Текст книги "Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812"

Весь год был проведен британским генералом в терпеливой борьбе с бесчисленными политическими и военными затруднениями его положения. Массена действительно был вынужден в апреле покинуть Португалию, но с того времени все попытки Веллингтона разбивались о выставленные против него превосходящие численностью войска и сильные позиции их. Его награда была теперь очень близка. 8 января 1812 года он внезапно появился перед Сьюдад-Родриго, воспользовавшись для движения вперед озабоченностью Мармона, который был поглощен преобразованиями и распоряжениями, сделавшимися необходимыми вследствие отозвания такого большого числа полков на войну в Россию, а равно обманут кажущейся бездеятельностью британского отряда. Осада была ведена с энергией, пренебрегавшей обычными правилами войны, и 19 января крепость была взята штурмом. Так быстро, как только позволили природа страны, время года и прочие затруднения, Веллингтон двинулся к югу, намереваясь атаковать Бадахос. 16 марта эта крепость была обложена и, несмотря на в высшей степени искусную защиту необычайных дарований начальником, была вырвана из рук Сульта благодаря той же смелости и пренебрежению к обычным приемам, которые отняли такое же укрепление у Мармона. Бадахос был взят штурмом в ночь на 6 апреля; и затем испанская граница была открыта пред британцами для немедленного перехода, как только их численность или ошибки неприятеля доставят случай для такой попытки.

Так начался роковой 1812 год. Тучи, отчасти рассеявшиеся на небе Великобритании, собрались грозными массами на горизонте Наполеона. Печальная картина внутреннего состояния империи в это время рисуется его защитником – Тьером. Чрезмерно сухая погода обусловила во всей Европе очень плохой урожай, и нужда вызвала хлебные бунты в Англии, а также во Франции и прочих странах. Но такие проявления народной ярости были особенно опасны и знаменательны в стране, где всякое выражение общественного мнения так строго контролировалось, – как это было в Империи, – и в столице, которая сосредоточивает в себе чувства всей нации и руководит ими, как это бывает лишь в Париже. Недовольство становилось все больше и глубже из-за тягости рекрутских наборов, которые оставляли все более и более больные сердечные раны в каждом семействе и делаясь все более и более крайними по мере того, как каждое последующее предприятие становилось обширнее предшествующего, и чрезмерные требования, уменьшая качество отдельных жертв, вызывали возрастание их числа. Шестьсот тысяч человек были выброшены в Испанию, из которых умерло там триста тысяч. Кроме бесчисленных полчищ, уведенных к границам Польши, а также предназначенных для полуострова, могучий резерв стоял между Эльбой и Рейном, другой – за Рейном в самой Франции, и к ним Наполеон предполагал добавить еще третий – в сто двадцать тысяч так называемых национальных гвардейцев, взятых из наборов четырех последних лет и по закону не подлежавших призыву. По всем большим городам росло возбуждение, часто доходившее до мятежа, с громкими воплями народа. И снова число беглых рекрутов, сорок тысяч которых было арестовано год назад, увеличилось до пятидесяти тысяч. Летучие отряды опять начали преследовать беглецов по всем департаментам. Пойманные и заключенные на острова вдали от берегов, откуда они не могли скрыться, и затем идущие под сильной стражей к пределам Европы, они часто один за другим совершали побеги; и повсюду население, из ненависти к Наполеону, принимало их с распростертыми объятиями и препровождало с рук на руки до самого дома. Так среди голода, нужды, слез и насилия наступило для Наполеона время закончить великое военное предприятие – покорение моря сушей.

На севере положение дел окончательно определилось согласно с желаниями Великобритании. Тайное соглашение 1811 года имело последствием в январе 1812 года другой указ о торговле, разрешавший и ввоз британских произведений в Россию. 5 апреля был заключен секретный договор со Швецией об уступке России Финляндии, но обеспечивавший первой державе обладание Норвегией, которая должна была быть отнята от Дании. Получив теперь облегчение с севера, Россия скоро после этого при посредничестве Великобритании заключила мир с Турцией. Таким образом она с развязанными руками ожидала появления Наполеона.

9 мая 1812 года император покинул Париж, чтобы принять командование своими силами в Польше; а 24 июня императорская армия, в числе четырехсот тысяч человек, переправилась через Неман и вступила в Россию. Еще двести тысяч прошли тотчас же вслед за ними. Накануне, 23 июня, английские королевские указы 1807 и 1809 годов были отменены по отношению к Соединенным Штатам Северной Америки. Но было уже слишком поздно: война была объявлена конгрессом, а декларация была утверждена президентом пятью днями ранее, 17 июня 1812 года.

Передавая необыкновенные и действительно беспримерные происшествия, которые достигли своей кульминации в Берлинском и Миланском декретах и Королевских указах, мы старались ограничить рассказ самыми тесными пределами, совместными с ясностью, и в то же самое время указать взаимную связь между звеньями цепи. Указать, как один шаг вел к другому и как в целом между кажущимися противоречиями существует не поддающаяся передаче тождественность характерных черт, на всем протяжении от взрыва революции до падения Наполеона. Чтобы достигнуть этого, мы считали необходимым опустить массу мелочей, много весьма интересных подробностей, относящихся к действию двух противоположных систем. Влияние военного элемента морской силы, деятельность британского флота после Трафальгара также обойдены нами молчанием. Когда это громадное несчастье разбило морские надежды Наполеона и убедило его, что, вероятно, на многие годы он лишен возможности снаряжать корабли и обучать матросов, необходимых для встречи с неприятелем в морском сражении, он ухватился со своей обычной проницательностью за единственное оставшееся средство – разорить своего врага и сосредоточил на нем всю свою громадную энергию. История Европы и всего цивилизованного мира после 1805 года вращается вокруг этого решения уничтожить Великобританию в ее торговле. Но этот приговор был обращен против могущественного императора силой британского флота и мудрой решимостью правительства не подставлять своих сухопутных сил под его удары, пока особенно благоприятные обстоятельства не дадут к этому повода. Случай к этому представился при Испанском восстании; и по одному из тех совпадений, которые нередки в истории, когда пробил час, явился и деятель. Положение дел было действительно в высшей степени благоприятно для Великобритании. Театр войны, окруженный с трех сторон водой, был для французов выступом, вдавшимся далеко в неприятельские владения на море, в то время как свойства местности его и политический характер населения, неспособного к дружным организованным усилиям, делали борьбу в высшей степени неподходящей Тенью Наполеона, так как не доставляли случая для его излюбленных блестящих и молниеподобных комбинаций. Для англичан полуостров представлял то преимущество, что вся береговая линия была базой для операций; в то же время каждый дружественный порт был крепостным подъемным мостом, через который можно было войти в страну или на котором в случае неудачи можно было укрыться, опираясь на верное за ним убежище – море.

Направление, которого держалось каждое из обоих правительств в этом великом предприятии уничтожения торговли, может быть рассматриваемо с двух точек зрения: политики и законности.

По отношению к политике и декреты Наполеона, и королевские указы были предметом яростного порицания и настойчивой защиты. В таком обширном и сложном деле к правдоподобному заключению можно прийти, только отбрасывая множество подробностей, множество цифр, которыми спорящие скорее затемняют, нежели освещают предмет, и отыскивая главный принцип, которым руководилось или должно бегло руководиться каждое правительство. Можно привести очень сильные доказательства за или против каждого из них, привязавшись к неизбежным неудобствам, выпавшим на долю каждой нации вследствие мероприятий ее противника и ее собственных действий. И именно впечатлениями, полученными от этих обстоятельств, или случайностей – скорее «аккомпанемента», нежели сущности обеих систем – были окрашены дебаты в парламенте и заключения историков.

Так как системы обеих держав – по приведении их в полную ясность – объединялись стремлением уничтожить в Европе нейтральную торговлю, то наибольшая доля вреда пала на ту из них, которая более всего нуждалась в содействии нейтральных кораблей. Этой державой неоспоримо была Франция.[224]224
  См. спор Меттерниха с французским министром иностранных дел в октябре 1807 г. (Memoirs, vol. II, p. 161).


[Закрыть] Даже во время мира, как установлено выше, гораздо, более половины ее торговли производилось на нейтральных судах; война же оставляла ее в полной зависимости от них. Как для вывоза, так и для ввоза она должна была обеспечить свободный доступ нейтральным кораблям в ее порты. До Берлинского декрета англичане не требовали прекращения этого; но восстановлением в 1804 году закона 1756 года и декретом Фокса в мае 1806 года о блокаде побережья от Бреста до Эльбы они обнаружили свои опасения по поводу последствий для них нейтральной торговли с Францией. Это должно было заставить императора быть настороже. На крайнее беспокойство, высказанное народом с такими коммерческими способностями, надо было смотреть самым серьезным образом, так как оно показывало, в чем для этого народа заключается непосредственная опасность. Американский рынок приносил англичанам громаднейшую выгоду, но американские торговые суда угрожали им еще большим ущербом. Эти суда, пользуясь во время войны фактической монополией перевозки вест-индских произведений, которые превосходили качеством и количеством произведения британских островов, продавали их на континенте дешевле, чем кто-либо другой. Вредное действие этого обстоятельства было отчасти устранено законом 1756 года; но оставалось опасение, что американцы поглотят торговлю континента и будут сами поглощены ею; что именно на континент, и только туда они будут перевозить как изделия, так и сырые материалы для мануфактур; и что именно оттуда, и только оттуда они будут вывозить мануфактурные произведения, которыми Великобритания вплоть до настоящего времени снабжала их, – а через них и обширные области Испанской Америки.

До 1804 года порядок торговли американских кораблей был следующий: они брали грузы в континентальные порты, получали там большую часть платежей за эти грузы векселями на континент, шли с ними в британские порты и расплачивались за британские изделия, которыми пополняли свой груз. Если, с другой стороны, они шли из дома прямо в Великобританию, – грузы, которые они везли, состояли почти исключительно из предметов, нужных англичанам, и были главным образом выгодны для Великобритании и для посредников, которые перевозили их потом на континент. Но когда Питт вернулся к власти, этот порядок торговли был значительно изменен. Американские корабли стали все чаще и чаще ходить прямо на континент, пополняли там свой груз и возвращались домой. Континентальные произведения вытеснили собой британские, хотя и не все, так как американские корабли находили более выгодным брать их как обратный груз; совершенно таким же способом, произведения континентальных колоний взяли верх над британскими кофе, сахаром и другими тропическими продуктами. Британские купцы были встревожены, так как не только их торговый флот, но и торговля, которую они вели, сходили со сцены; а британские государственные люди увидели в ослаблении их торговли и упадок надеявшегося на нее британского флота.

Очевидно, в расчеты Наполеона входило покровительство перемене, которая разрасталась естественно, сама по себе, и которая все-таки зависела от нейтрального флота. Последний был ключом позиции; он был в сущности врагом Великобритании, которая в нем мало нуждалась, и другом Франции, которой он был очень нужен. Но по справедливости следовало бы согласиться с Англией, если бы она высказала, что каждый нейтральный корабль более или менее служит Франции. Но, поступая таким образом, нейтральные корабли находились под охраной постановлений международного права и прецедентов, перед которыми британский рассудок инстинктивно благоговел, и для нарушения которых ему нужно было какое-нибудь оправдание. Оно скоро было доставлено императором, гений которого был в сущности склонен к враждебным и насильственным действиям. Презирая, очевидно, направление событий, пренебрегая опытом 1798 года, он предпочел увидеть в королевском указе о блокаде в мае 1806 года вызов, на поединок и издал Берлинский декрет, который он не был в состоянии привести в исполнение, если только нейтральный корабль не зайдет в порт, находящийся под его влиянием. Тогда он гонит этот корабль прочь, лишается его услуг и доставляет Великобритании оправдание, которое она искала для дальнейшего ограничения сферы его действия под предлогом мести Франции и ее соучастникам. И это было самой действенной местью, хотя ораторы оппозиции могли, конечно, – придираясь к значению слов и игнорируя сущность дела, утверждать, что усилия правительства поражают нейтральные стороны, а не неприятеля. Подобно Наполеону, они упускали из вида то главное обстоятельство, что, пока Великобритания господствовала на море, нейтральные суда были союзниками ее неприятеля.

Тот же самый принцип оправдывает политику британского министерства. Масса красноречивых аргументов была затрачена, чтобы доказать тягость для Великобритании, этой коммерческой борьбы. Без сомнения, она страдала, – и может быть, даже не будет преувеличением сказать, что она почти умирала. Но когда борцы потрясают оружием не на рыцарском параде, а в битве на жизнь и на смерть, то исход их столкновения решается не случайными ранами, а преобладанием выносливости одной стороны перед другой. Руководствуясь тем же принципом, можно игнорировать и мелкие ошибки, в которых обвинялось британское министерство. Военные писатели-стратеги говорят, что когда направление удара избрано верно, то детальные ошибки сравнительно безвредны, и что даже проигрыш сражения не имеет рокового значения. Когда Франция решилась практически подавить конкуренцию нейтральных судов – как транспортеров в морской торговле, она сделала стратегическую ошибку; и когда Великобритания воспользовалась последней, она обеспечила себе стратегический успех, который привел ее к триумфу.

Что касается степени справедливости действий обеих сторон, рассматривая эти действия независимо от политической стороны дела, то мнения по этому вопросу, вероятно, всегда будут различаться между собой, согласно тому, в какой мере в глазах «судей» будет иметь значение буква международного права. Можно допустить в одно и то же время, что ни декреты Наполеона, ни британские указы не оправдываются с этой точки зрения ничем иным, как чувством самосохранения – первым законом государства, даже еще в большей степени, чем отдельного человека. Никакое государство не уполномочено на эту крайнюю жертву, т. е. на игнорирование упомянутого чувства, которым может поступиться человек из благороднейших побуждений. Благодетельное влияние множества конвенций, известных в совокупности под названием международного права, – неоспоримо, и не следует подрывать авторитет его; но оно не может предотвратить столкновение двух признавших его сторон, а равно и не может указать с полной ясностью, что каждая из них должна делать в этом столкновении. Закон – или Устав, как его часто называют – 1756 года представлял в свое время видный пример верности сейчас сказанного. Воюющая держава жаловалась на то, что нейтральная, прикрывающая своим флагом торговлю, которая прежде составляла монополию противника, не только наносила ей (воюющей) серьезный вред, вырывая из рук ее законную добычу, но была также виновна и в нарушении нейтралитета. Нейтральная же сторона настаивала на том, что противник имеет право изменять свои торговые постановления и в военное время, подобно тому, как он имеет право делать это в мирное время. Для автора, хотя он и американец, аргумент воюющей державы кажется более сильным. Вместе с тем, по его мнению, похвальное желание нейтральной державы приобрести для себя выгоды не может считаться мотивом более благородным, чем забота о нейтральных ресурсах людей, которые правильно считали себя вовлеченными в борьбу за национальное существование. Судьба, выпавшая на долю Австрии и Пруссии, служила для Великобритании зловещим указанием на то, чего она могла ожидать, если бы силы изменили ей. Но как бы ни был решен вопрос нашей более зрелой и мягкой цивилизацией в рассматриваемом частном случае, не может быть сомнения в том, что борцы изучаемой нами эпохи вели борьбу с глубокой страстностью и что каждый из них был твердо убежден в правоте своих действий. В такой дилемме решающий ответ международного права должен гласить, что каждое государство должно быть собственным судьей в том, что следует и чего не следует ему делать в военное время, и что оно одно только ответственно за верность своих действий. Если, однако, убытки, причиняемые стороне воюющей нейтральной стороной таковы, что оправдывают войну, то они оправдывают и все менее значительные меры насилия. Вопрос о справедливости последних исчезает, и остается только вопрос о политике.

Это уже дело нейтральной стороны, при достаточной готовности к войне, поступать неполитично в том, что она считает также и неправым. Нейтральная держава, которая упустит это из виду, которая оставит свои порты беззащитными, а свой флот слабым «до последнего часа», будет иметь тогда – подобно тому как это случилось с Соединенными Штатами в первые годы текущего столетия – превосходный случай писать дипломатические акты.

Глава XIX. Краткий общий обзор – Роль флота и политика Великобритании в Революционных и Наполеоновских войнах

Война Французской революции застала Великобританию неподготовленной. В течение почти десяти лет у кормила ее правления стоял младший Питт, который, хотя и унаследовал высокий дух и непреклонную энергию своего отца, но предпочитал мир войне и старался обеспечить величие и благосостояние своего отечества путем развития его торговли и промышленности и мудрым управлением его финансами. Сообразно с этим он стремился к сокращению расходов различных ведомств, и в том числе военного и даже морского. Еще 17 февраля 1792 года – т. е. после того как революция продолжалась уже почти три года, и накануне объявления Францией войны Пруссии и Австрии – он высказал свою надежду на долгие годы мира для Британской монархии, сметы которой были, сообразно с этим, рассчитаны лишь на шестнадцать тысяч матросов и солдат морской пехоты и артиллерии. «В истории нашего отечества, – сказал он, – не было, наверно, момента, когда, на основании положения Европы, можно было бы с большим, чем в настоящее время, основанием ожидать еще пятнадцати лет мира». Когда началась война с Германией, Великобритания провозгласила свой нейтралитет и неуклонно затем соблюдала его. Ее министр неоднократно заявлял как Франции, так и ее врагам о принятом решении не вмешиваться во внутренние дела этого государства. Решения этого не поколебали и грозные события последовавшего лета и осени: атаки Тюильри, произведенные 20 июня и 10 августа, арест короля, последовавший непосредственно за второй из них, революционные сентябрьские убийства и, наконец, низложение короля и провозглашение республики. События эти нанесли, конечно, ряд ударов общественному мнению Великобритании, оттолкнув от революции ее друзей и ожесточив ее врагов; и симпатия, которую могли иметь, министры к движению французов по пути к свободе, была, без сомнения, охлаждена и порвана излишествами и анархией, отметившими шаги их на этом пути. Каковы бы, однако же, ни были личные чувства министров, их публичные действия, равно как и их частная переписка, поскольку она известна до сих пор, не обнаруживают почти вплоть до конца 1792 года ни малейшего намерения уклониться от строгого, и даже холодного нейтралитета.

Предводители партии, имевшей в это время во Франции наибольшее влияние на ход революции, давно уже признали войну с другими государствами за надежнейшее средство уничтожить монархию и объединить общественное чувство в симпатии к республике революции. И ход событий оправдал их ожидание. Пруссия и Австрия своим вызывающим образом действий дали повод к неудовольствию, и хотя они, или по крайней мере последняя держава, и не были расположены доводить дело до крайности, но все же была объявлена война, вслед за чем последовало падение монархии. Но была одна нация, относительно которой революционерам казалось, что они симпатизируют ей и, в свою очередь, пользуются ее симпатией, как целого. Это была английская нация; между Англией и Францией должна была существовать дружба и взаимопомощь в достижении общей цели. Французские предводители сделали здесь роковую ошибку в своем понимании характера английской свободы и свойства ее последовательных приближений к наличным условиям, выход за пределы которых составлял предмет надежд англичан. Почитание прежнего и, в главном, настоящего порядка вещей, глубокое уважение к закону и закономерному способу производства необходимых перемен, постоянное сообразование со старинными правами и обычаями английского народа; признание приобретенных прав, сделок и договоров – таковы были сдерживающие мотивы, изменявшие и направлявшие действия англичан даже в минуты глубокого увлечения. Во Французской же революции господствовал дух разрушения. Нормой для суждения обо всех делах человеческих служила провозглашенная вождями революции декларация прав человека, несомненно, содержавшая в себе много благородных, верных и в высшей степени важных принципов. Но если что-либо из существующего не подходило сразу же под эти принципы, то против него призывались силы революции, которые и должны были смести это с лица земли. Никакое уважение к прошлому, никакие права, приобретенные в силу давности, никакие договоры, представлявшиеся несогласными с естественными правами, не должны были влиять на действия революционеров. Они должны были разрушать и затем заново строить с самого основания, сообразуясь лишь с собственными истолкованиями требований справедливости.

Таким образом, направления и цели обеих наций были совершенно различны, и так как они служили лишь выразителями национального темперамента, то и надежда на симпатию и содействие оказывалась призрачной. Но это было естественное заблуждение, вызванное в сердцах легковерных французов заявлениями многих пылких друзей свободы среди соревнующейся нации и более грозными словами ограниченного числа революционных обществ. Первые из них вскоре же и отстранились, вследствие жестокостей, которые начали пятнать собой успехи революции; что же касается вторых, то, принятые французскими предводителями за выразителей чувств английской нации, в отличие от ее правительства, они содействовали лишь тому, чтобы дальше увлечь французов на их пути безрассудной вражды к существующим учреждениям, приведшем к войне с Великобританией.

Несмотря, однако же, на все это, пока выразители французского общественного чувства ограничивались насильственными и беззаконными действиями в пределах собственного отечества и не переходившими в дело «декламациями» против правительств и учреждений других государств, британское министерство, хотя и было настороже, но оставалось спокойным. Сохранились частные письма, написанные в начале ноября 1792 года первым министром и его родственником, лордом Гренвилем, бывшим в то время министром иностранных дел, и из этих писем видно, что названные государственные люди были довольны, что им удалось сохранить нейтралитет Великобритании до тех пор и надеялись, хотя и не без опасения, на дальнейшее его продолжение. Однако же 19-го числа этого месяца Национальный конвент, соединявший в себе тогда как исполнительную, так и законодательную функции французского правительства, принял декларацию, обещавшую братство и поддержку всем народам, которые пожелают вернуть себе свободу. Вместе с тем он сделал распоряжения относительно того, чтобы надлежащие административные власти дали республиканским полководцам необходимые инструкции об оказании помощи тем народам и о защите тех граждан, которые подвергались или могли подвергнуться преследованию из-за своей преданности делу свободы. Последовавшее распоряжение о переводе этого декрета (ибо в действительности это был декрет) на все языки и о напечатании его в этих переводах было сделано как бы для того, чтобы ярче выставить его истинную цель.

Этим официальным актом французское правительство сделало крупный и важный шаг, коренным образом изменивший его отношения ко всем другим государствам. В декрете не упоминались те правительства, с которыми воевала Франция, и не было оговорки о том, чтобы его выражение относилось только до их народов. Напротив, когда месяц спустя один из членов Конвента предложил вставить в декрет слова, которыми ограничивалась бы сфера его применения лишь теми народами, «против тиранов которых Франция вела или должна была потом вести войну», и мотивом к такому дополнению выставит желание устранить неудовольствие Великобритании, то предложение это не встретило поддержки. Был рассмотрен предшествовавший вопрос, после чего Конвент перешел к другим делам.

Лица, в руках которых находились в то время силы Франции, перешли таким образом за пределы простого порицания других правительств и употребления выражений, рассчитанных на возбуждение неудовольствия среди населения иных государств. Они выразили свое намерение насильственно вмешиваться во внутренние дела последних по просьбе их граждан, когда они, по мнению французского правительства, окажутся лишенными своей законной свободы или встретят помеху в своих усилиях возвратить ее. Анархист наших дней, ограничивающийся словесными, хотя бы и весьма жестокими нападками на существующие законы и учреждения, может еще быть оставляем в покое, пока он не идет дальше выражения и защиты своих взглядов, но когда для осуществления собственных идей он подстрекает других к действию, то он становится уже ответственным за последствия своих слов. Коль скоро же он пускает в дело и средства, ведущие к насилию, то он уже подлежит аресту и наказанию. Но такой именно шаг и был сделан Францией по отношению к правительствам других государств в ноябре 1792 года. Она не только подстрекала граждан этих государств к восстанию, но заявила еще свое намерение поддержать их и отдала своим полководцам необходимые приказания о приведении этого намерения в исполнение.

Пока происходили описанные события, последовало быстрое занятие Австрийских Нидерландов и присоединение их к Французской республике, которая таким образом отказалась от своего высокого положения бескорыстия и от отречения от всяких завоевательных стремлений, сделанного вождями революции с трибуны Конвента. Вскоре затем был издан декрет, провозглашавший свободу плавания с моря по великой водной артерии Бельгии – Шельде. Этим актом упразднялись, без всяких переговоров, соглашения прежних владельцев Нидерландов, соглашения, в силу которых право судоходства по этой реке с моря предоставлялось одной лишь Голландии, владевшей речным устьем. Это было подтверждено и возобновленными договорами и, в силу давности, вошло уже в состав государственного европейского права. Этот акт весьма наглядно обнаружил решимость французских предводителей не стесняться трактатами, шедшими вразрез с построенной ими системой прав человека; несмотря на то что Франция была тогда в мире с Голландией, не было сделано даже и попытки добиться желаемой перемены путем переговоров.

Интересам Великобритании и ее миру стала грозить теперь серьезная опасность. В течение уже более века государственными людьми Англии признавалось, и не без основания, что нахождение Бельгии в руках Франции несовместимо с безопасностью их отечества. Они поддерживали законное, хотя и несправедливое притязание голландцев на исключительное право судоходства по Шельде; но главное, Англия обязалась союзным договором защищать Голландию, оговоренные в трактате права которой были теперь так грубо нарушены Францией. Кроме того, 28 ноября Конвентом были приняты депутации от английских революционных обществ, причем председатель Конвента в ответ на их адресы произнес речь весьма враждебную к британскому правительству, которое он, как заявлял, не смешивал с управляемым им народом; то же самое имело место и в Северо-Американских Соединенных Штатах, где в следующем году французский посланник решился открыто опротестовать перед народом образ действий его правительства.

1 декабря британское правительство, ввиду проявившихся в стране мятежей и инсуррекционных движений, опасных для государства, издало приказ о созыве милиции и в то же время, согласно с требованием закона, назначило на 15-е число собрание парламента. Надежды Питта, а равно и его терпение, уже истощились; и хотя он все еще продолжал выслушивать предложения, сулившие мир, но тем не менее он решил потребовать более надежных, чем простые слова, гарантий безопасности Великобритании и ее союзницы – Голландии. Между тем должны были быть организованы и приведены в готовность к действию и вооруженные силы Англии. Французское правительство провозгласило свое намерение вмешиваться в дела всех государств и ниспровергать их учреждения в случае, если граждане этих государств будут им признаны стесненными в своих стремлениях к свободе. Было бы безрассудным беспечно ждать того момента, когда Франции заблагорассудится перейти к действию; равным образом для человека, проникнутого английскими традициями, невозможно было без недоверия смотреть на правительство, которое, по-видимому, стремилось к справедливости путем нарушения закона и открыто отрицало существующие договоры и сделки ради умозрительного «нечто», называемого правами человека, причем за отсутствием другого судьи, кроме собственных страстей, можно было ожидать здесь столь же многочисленных откровений, как и те, которые были дарованы Магомету. Некоторые лица могут дать себе отчет в различии образа действий Питта до и после 1792 года – в обоих случаях, правда, запечатленного непреклонным упорством его расы и родни, – лишь путем допущения последовательного существования в одном и том же человеке двух совершенно различных личностей – путем внезапной и огромной перемены, не происходившей раньше иначе как посредством чуда, как, например, с апостолом Павлом. Но правильнее видеть в нем того же человека, только действующего при совершенно различных обстоятельствах, причем в последнем случае наступление их было неожиданностью. Питту не было дано читать будущее Французской революции пророческим оком Бёрка (Burke). Он был одарен не гением пророка, а гением делового человека; но что последним он обладал в высокой степени, доказывается уже самой быстротой перемены, происшедшей с ним после того, как он наконец убедился в полном изменении внешних условий. Он был в душе миротворец, финансист, покровитель торговли и сторонник постепенных и здоровых реформ, но в своей великой речи, произнесенной прежде, чем он начал опасаться, что мир окончится еще при нем, он передал слушателям свое собственное глубокое убеждение в том, что все блага, которыми пользовалась тогда Англия, основывались на единении свободы с законом. Перечислив материальные обстоятельства, которыми следовало объяснить тогдашнее благосостояние нации, он продолжал: «Но обстоятельства эти связаны с другими, более важными. Так, они имеют очевидную и необходимую связь с продолжительностью мира, надежное и прочное сохранение которого должно всегда составлять первую цель внешней политики этого государства. Еще теснее они связаны с его внутренним спокойствием и с естественными последствиями свободного, но хорошо регулированного правления… Это – главная и господствующая причина, действие которой открыло простор для всех других обстоятельств, мною перечисленных. Единение свободы с законом, воздвигая одинаково прочную преграду как для злоупотреблений власти, так и для насилий народных движений, доставляет надлежащее обеспечение собственности, вызывает деятельность духа и труд, расширяет и упрочивает кредит и производит обращение и наращение капитала; это образует и укрепляет национальный характер и приводит в движение все пружины, действующие на огромную массу общества во всех его группах… На этот-то пункт и обратим поэтому главным образом свое внимание; сохраним этот первый и наиболее существенный предмет – и тогда все остальное будет в нашей власти».