Текст книги "Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812"

Обеднение и лишения, вызванные этим отчуждением, были столь серьезны, что Бонапарт в момент своего величайшего триумфа, а именно в октябре 1797 года – непосредственно после подписания Кампо-Формийского договора, оставившего Великобританию без союзников – писал: «Наше правительство должно уничтожить английскую монархию или же ожидать от испорченности и интриг этих деятельных островитян своего собственного уничтожения. Сосредоточим же все свои усилия на флоте и уничтожим Англию». Директория, знавшая, что ее флот был парализован и что ее guerre de course, применяемая с 1795 года против английской торговли, не приносила последней сколько-нибудь существенного вреда – хотя, правда, 1797 год и был самым тяжелым для нее годом, – не могла найти других средств повредить Англии, как направив удар против нейтральных перевозчиков ее товаров. Прикрываясь заявлением, что считает их соучастниками преступлений, совершаемых Великобританией против человечества, она в январе 1798 года испросила у Конвента издания декрета относительно того, что «всякое судно, встреченное на море с грузом исключительно или частью английских товаров, должно признаваться законным призом, независимо от того, кто окажется владельцем этих товаров, которые должны считаться контрабандой уже в силу одного того, что они следуют из Англии или ее владений». В то же время были изданы приказы о конфискации всякой английской собственности, найденной где-либо на суше, причем, в видах вернейшего разыскания ее были разрешены и домовые обыски. Таким образом, Наполеон был вполне прав, заявляя впоследствии, что Директория уже предначертала политику его Континентальной системы, воплощенной в Берлинском и Миланском декретах 1806 и 1807 годов.

Попытка разрушить этим путем благосостояние Англии принесла несчастье для Директории и гибель для Наполеона, который применял этот процесс с большей энергией, в более широких размерах и более продолжительное время. Цель его Берлинского и Миланского декретов, равно как и цель Директории, заключалась в том, чтобы подорвать английскую торговлю, лишив ее необходимого содействия нейтральных транспортеров. Но так как одного этого было бы недостаточно, то он и решил усилить действие декретов, изгнав Великобританию с ее главного рынка, – решился запереть весь европейский континент для всех товаров, следующих из нее или ее колоний, или хотя бы только прошедших через ее порты. Ради этой цели, ради осуществления этого гигантского замысла, эдикт за эдиктом издавался во Франции и союзных с ней государствах; ради этой цели Империя получала все новые и новые приращения; ради этой цели двойной кордон французских войск был протянут по всему побережью материка от Франции и до Балтийского моря; ради этой цели английские товары не только захватывались, но еще и публично сжигались в пределах его владений; ради этой цели ко всем нейтральным государствам было обращено требование не допускать к себе английских мануфактурных и колониальных товаров; ради этой цели была предпринята злополучная Испанская война;[226]226
  Относительно сделанного самим Наполеоном заявления об этом факте см. «Note pour le Ministre des Relations Exterieures», Corr. См. также выше, стр. 349.


[Закрыть] наконец, ради этой же цели к царю обращались неоднократные настойчивые представления по поводу несоблюдения им Континентальной системы, и когда он остался при своем – последовало роковое нашествие на Россию.

Здесь не разбирается вопрос о справедливости или разумности такого образа действий. Достаточно сказать лишь, что он чуть было не погубил Великобританию и совершенно погубил Наполеона. О мудрости же военной политики Питта говорит тот факт, что Наполеон был вынужден на такой образ действий именно этой политикой, так как Англия сокрушала его, а у него не было другого, средства повредить ей. Успех Великобритании не только следовал во времени, но и обусловливался неуклонным соблюдением главных начал политики Питта. Военные писатели говорят, что успех на поле битвы приносит мало пользы при плохом выборе стратегической операционной линии и что, наоборот, даже серьезное поражение может быть заглажено, если позиция была избрана сообразно стратегическим условиям кампании. В переводе на обыкновенный язык это значит, что бесполезны и тяжелые удары, если они наносятся не в надлежащее место. Коалициям, направленным против Франции, пришлось пережить многочисленные неудачи, из которых, правда, лишь немногие достались на долю собственно Великобритании; но ни одна из них не имела роковых последствий потому, что общая политика, начатая Питтом и продолжавшаяся его преемниками, была стратегически верна при поставленной цели – «подавить ту агрессивную систему», которая представляла собой истинный дух Французской революции, формулированный Конвентом, принятый Директорией и унаследованный и развитый до его крайних логических следствий Наполеоном.

У политических преемников Фокса, этого крупнейшего из оппонентов Питта, вошло в моду проводить резкий контраст между войнами предшествовавшей и последовавшей Амьенскому миру. В первой из них беспричинным зачинщиком была Великобритания, которая при этом в исступлении ненависти или панического страха к Французской революции обратила движение, хотя и ознаменовавшееся некоторыми крайностями, но все же бывшее в общем благодетельным, в бурный поток крови, излившейся на Европу. Главным же виновником второй войны был Наполеон, этот воплощенный дух вражды, насилия, вероломства и наглости, мир с которым был невозможен. Замечательно, однако, что руководители французского народа, по признанию соотечественных им писателей, желали в 1791 и 1792 годах войны на материке; беспристрастный образ действий британского кабинета был засвидетельствован самим французским правительством при удостоверении отозвания английского посла за шесть месяцев до начала войны;[227]227
  Annual Register, 1793, p.163. Относительно переписки По этому поводу см. A. R. 1792; State Papers, pp. 326, 327. См. также письмо Ле'Брюна, французского министра иностранных дел, в Monitteure, Aug. 26, 1792.


[Закрыть] декреты же от 19 ноября и 15 декабря – налицо перед читателем, как равно и отказ Конвента редактировать первый из них таким образом, чтобы он не затрагивал Великобритании; договорные права Голландии были самовольно нарушены, без малейшей даже попытки вступить в какие-либо переговоры и едва ли можно сомневаться, что при этом имелось уже в виду предстоявшее вскоре занятие ее территории. Несмотря, однако же, на все это, война была объявлена не Великобританией, а Республикой. Образ действий Конвента и Директории с менее значительными государствами, подпавшими под их власть,[228]228
  Директория старалась ввести в небольших государствах, соседних с Францией или же бывших с ней в союзе, республиканские конституции «однородные» (централизованные) по форме и аналогичные с нашей собственной, как сделал это и Бонапарт в Цизальпинской республике и Генуе. Таким же образом поступила и в Голландии, где подготовила для правительства Соединенных Провинций нечто вроде 1.8-го фуктидора (государственный переворот). Теперь она имеет в виду революционизировать Швейцарию. Бонапарт же поощряет ее. Он уже вызвал революцию в близкой к Швейцарии и союзной с ней республикой Граубендской. Martin, Hist, de France dcpnis 1789, vol. III. p. 7.


[Закрыть] их обхождение с Великобританией, их враждебность, бесцеремонность и вероломство тождественны по духу с тем, что можно сказать самого худого про Наполеона; единственное различие состояло здесь в том, что слабое и неумелое коллегиальное правление сменил единоличный железный режим человека, обладавшего несравненным гением. Что же касается совестливости, то она была одинаково чужда обоим. Берлинский и Миланский декреты, в которых была воплощена Континентальная система, приведшая впоследствии Наполеона к гибели, составляли, по его собственному признанию, лишь логическое развитие декрета Директории, изданного в январе 1798 года[229]229
  3аметка Наполеона относилась собственно к эдиктам Директории о конфискации английских товаров, оказавшихся где-либо на суше, но она одинаково применима и к декрету, изданному в январе 1798 года и распространившему действия названных эдиктов на море: «Le Directoire ebaucha le systeme du».


[Закрыть] и вызвавшего протест даже со стороны долготерпеливых Соединенных Штатов Америки. Обе меры были направлены против Великобритании, но отдуваться своими боками приходилось при их применении союзникам и нейтральным, к правам и благосостоянию которых, если они не согласовались с избранным Францией путем, они обнаруживали одинаковое невнимание; обе они были проникнуты духом Первого Национального (Учредительного) собрания, которое отбросило в сторону все учреждения и договоры, не согласовавшиеся с его собственными идеями о праве, и хотело достигнуть своей справедливости, перескочив через закон.

Гораздо важнее, впрочем, отметить и ясно оценить тот факт, что обе эти меры были вызваны со стороны правителей Франции стратегическим направлением политики, принятым министерством Питта. Январский декрет 1798 года последовал вскоре же за перерывом занятий Лилльских конференций мира, собранных по почину Питта в 1797 году; перерыв же этот был вызван высокомерием и бесцеремонностью, обнаруженными Директорией как и в отношении Соединенных Штатов. Только прочтя относящуюся сюда переписку, можно представить себе, до чего дошло дело со стороны Директории, руководившейся, как теперь известно, при этом – по крайней мере отчасти – желанием получить взятку с британского министерства.[230]230
  Переписка эта, поскольку она опубликована, помещена в Annual Register, 1797; State Papers, pp. 181–223.


[Закрыть] Берлинский декрет, формальным образом начавший собой Континентальную систему, был издан в ноябре 1806 года, т. е. когда Питт не лежал еще и года в своей могиле. Оба эти декрета были вызваны со стороны французских правителей явной безнадежностью подавить Великобританию каким-либо иным способом. В тоже время она своей военной политикой жестоко вредила Франции, укрепляя в то же время свою силу. Другими словами, благодаря тому стратегическому направлению, которое Великобритания дала в этой войне своим действиям, французский агрессивный дух вынужден был вступить на путь, неизбежно приведший его к роковой развязке.[231]231
  Яркое изображение последствий, вызванных Берлинским декретом на континенте, находится у Fyffc, в History of Modern Europe, vol. I, p. 328.


[Закрыть] Не будь налицо Бонапарта, то этот результат, почти уже достигнутый в 1795 году и затем снова в 1799 году, был бы осуществлен еще тогда же, окончательно же избегнуть его не мог даже и гений Бонапарта.

Рассказывают, что какой-то вождь древности крикнул однажды своему противнику: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему не подойдешь и не сразишься со мною?» и получил на это подходящий ответ: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему же не заставить меня подойти и сразиться с тобою?». Это как раз то, что сделала Великобритания. Своим господством на море, уничтожением французской колониальной системы и торговли, своей настойчивой враждой к агрессивному духу, воплотившемуся во Французской революции и вочеловечившемуся в Наполеоне, наконец, своей неизменной и непоколебимой силой она вынудила неприятеля вступить на поле битвы Континентальной системы, где его гибель была неизбежна. И под слабым правлением Директории гибель эта наступила быстро: в первый же год стало ясным, что выигрывает единственно лишь враг, которого система эта должна была уничтожить, тогда как сама Франция со своими союзниками, а равно и нейтральные государства, только разорялись на пользу Великобритании. Несмотря, однако, на свою первую неудачу, мера эта казалась настолько привлекательной, что Наполеон, уверенный в своей силе и гении, снова применил ее со всей непреклонной твердостью, отличавшей его правление. И на время она имела было успех, благодаря как энергии, с какой проводилась на практике, так равно и тем репрессивным мерам, на которые была вынуждена Великобритания, воспретившая нейтральную торговлю с теми и между теми портами, которые были закрыты теперь для английской торговли, и тем подорвавшая в самом его источнике контрабандный промысел, обходивший наполеоновскую блокаду и поддерживавший для английского вывоза открытый путь на континент.

Однако же напряжение это оказалось не под силу для огромной составной политической системы, которая была сооружена императором и через посредство которой он надеялся изгнать своего врага со всех континентальных рынков. Стеснение всех классов общества и страдания беднейших из них отвратили сердца людей от иноземного правителя, который, преследуя цели им несимпатичные и непонятные, ежедневно заставлял их переносить неприятности слишком уже хорошо понятные. Таким образом, как только колосс пошатнулся, все были готовы отложиться от него и восстать на него. Так, на одном краю Европы поднялся в 1808 году испанский народ, тогда как на другом русский царь бросил ему в 1810 году перчатку объявлением свободы доступа в свои порты для всех нейтральных судов, шедших с колониальными продуктами, составлявшими предмет наиболее горячих настояний Наполеона. В одном случае народ сверг правителя, поставленного над ним для обеспечения более строгого применения континентальной блокады, в другом же неограниченный властитель отказался обременять далее своих подданных требованиями, разорявшими их ради той же самой цели. Испанское восстание дало Англии опору на континенте, и притом в пункте наиболее удобном для оказания ему поддержки ее морской силой и наиболее невыгодном для императора не только по свойствам характера местности и населения, но также и потому, что ему необходимо было теперь разделить свои силы между наиболее отдаленными границами. Отпадение царя произвело роковой разрыв в линии континентальной блокады, открыв английским товарам обеспеченный, хотя и окольный путь во всей части Европы. Не будучи в состоянии ни предвидеть своего поражения, ни отказаться от раз поставленной цели, Наполеон решился на войну с Россией. Великий учитель сосредоточения сил, он разделял тут последние между двумя концами Европы, и какие получились от этого результаты – хорошо известно каждому.

Оба Питта, первый и второй, обеспечили успех своей страны в той борьбе, которую они последовательно выдержали, как представители нации, не путем попыток на осуществление крупных военных операций на суше, но путем господства на море и через его посредство – во внеевропейском мире. Оба они делали промахи; так, старший из них предложил в обмен на Менорку отдать Испании Гибралтар, который затем был возвращен силой оружия младшим. Много ошибок можно указать также и в ведении войны младшим, но, за одним возможным исключением, все это были ошибки в деталях, в чисто военной стороне дела – ошибки, которые не могли изменить того факта, что общее направление было избрано правильно и правильно же приводилось в осуществление. Обращаясь к сравнению, заимствованному из области военного искусства, следует сказать, что ошибки были тактическими, а не стратегическими, и можно еще прибавить, не административными в сколько-нибудь значительной степени.

Упомянутое выше возможное исключение имело место к началу войны – весной и летом 1793 года. Возможно – как это утверждалось многими – что прямое наступление на Париж, выполненное в это время силами коалиции, подавило бы всякое сопротивление и, смирив столичную чернь, обеспечило бы покорность страны. Все это, может быть, и верно; но порицая действие британских министров, поскольку это действительно было их действием, нужно помнить, что не только величайшие военные авторитеты Европы высказались против этой операции, но что всего за несколько месяцев перед тем она была безуспешно испробована герцогом Брауншвейгским, этим полководцем, не уступавшим тогда никому в военных заслугах. Неспециалистам решиться настаивать на операции вопреки мнению лучших наличных специалистов, это – такой шаг, целесообразность или благоразумие которого может быть обнаружена только самим делом, но до такого рода испытания, до движения на Париж, так развязно предписываемого ныне «задним умом», дело не было доведено. Здесь можно привести кстати одно соображение, обыкновенно упускаемое из виду. Предпринимать такую крайне важную и рискованную операцию в то время, когда предводители, которым должно быть поручено ее выполнение, признают ее неблагоразумной – значит подвергаться большой вероятности неудачи. Даже сам Бонапарт не навязывал уже в 1800 году своих планов Моро после того, "как последний упорно отдавал предпочтение своим собственным. Но это пришлось бы сделать английским государственным людям, если бы они предписали своим полководцам идти на Париж.

Раз упущенный, благоприятный случай – если только это действительно был такой случай – не представлялся уже вторично. Он мог состоять только в том, чтобы подавить сопротивление Франции, не дав ей времени организовать его. Потом же приходилось уже иметь дело не с политикой двора, игравшего свою партию на шахматной доске войны посредством королей, пешек, туров и армий, но с вооруженной нацией, распаленной яростью и возбуждаемой страстями, подавить которые могло одно лишь физическое истощение. Содействовать такому истощению на суше Великобритания могла лишь через посредство союзников, что она действительно и делала. На ее же настоящей стихии, на море, ей предстояло выполнить две вещи. Во-первых, сохранять свою собственную силу, поддерживая, расширяя и охраняя действие своей торговой системы; и во-вторых – отрезать Францию от этих источников силы и жизни. И оба эти дела были выполнены самым действенным образом, но – вопреки утверждению Маколея – выполнены не через мастерское управление графа Спенсера (заслуга которого нисколько здесь не оспаривается), но общей политикой министерства в деле расширения, колониальной системы, путем мудрого внимания, обращенного на поддержание английской торговли во всех ее разветвлениях, и путем огромного усиления военного флота. В промежуток времени между 1754 и 1760 годами, т. е. в период, охватывающий наиболее блестящие успехи старшего Питта, британский флот увеличился на 33 процента; соответствующий же рост его за время между 1792 и 1800 годами, т. е. уже при управлении сына, составил 82 процента. Насколько полно управление и командование этой могущественной силой находилось в руках морских офицеров, а не этого государственного человека в то время, когда во главе Адмиралтейства стоял неспециалист, станет ясным для всякого, кто близко ознакомится с распущенностью флота Канала, бывшего прямо под глазами у графа Спенсера, или со слабыми распоряжениями, вызванными некоторыми частными осложнениями, вроде, например, Ирландской экспедиции 1796 года, и сравнить эти действия с энергией, обнаруженной в это же самое время у Джервиса в Средиземном море, или позднее – в превосходных распоряжениях того же адмирала в бытность его начальником флота Канала.

Мало, в самом деле, найдется государственных людей, которые бы не зависели таким образом от подчиненных им специалистов, и Питт не составлял в этом отношении исключения. Он не был ни генералом, ни адмиралом, да, кажется, и не считал себя за них; но он совершенно ясно понимал, в чем заключается сила Великобритании и какова должна быть сфера ее действий, и, руководясь этим пониманием, направлял ее операции. Таким образом, в окончательном торжестве британской нации над духом Французской революции, нельзя, по справедливости, не признать крупнейшей заслуги за вождем, который в упорной борьбе против ветра и прилива, вынуждаемый часто непредвиденными опасностями, восстававшими вокруг его корабля при проходе его по неисследованным морям, уклоняться с прямого курса, никогда не забывал намеченной им себе с самого же начала цели – «Безопасности». И как кстати пришлось ему оставить свой пост немедленно же после Трафальгарской победы и Аустерлицкого поражения! Этот резкий контраст между существенным и в действительности решительным успехом и ошеломляющей, но эфемерной неудачей хорошо символизирует пройденное им беспокойное поприще, как оно представляется поверхностному наблюдателю. Когда руль выпал из его ослабевших рук, все казалось потерянным, но в действительности худшее уже было пережито. «Кормчий уже выдержал шторм».

По смерти Питта было сформировано министерство несколько смешанного характера, группировавшееся около его родственника и прежнего сотоварища, лорда Гренвиля, и его постоянного соперника, Фокса. Министерство это продержалось у власти лишь четырнадцать месяцев – период времени, оказавшийся достаточным для того, чтобы дать Наполеону предлог для его Берлинского декрета, но бывший слишком коротким для производства какой-либо коренной перемены в главных началах принятой Питтом политики. С последовавшим же в марте 1807 года падением этого кабинета власть снова перешла в руки преданных личных друзей и политических последователей Питта. Очутясь почти с самого же начала лицом к лицу с угрожающим союзом империй Востока и Запада, заведомой, хотя и скрываемой, целью которого было – поделить между Францией и Россией господство на континенте и докапать Великобританию путем коммерческого ее истощения, министерство это, частью по необходимости и частью по традиции, противопоставило этой комбинации политику, завещанную ему его великим вождем. Колониальные предприятия умножились, так что под конец можно было применить к колониям грустное признание, сделанное раньше Директорией относительно коммерческого флота, а именно, что не осталось уже ни одного судна под враждебным Великобритании флагом. Что касается военного флота, достигшего в 1808 году своей наибольшей численности, то до самого конца борьбы он поддерживался на той же силе, хотя несколько и уменьшился по числу судов. Не будучи в состоянии помешать усилению материальной части французского флота путем производства построек судов в портах Франции, Великобритания продолжала препятствовать его успехам и делала невозможным его снабжение, поддерживая строгое наблюдение за побережьем страны, заставляя его эскадры стоять в портах (т. е. не дозволяя им пользоваться единственным доступным для флота учебным плацем – морем) и, наконец, мешая приведению в исполнение проекта Наполеона усилить свой флот путем насильственного захвата судов, принадлежащих менее значительным континентальным государствам.

Таким образом было обеспечено пользование морем, этим великим общим достоянием и большим торговым трактом. Военный флот неприятеля был нейтрализован, его заграничные базы отрезаны, а его владения сделались рынками и источниками английской торговли. Но для последней было еще мало, что ее движение могло теперь совершаться сравнительно безопасно. Для ее меновых операций были нужны как товары, так и рынки, как производители, так и потребители. Но от последних, как известно, Наполеон старался удалить ее посредством Континентальной системы, которая при участии России могла быть, по его мнению, действительным образом проведена на практике. Министерство Персиваля и Каннинга отвечало на это своими «королевскими указами», действие которых смягчалось практиковавшейся системой частных разрешений и которые имели двоякую цель – продлить сопротивление Великобритании и истощить сопротивление неприятеля; меры эти, однако, лишь воспроизводили в большем масштабе закон 1756 года с изменениями, сделанными в нем в 1798 году Питтом, ради достижения тех же самых целей.

Таким образом, как говорилось уже и раньше—и может быть, даже слишком часто – вопрос разрешился в борьбу выносливости, причем дело шло лишь о том, которая нация дольше выдержит эту смертельную схватку. Это снова заставляет нас рассмотреть, была ли борьба, начатая в 1793 году, такого рода, чтобы она могла быть решена какими-нибудь блестящими мероприятиями полководца, расстраивающими организованную силу обыкновенного врага и вместе с тем уничтожающими в государстве способность сопротивления. Или же не проистекала ли она скорее из возбужденной народной ярости, против которой бесполезны всякие насильственные меры, кроме только истощения? Цели, стремления, возбуждение французского народа – все это достигло высшей степени и заявило требования, с которыми нельзя уже было совладать посредством какого-либо механизма или организации, как бы они ни были искусно сделаны или пущены в ход. Когда движение нации зависит от глубокого воодушевления, охватившего каждого отдельного человека массы, или, вернее сказать, служит лишь простым проявлением этого воодушевления, то этот могучий импульс по самой уже своей распределенности не представляет таких жизненных центров энергии, разрушение которых могло бы вызвать паралич целого. И лишь после того, как за кратким, но непреодолимым периодом страсти вступит в свои права организация, к которой неизменно стремится всякое общественное движение, народ, согласно желанию тирана древности, получает одну шею, которую тогда и можно уже перерубить одним ударом.

Когда появился на сцене Бонапарт, исступление французского народа уже миновало и наступил организационный период, но, с ослаблением напряженности национального возбуждения, в явившейся на его смену несовершенной организации не оказалось достаточной силы, чтобы вынести государственное бремя. Теперь приходилось уже опираться не на равномерное движение миллионов, но лишь на надлежащее действие обыкновенного механизма гражданского управления и армии – механизма в данном случае весьма плохо построенного – и таким образом Франция открыла теперь для атак своих врагов те жизненные пункты, с разрушением которых прекращается всякое сопротивление. Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было ее в 1795 и затем снова в 1799 годах к последней крайности, но оба раза ее спас Бонапарт.

Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие. Он стал не только выразителем национального единства, но еще и настоящим воплощением тех домогательств и агрессивных стремлений, которые в первые дни революции сплачивали французов воедино, но впоследствии рассеялись и пропали из-за неимения определенной цели и недостатка в мудром руководительстве, что могло быть дано только великим вождем. Под его искусным руководством высокие чувства первых революционеров сделались крылатыми словами, обеспечивавшими его господство над воображением и энтузиазмом народа, снова готового, как один человек, следовать за ним по его завоевательному пути. Меттерних удачно выразился, сказав, что для него Бонапарт был простым лишь воплощением революции.

С этими двумя фазисами того же самого состояния Европе и приходилось иметь дело в промежуток времени между 1793 и 1814 годами. В одном случае был народ, объединенный общностью страсти и целей, в другом – тот же народ, сплоченный для общего дела покорностью воле монарха, не встречавшего, по-видимому, себе препон ни в мирном совете, ни на поле битвы. Привязанность подданных вскоре же, правда, оставила его, за исключением лишь войск, опираясь на силу которых он и правил, но результат был все тот же. Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе – сперва непосредственном, а затем искусственном – который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью.

Такого рода сочетание представляется на время непреодолимым, как это и доказывал европейский континент в течение долгих и тяжелых годов. Неограниченная власть, сосредоточенная сила, центральное положение, необычайная проницательность и энергия – все это соединилось вместе, с тем чтобы обеспечить Наполеону блестящие успехи, составляющие достояние истории. Продолжительность и прочность результатов этой поразительной карьеры зависели, однако же, от стойкости французского народа и упорства сопротивления. Впрочем, последнего в сущности не было уже на материке. Оно, конечно, продолжало существовать в скрытом состоянии, так как сердца людей разрывались от той тирании, которую они испытывали, но всякое видимое противодействие исчезало перед силой и гением великого завоевателя. Государства не смели довериться друг другу и не могли действовать сообща; и люди молча терпели с сокрушенным сердцем.

Однако же под боком у этого мнимого правителя мира оставалась небольшая группа островов с населением едва лишь превышавшим по численности половину населения его непосредственных владений и глубоко сочувствовавшим страданиям и притеснениям, которые оно было не в силах облегчить прямым путем. Сопротивление, оказанное ими агрессивной ярости революции, продолжалось и по отношению к ее преемнику и представителю; но они могли надеяться на успех, пуская в ход не прямые военные операции в поле, а лишь меры, направленные к тому, чтобы подорвать производительные силы Франции и ее сопротивление. Семь лет длилась эта молчаливая борьба на смерть, очерченная в предшествующей главе настоящего труда, и за это время Великобритании, хотя и избегнувшей политического притеснения и национального уничижения, постигшего континентальные государства, пришлось тем не менее испить полную чашу бедствий. Ее силы видимо таяли, но уже одна ее выносливость и упорство вынуждали ее врага на еще более истощающие усилия, на еще более роковые меры, чем те, которые приходилось переживать ей. И, будучи таким образом вынужден на крайние напряжения, Наполеон в то же время был отрезан Великобританией от величайшего из всех животворящих источников – моря.

Едва ли возможно должным образом определить настоящую роль Великобритании в этой долгой борьбе, не отдав себе ясного отчета в том, что действительно великое национальное движение, подобное Французской революции, или великая военная сила, направляемая несравненным вождем – а такой силой и была Франция под властью Наполеона – не могут быть побеждены обыкновенными военными успехами, которые уничтожают лишь организованную силу противника.

Замечательной иллюстрацией последнего может служить то продолжительное и не вполне безнадежное сопротивление, которое было оказано в 1813 и 1814 годах даже после великой русской катастрофы; одолеть же такую силу, управляемую таким человеком, путем менее страшного бедствия, чем то, которое она тогда перенесла, представляется уже совершенно безнадежным делом: одновременно не бывает ведь двух Наполеонов. С другой же стороны, в первом случае недостает того осязаемого ничто, того решительного пункта, против которого могли бы быть направлены вооруженные усилия. Выдающимся примером этого служит борьба между Севером и Югом во время Американской междоусобной войны. Мало, вероятно, найдется теперь таких лиц, которые думали бы, что взятие Ричмонда – случись оно в первый год войны, когда энтузиазм южан был возбужден до наибольшей степени, когда их боевые силы еще не ослабели и когда их надежды не были омрачены горькими разочарованиями четырехлетней борьбы, – произвело бы сколько-нибудь решительное влияние на эту смелую расу. Падали ведь и гораздо более важные позиции, не вызвав даже и тени подобных последствий. Тогда нельзя было указать пальцем какой-нибудь пункт и сказать: «Здесь – замковый камень сопротивления», ибо при тогдашнем возвышенном и серьезном настроении сопротивление не сосредоточивалось здесь или там, но было разлито повсюду.

То же было и в пору расцвета Французской революции. Клич «на Париж!», даже и в случае успеха, не имел бы, вероятно, в 1793 году более решительных результатов, чем подобный же клич «на Ричмонд!» в 1861 году. Глубокий и общий народный импульс может, по логике войны, стихнуть не прежде, как пропадет под грозой беды энтузиазм и будут истощены наличные силы. Подобное истощение и настало для Франции в то время, когда Бонапарт взял в свои руки кормило правления. Своим организационным гением он восстановил ее военную силу, материалы для чего еще имелись в наличности, сберег те средства, которые еще остались от расточительности предшествовавших правительств, но – что всего важнее – обеспечил возможность дальнейшего сопротивления позаимствованием жизненных сил у соседних государств. Таким образом, грозившее истощение было на время отсрочено; но для того чтобы следовать дальше по агрессивному пути, унаследованному Бонапартом от революции, были нужны средства не одного лишь европейского материка, а всего мира. Нужно было также, чтобы сила сопротивления сделалась в конце концов меньше скопленной Францией агрессивной мощи, иначе для последней должен был рано или поздно наступить неизбежный конец. По обоим этим пунктам Великобритания пересилила Наполеона. Она отрезала его от остального мира и этим путем обеспечила себе перевес в силе сопротивления над его наступательной силой. Такой оказывается ex post facto историческая роль Великобритании в течение революционного и наполеоновского периодов; для преемственных же министерств Питта и его последователей оправданием перед потомством служит сам факт их следования политике, дававшей государству возможность наилучшим образом выполнить в общем эту свою роль. Что касается лично Питта, то слава его гения состоит в том, что он определил настоящую цель – «Обеспечение безопасности» и наметил вперед то единственное средство – «Истощение», которым мог быть положен конец Агрессивной французской пропаганде. Перед лицом этой истины стушевывается то красноречивое осмеяние, которому изобильно подвергались его предсказания относительно неудачи, ждущей Францию вследствие ее финансового истощения, израсходования средств, ослабления энтузиазма. Он ясно видел, какого пути следовало Великобритании держаться в своих действиях, он предвидел, какой оборот примут события и предсказал их конечный результат. Но он не мог браться за предсказания относительно того, насколько далек будет этот путь, на сколько времени затянется ход событий и когда наступит этот результат – не мог потому, что никому нельзя было предвидеть размеров величайшего гения Наполеона Бонапарта.