тебе и оставить наш план, то отныне сил мне придаёт ясность видения того будущего, к которому обращены все мои действия. И его неотвратимость.

Нахожу, что мои компаньоны видят будущее не так, как я, зачастую лишь отдельные его аспекты, но им и мне этого достаточно, тем более что они не были Там и не ведают того, свидетелем чего суждено быть мне. Для кого-то из них будущее – бегство от прошлого, для других – от настоящего. Что ж, своего погонщика и навигатора они нашли. В целом мы сходимся на том, что событие в будущем, ради которого всё и затевается – отсекающая точка. Вот только говоря об этом, они непроизвольно озираются и оглядываются, ну а я…

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю один из эпизодов моей сегодняшней вылазки в город. Прости, не смог, не смог отказать себе в удовольствии понаблюдать за горожанами из теней, благо что на несколько минут во тьме растворились все Двадцать округов. И всё же прогулка неожиданно стала небесполезной, когда до моего уха долетели обрывки речи, свидетельствующие о своевременности и успешности доставки распространяемых вестей и намёков. Но для меня важнее было то, что слух уловил куда чётче, будто я не столько слышал, сколько с небольшой подсказкой сам, внутренним голосом, воспроизводил по памяти доносившееся до меня. Я слышал, как кто-то – ох, жалею, что не догадался тогда же рекрутировать в Совет этакого оригинала! – зачитывал отрывки из книги, которую мы с тобой пересматривали незадолго до того… что случилось. И на мгновение я увидел, как мы с тобой перелистываем те страницы. Ни мы тогда не понимали, ни они сейчас, на то похоже, не оказались способны оценить, о каком же спруте речь. Однако нельзя отнять того, что кто-то почувствовал: мир высасывают, жадно, хищно пьют. Но правда ли, что мир безвозвратно пустеет и бледнеет? Не был ли этот день насыщенным, как никакой другой? Соглашусь, для этого необходимо обладать знанием, а даже и чутьём, на что обращать внимание. А с этим у Директората проблемы. Всё, что мы за эти сутки с ними проделали, если к этому присовокупить предшествовавшую многомесячную подготовки не без инцидентов, что так и не удостоились должного внимания, – это обвинение. О, нет, никак не приговор, не мне их судить. Пусть осудят себя сами, пусть сделают признание – достаточно всего одной фразы! и всего лишь от одного человека! – и тем сохранят каплю достоинства. Пусть выжмут из себя эту каплю, даже если капля та обернётся слезой. Ей не под силу будет смыть налёт и копоть, что замутняют взор Директората, но в ней не будет и яда, которым Блез отравляет правду и сам Директорат, заставляя тот пухнуть и разлагаться. Устроенная нами ишемия коммуникаций и без того была неизбежна. Но и ждать более нельзя, иначе… В общем, сыграем на тайном страхе Блеза.

Гладь уже взрывают серебрящиеся круги…

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю, как три года назад снова, а в каком-то смысле впервые, увидел Директорат. Знаешь, его здание ведь действительно пухнет. И в последние почти три десятка месяцев, кажется, всё отчётливее. Его купол и выгнутые дугами стены всегда больше напоминали не классические мотивы, – стоит признать, что архитектор уловил жажду вбирать в себя как можно больше, – а наполненные ветром паруса. (И один из углов мне по-прежнему кажется лишним, а даже, пожалуй, и в большей степени, если принять во внимание последние десятилетия работ по обустройству уличной сети; теперь Директорат будто бы в лёгкой дисгармонии с окружением и, что важнее, схемой движения.) И в свете случившегося в последнее время я бы не взялся гадать, выдержат ли они грядущий шторм, с которым им суждено встретиться. Шторм, от которого они не смогут умчаться, и первые представления о котором должны были им дать нахлынувшие в день затмения потоки – отнюдь не воздушные. Им не избежать бури: мы запутали, нарушили и разрушили, обессмыслили систему и принципы функционирования их такелажа. Коммуникационные и каптажные аналоги гардаманов, гиней, горденей, драйков, зубил, лебёдок, лопаток, мушкелей, сваек, талей, шпилей – что там ещё? – всё это перестало иметь хоть какое-то значение, хоть какую-то пригодность, когда мне, по окончании всех хлопот, достаточно дёрнуть лишь за одну-единственную верёвочку и запустить машинерию, единственной видимой движущейся частью которой полагается поднимаемый занавес. Ха! Занавес против парусов…

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю, как стоял на противоположной стороне одной из улиц, что – иначе и не сказать – огибали, обтекали Директорат. Сжимал кулаки и пересиливал желание – детское, наивное, невозможное, да-да – ворваться внутрь и побудить тех, кто внутри, сделать то, что должно. Но понимал, что в моих мольбах, доводах и угрозах не будет чего-то, что принудило бы и Блеза; он бы, скорее, как можно сильнее закусил собственный хвост и пожрал себя, а заодно и штабной мирок, что выстроил. Я понимал, что это крайнее средство, а потому остался наблюдать из теней, ведь я и сам остался не более чем смутной тенью в памяти немногих. Если и вовсе остался. А ты… Помнит ли кто-то тебя? Отважится ли кто-то вспомнить? (Впрочем, кое-кому напомнить я намерен. Годы его не пощадили, но всё же не так, как он сам себя изнурял.)

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю неумолимый поток света и жара, затем – как он постепенно гаснет и разбивается на искрящиеся брызги, орошает опалённую кожу, оседает пеной у ног… Я вспоминаю соль и воду. Я вспоминаю боль пробуждения Там. И тебя.

Я закрываю глаза и вновь вспоминаю…

II. Substructiones insanæ

8

Прошедший ночью тяжёлый дождь навощил предместные особняки Нёйи-сюр-Сен и оставил зелень во множестве жемчужин, рассеянием света утверждавших и множивших скоротечное царство Авроры. В этот непривычно ранний час Генри, как и обещал, вёл Мартина к занимаемому неким Советом анархитекторов зданию. Это был рококо-особняк родом из середины XVIII века, за какой-то надобностью возведённый на самой окраине Нёйи-сюр-Сен – зато с видом на реку и остров Пюто. Возможно, что из некой провинциальной феодальной ностальгии по временам, когда дворянский дом своими размерами и убранством монопольно доминировал на многих акрах владения. Однако именно что «некой»: владельцы и сами, должно быть, стеснялись своего каприза, поскольку от чрезмерного внимания и, впоследствии, разбора по кирпичику и засилья отверженными, как и само строение, спасали усадьбу как отдалённость от города, так и плотный кустарник и высившиеся над ним липы, некогда смыкавшиеся строем по периметру, а ныне оставившие караульно-декоративную службу, осевшие и обзавёдшиеся кучерявым потомством. Причудливо была проложена подъездная дорожка: сначала она стелилась вдоль ряда деревьев, как бы шедшего внутрь участка и делившего его надвое – садовую и особняковую части, – но всё-таки оставлявшего на том конце достаточный коридор, и лишь затем, после поворота, направляла путника к дому. Такая планировка, прикинул Мартин, должна напоминать спиральную раковину или «G».

Прогнившие не хуже нищих гробовых досок половицы того, что отныне можно смело назвать Hôtel de la Désagrégation²², даже не скрипели – протяжно скулили под свалявшимися коврами, всеми в проплешинах и грязи, тронутыми тлением и крысами. До сих пор надеялись на возвращение хозяев, последний представитель рода которых, безусловно, удивительно походил, при всех своих гуморах, на знаменитого, положившего начало династии, предка. Было заметно, что жизнь когда-то кипела в этом доме, кипела до последнего. Однако высшие силы либо устали, – а то ли вовсе позабыли, – поддерживать в алхимической реторте семьи уровень жидкостей и ингредиентов, вовремя отвёртывая клапаны традиций, консерватизма и затворничества для изгнания лишнего напряжения, либо решили закончить эксперимент, выпарив всё и сразу в надежде увидеть – хотя бы на дне, хотя бы на самом дне – ту подлинно аристократическую в своей редкости кристаллическую субстанцию духа. Покрытые налётом пыли и сажи стены изначально красного цвета, некогда насыщенного, но всё же с лёгким амарантовым отсветом авантюры и легкомыслия, – более заметным ныне и более скрытным в те годы, – создавали впечатление того, что использованный для скоропалительных выпаривания и возгонки тигель о тысяче квадратных ярдов до сих пор не остыл, и лучше не касаться его стенок. А если бы кто и посмел, тому бы пригодилось иное сравнение, представленное Мартином: он вспомнил вид обугленного, но не прожаренного мяса, какое забыли вовремя перевернуть и снять с огня. Он вспомнил противное ощущение, когда с еле слышимым треском сковыривается чёрная короста и в трещинах обнаруживаются бледно-розовые волокна. По углам обнаруживались костяно-белые, давно уже бесхозные братские могилки гипсовых раковин, когда-то и давших название стилю. От подобной «археологии» удовольствие получить могут лишь немногие.

Однако Генри вёл Мартина меж потрохов дома, как профессор медицины водит студентов по «содержимому» препарированного трупа, своей уверенностью доказывая, что в лабиринте анатомии нет бесполезных тупиков – и здесь он наверняка пошутил бы: кроме аппендикса и голов его учеников, – и что нужно всегда помнить о цели и приемлемости «маршрута». Быть может, он уже был здесь, но по какой-то причине скрыл это? Нет, он бы так не поступил с Мартином – с мистером Вайткроу, это просто интуитивное умение находить самую глубокую и полную ж…

…Полную жёлтого керосинового света залу. Неожиданно. На противоположном конце залы был установлен помост, близ него составлены подковой стулья – когда-то это был домашний театр, и правильнее было бы назвать возвышение авансценой. Трудно найти более подходящее место для такого рода представлений. Однако, похоже, Мартин и Генри прибыли несколько раньше остальных, и своей пунктуальностью были способны себя сей же час погубить – это всё-таки не кружок социалистов, борющихся за сокращение рабочего дня и считающих каждую минуту.

– Доброй вам зари, – поднялся сидевший на краю помоста индивид лет тридцати в лиловом платке в тон некогда белой, но ныне совершенно и полностью заляпанной вином рубашке.

– А, соратнички! – присоединился к нему второй в простом костюме, какой часто можно увидеть на провинциалах, приезжающих в город с киркой и лопатой; его акцент позволял предположить, что откуда-то из Бретани.

– Пока что только сочувствующие. Сочувствующие тенёта, – похоже, эта синтаксически некорректная фраза Генри служила паролем. Только сейчас Мартин заметил, что двоих, вступивших в контакт, прикрывали с флангов ещё двое, которые моментально потеряли интерес к прошедшим проверку и готовились к допросу новых визитёров – такое вот посменное разделение. Прекрасно, их убьют не прямо сейчас. И возможно даже, не столовыми приборами, с каким-то умыслом лежащими в корзинке у первого ряда стульев, а чем-то более эффективным и быстрым. Странно, что не истребовали пароль раньше, до прохода по поместью, а даже и до лабиринта зелени. Неужто они окажутся среди настолько немногочисленных новичков? Хотя почему бы и нет: Энрико получит эксклюзивный материал – представителей других изданий не предвидится, да и Мартину проще будет за всем уследить – меньше безынтересного пушечного мяса, больше игроков с их причудами. Одну он уже обнаружил: увидел, что на столике лежала «A Manual of Gesture»²³ Бэкона. Английское пособие по жестикуляции у французских подпольщиков, назначающих встречу в домашнем театре? Мило.

Тем временем прибывали другие участники. Предсказание Мартина не вполне сбылось. Некоторых входящих просто приветствовали, с других же, составлявших приличный процент от явившихся, тоже требовали наличия вербального ключа. И всё-таки… Как неофиты не сталкивались друг с другом и не сбивались в кучки, в которые мог затесаться шпион, не знающий кода? С организацией либо всё очень хорошо и хитро, либо это не те, за кем отправился на сафари Мартин. Так или иначе, ему всё равно было интересно, какой же популистской платформой удалось объединить столь разношёрстную публику: зала наполнялась представителями каждого из двадцати округов, отражавших всё наличное население города, типажами предместий, а также фигурами, которых Мартин не узнавал и не мог распознать.

Похоже, комедия начиналась. Мартину показалось, что ветеранам скоротечного движения полагалось плотно облеплять собой стены и забивать проходы, не давая образоваться в зале какому-либо порядку и иерархии кроме той, что обеспечивал помост – но и тот не был владением одного, однако принадлежал и властителю дум, и его, по-видимому, гвардии. Те самые ряды стульев, похоже, отводились преимущественно новичкам, которых, таким образом, брали в плотное кольцо. Вот она, точка невозврата, так что вилку в глаз и ножик в таз было вполне реально выхлопотать – и почти никаких возможностей вывернуться из ситуации. «И будет совсем обидно, если это сделает какая-нибудь истеричная девица», – выдохнул он, услышав донёсшийся откуда-то сзади женский шёпот.

Уже знакомый квартет ковёрных клоунов просил всех собравшихся учесть, что половина здесь находящихся сегодня впервые увидят основателя и узнают суть дальнейшей работы общества – Совета анархитекторов, как они это назвали, – которая отныне изменится, и которая только сейчас позволяет Совету более открыто набирать активистов. Можно предположить, что фундамент уже заложен, техническое обеспечение уже отлажено, стратегия скорректирована, будущие дивиденды распределены между учредителями, осталось только создать спрос и привить интерес в определённых кругах – и получать доход. Какого толка? Сейчас и поведают – лишённой коммерческой подоплёки речью, разумеется. Если, конечно, это не тот редкий случай акта ради акта, искусства ради искусства – и далее в том же роде. А что, плетение заговоров, ставящих благопристойное общество в тупик, – вполне себе искусство.

Тем временем на помост взобрался предводитель. Только как-то странно: взошёл, спустился обратно – что стоявшие ближе всего расценили как особый жест и протянули к нему руки, – а затем уже окончательно занял своё место. Любопытно. Представился как Бэзи или вроде того, Мартин не очень понял. Как это вообще пишется? Когда же лидер начал говорить, слух резанул акцент: грамматику использовал самую простую и доходчивую, «r» он, как мог, картавил – вот только на немецкий манер, «ch» же не шелестел, но чавкал – ну, и многое так, по мелочи, что подчёркивало интернациональность оратора, сопровождавшего приветственный монолог фейерверком взмывающих к небу и в стороны кистей рук – избыточной жестикуляцией, похоже, как раз из той самой книжки. Прелюбопытно. И как люди признают его лидером?

А «увидеть основателя», кажется, означало «увидеть тело и образ основателя». Лицо было прикрыто асимметричной треснувшей маской, но Мартин уже не сомневался, какие бертильонажные черты, ею сокрытые, следовало бы прибавить к доступным глазу. Кажется, наставник начал переходить к сути.

– Я учился у Равашоля! – Вот так, сразу, чтобы никто не сомневался. Им тоже важна линия преемственности? Поразительно. И потом: у его действий или вот прямо у него самого? Сомнительно. В начале десятилетия это имя ещё гремело во Франции, но хоть кто-то в зале способен реально оценить его масштаб? – Каждый из вас произнёс при входе сюда фразу «сочувствующие тенёта». И наверняка ни один из вас не понял его смысл! Но вы поймёте! Ваша привилегия, ваше право – понять первыми! Поймут все, кто в будущем услышит её! О да, вы же сами её и распространите, сами же и проговоритесь! Не обижайтесь. Я знаю натуру вас и себя. Человек не идеален. И потом, более это не пароль – это правда, это мышление, это видение! Мы откроем глаза! Себе и всем!

Мартин и Генри почувствовали, что вот сейчас всё интересное и начинается, невольно придвинулись ближе, чтобы не проронить ни крошки от хлебов, что предстоит вкусить.

– Сочувствующие тенёта. Мы сочувствующие, потому что только вместе можем чувствовать! Со-чувствовать! Мы со-чувствуем одно. И чем больше чувствующих одно и то же, тем больше шанс выкурить и завалить зверя! Он прячется за неведением! Он прячется за разделением! Он прячется за раздроблением! Он прячется за ложной сложностью!

«Так, вот „ложная сложность” уже выбивается из стилистики, публика может не оценить излишнюю ритмичность и… хм, „эховость”? Всё, мой язык тоже начал огрубляться», – мысленно шлёпнул себя по щеке Мартин и совершенно реально – защипнул кожу.

– Мы выступим единым фронтом! Мы ведаем об оружии зверя! Мы можем со-чувствовать его оружие! Это не дикий зверь с клыками и когтями! Он умеет создавать и ставить ловушки! Его оружие – тенёта! Мы чувствуем его силки! И потому можем их обходить! Мы делимся знанием – и минуем их! Но! Ими ловит своих жертв! Так он загоняет жертв в тупик! Так делает жертв своей добычей! И только своей! И в эти же тенёта его загоним мы! Он сам в них попадётся и запутается! Так мы повалим его! Вот каковы наши действия! Но мало зверя повалить! От него нужно избавиться!

«И в какой степени уголовно наказуемым будет это избавление?»

– Мы могли бы сначала уничтожить тенёта, но тогда зверь просто убежит! Так что мы не уничтожим силки, пока не избавимся от зверя! Нельзя выпускать его обратно! Добить, добить его нужно быстро и решительно! Но до того – помечайте все его ловушки!

«А вот и корзинка в ход пошла. Значит, столовые приборы не средство репрессивных мер в отношении сомневающихся».

– Вы видите? Столовое серебро! Из него мастера отольют новую партию знаков и нитей!

«Новую? Знаков и нитей? Да что вообще…»

– Обвивайте ими ваши земли! Обвивайте, чтобы не звенели колокольчики, на звук которых зверь бежит! Пусть думает, то тенёта пусты! Зверь пользуется незнанием! А мы воспользуемся обманом!

Похоже, только Мартин и Энрико не понимали, что нужно обвивать, и о каких тенётах речь. Мартин, как только выберется отсюда, непременно приступит к порицанию друга за то, что тот узнал пароль, но забыл о некоторых важных вводных. Впрочем, если новички здесь не они одни, то почему остальные сидят – и тем более стоят – с таким понимающим видом? Может, всё дело в том, что он «мистер Вайткроу», человек не из этих мест, а транслируемое сообщение ему ни за что не понять без какого-то локального Понимания, рождающегося в пространстве меж орбит слов и понятий, смыслов и акцентаций?

– Джерримандра!

«Ух! Он уже не стесняется».

– Джерримандра имя тому зверю в политике! Каркаданн – имя тому зверю в мифологии! Носорог – имя тому зверю в биологии! Бегемот имя тому зверю на стыке политики и мифологии – религии! Он многолик!

«Так носорог или бегемот? Или единорог? Похоже, больше никто на эти тонкости внимания не обращает».

– Я читал мудрые восточные мифы! И я знаю, что каркаданн будет унесён и пожран пламенной птицей Рух! Мы будем той птицей! Мы будем той огненной птицей! Мы испепелим зверя! Мы прожжём его огнеупорную шкуру! Мы развеем его прах! Мы удобрим им землю, истерзанную его копытами! Мы разобьём его пирамиду рóга, источающую паутину для тенёт! Город будет свободен от пут! Город вздохнёт вольно без их веса! Больше ничто не придушит его голос и его стихию! – Но самого оратора, поспешившего раствориться за спинами гвардии, обуял страшный взрывной кашель, под стать аплодисментам в зале и ощущению в голове Мартина.

Пришла пора рутины: квартет раздавал задания, выспрашивая у неофитов, в каком округе живут и в каких зданиях работают – не предприятиях, именно зданиях. «Свободных художников» же подряжали на работу наблюдателей и связных, а скучающих рантье, не прибившихся ни к одному из представленных Бальзаком типов – на должность «сеятелей». Это всё имело некую логику, совершенно недоступную Мартину, ловко избежавшего поручений, но явно приведшую в восторг Энрико, подыгрывавшего только так, и даже сознавшегося, что он работает на периодическое издание, а потому ему особенно интересны слова по поводу распространения «сочувствующих тенёт» и, что называется, связей с общественностью: будут ли какие-то манифесты и прокламации, возможны ли интервью, какой уровень открытости установят – потянет на добротный цикл… И вилку с ножиком, а возможно даже, что и на столовую да чайную ложку. Ох, да что там – полный набор для званого ужина с пятикратной сменой блюд. Но квартет, кажется, отнёсся к откровению с позитивным любопытством, обронив фразу о том, что свой человек в прессе понадобится для третьей стадии, иными словами – не сейчас.

Как же радовался Мартин солнечному свету и свежему воздуху после потного свечного, коптящего толпу. Покидая особняк, толпа рассеивалась с той же внезапностью, что сопровождала утренний сбор – вроде бы, здесь не так уж и много очевидных тропинок и ходов. Странное место.

– Ну что, мой друг, ты удовлетворён?

– В полной мере. Не хватало разве что усыпанного розами стеклянного саркофага с трупом бородатой женщины, держащей в руках патент на свою подлинность.

– Только этого?

– Думаю, уместно будет продолжить разговор позже. Когда соберусь с мыслями. Я всё же намереваюсь, пока ещё держится послевкусие, понять, что же это было.

– Как скажешь. Мне тоже стоит набросать для редактора парочку эскизов. И нам ещё предстоит найти экипаж отсюда. Воспользуемся минутами тишины местных улиц.

– Да, надо понять, какую часть мозга у меня ещё не высосали, – потёр Мартин лоб тыльной стороной запястья правой руки. – Ветер в голове да подскажет.

Он обернулся к Hôtel de la Désagrégation, его чем-то привлёк третий этаж. Нет, не чем-то – за одним из окон точно был силуэт, провожавший их, но теперь – скрывшийся.

– Он же вот-вот скроется!

– Зачем он тебе?

– Надо! – Прошептала Селестина довольно громко, огляделась и продолжила куда тише: – Ты не чувствуешь ничего в здешней архитектосфере?

– Чувствую. Но, кажется, король не намерен покидать здание.

– Уверена? Мы должны за ним проследить!

– Без ис-диса. Ты его слышала?

– Слышала-слышала, позже обмозгуем, а сейчас надо понять, куда это он собрался. Кстати, ты не чувствуешь никакую вибрацию?

– Ты о пробежавшей по руке? Да. Ладно. Я прошмыгну к дверце за сценой, а ты – попробуй найти путь в обход, старайся искать лестницы вниз – вряд ли та комната соединяется с верхними этажами.

– Да-да, всё, разбежались.

Сёриз принялась растворяться в обстановке, маневрировать между группками, сливаться с тенями – прокладывать путь, крайне затратный на мелкие па-де-дё и па-де-труа. Путь Селестины тоже был непростым, но требовал лишь умения быстро ходить и ориентироваться в планировке домов.

Итак, ей пришлось воспользоваться той же дверью, через которую вводили людей в залу, то есть идти в противоположном направлении. Но это хорошо: была прямая ось, а зала с обеих сторон не примыкала к несущей домовой стене, а как бы включалась в объём большего размера и, получается, располагалась меж двух анфилад – был выбор. Селестина предпочла более тёмный коридор, что тоже было хорошо в смысле скрытности, если наткнётся на кого-то из «королевской свиты». Но вот что было плохо: она прошла до самого конца, но не обнаружила там лестниц – лишь нечто, что напоминало зал почёта: на стенах виднелись отличавшиеся по тону овалы и прямоугольники по большей части отсутствующих охотничьих и титульных трофеев, полный винных разводов бильярдный стол, запертые ржавым замком двери, ведущие, скорее всего, в какой-то внутренний сад или сигарную комнату… – всё не то, она что-то упустила. В этом минус темноты. Ну конечно! Надо пощупать стены залы в поисках дверей, утопленных и потайных. В таких вложенных пространствах легко укрыть лишний метр.

Панель, другая, руки уже в какой-то саже – благо что нашлась ветошь, некогда представавшая роскошью, – а вот и фуртиф-порт! А внутри – винтовая лесенка для большей экономии места. И не видно Сёриз. Она уже успела пройти или ещё нет? Ладно, в любом случае она предлагала сосредоточиться на том, что вело бы вниз. Логично, если предполагать, что в особняке есть подземные ходы, нужные для быстрого и незаметного исчезновения – или для хранения театрального инвентаря и мебели для гостей, которым явно нечего делать на бельэтаже, а хранить на чердаке и таскать оттуда – то ещё удовольствие. Только если не… И лишь теперь Селестина поняла, зачем поставлена именно винтовая лестница: в полумраке – и ещё один минус – она не разглядела, что стоит не совсем на полу. Вернее, на полу, но не помещения, а небольшого грузового лифта. Он несомненно упрощал логистику, так что, пожалуй, на верхние этажи заглянуть стоило. Но если он стоит здесь, на первом этаже, а она, растяпа такая, не свалилась в дыру на полу, значит, им не воспользовались. Или уже вернули на место. Проблема была в том, что она могла разглядеть тусклый блеск подъёмных цепей, ощутить прохладу направляющих рельсов, но не обнаружить ни намёка на управляющее устройство. Ни рычагов, ни кнопок. И как же его приводят в действие? Нет времени выяснять. Стало быть, лестница. Но куда? По совету вниз или за интуицией наверх? В пустоте лестничного пролёта и щелях по периметру платформы было глухо, никакого гулкого эха и меркнущего света. Ещё и веяло сыростью. В любом случае туда пойдёт или уже пошла Сёриз. Наверх.

Хорошо, что Селестина надела блумеры и обувь на мягкой подошве, иначе бы уже несколько раз навернулась и процокала морзянкой сигнал к бегству – и это лишь один пролёт. Проверить бельэтаж? Почему бы и нет? Не найдя контраргументов, она приложила ухо к дереву двери. Можно было выходить… На третий этаж? На противоположную сторону? Если судить по открывающейся за окнами перспективе, то это совершенно точно третий этаж. Как она могла проскакать нужный? Строго говоря, и негде было: крутизна и шаг лестницы не допускали этого – разве что попытаться пройти сквозь стену. Не вариант. Она вернулась и посмотрела вниз – нет, по высоте всё тоже вроде бы как должно сходиться. И шахта не изогнута, то есть и выйти она должна была на той же стороне. Ладно, понятно. Дальнейший осмотр этажа не провести без Сёриз, которая, как она была уверена, наверняка здесь объявится с минуты на минуту.

Расстроенная, Селестина приложила руку на стекло – из тех, что ещё не пошли трещинами или вовсе раскололись и норовили при первой возможности поранить, – и упёрлась в неё лбом, разглядывая в грязное окно зелень придомового парка и расходящиеся группки людей. К одной фигуре пригляделась. Ранее на неделе она видела точно такой же галстук… Нет, не галстук – пластрон, кажется. Серовато-красный… Будто из него высосали краски… К фигуре приблизилась ещё одна, и они завели диалог, половину слов которого – и без того немногочисленных – затирал шум ветвей. «Высосали… Выставка! Понедельник! Это они, это та парочка! Это тот эмпат, он тоже здесь! Чёрт, он меня заметил! Почувствовал?» – Селестина отпрянула и прижалась к межоконному промежутку. И тут же из-за спины:

– Сели? – Та аж подпрыгнула и пискнула.

– Ты меня до инфаркта довести хочешь?

– А ты меня, загоняя по лестницам в поисках тебя? Что ты тут делаешь?

– Это надо у особняка спросить: он морфоактивен. Дикость какая.

– Ага-а, и на общей карте его нет, и расположен в максимально удалённой с запада точке. И кто-то подшил его к сети каналов.

– Даже так?

– Ну, а как, по-твоему, он, хм, ожил? Вот ни капельки не удивлюсь, если его подпитали как раз той «пенкой» с Выставки. И как, по-твоему, растворился наш подозреваемый? А я тебя уверяю: его здесь нет. Ты была права, он решил не оставаться. Это база, это штаб, но не владения, тронный зал и опочивальня.