Текст книги "Инсбрукская волчица"

На вопрос учительницы, почему она несколько дней отсутствовала, а сегодня опоздала, Мила невнятно пробормотала что-то про отца, которому «было плохо», и за которым нужно было присмотреть.

– Знаем, что это за «плохо»!

– Допился! – захохотали одноклассницы.

Мила молча проследовала на своё место.

На перемене я, не без злорадства, рассказала Миле про наши домашние новости.

– И никаких измен со стороны моего отца нет и никогда не было! – триумфально закончила я.

Но известие, казалось, не произвело на Милу никакого впечатления. Ни капельки не смутившись, она спросила:

– Откуда ты знаешь, что не было? Ребёнок – сам по себе, а измены – сами по себе. Откуда ты знаешь, что ребёнок был от твоего отца?

Тут уж я не стерпела. Представить, что отец, которого почти не бывает дома, изменяет матери, я ещё могла. Но представить, что мама изменяет отцу…

– Отойди от меня, – мрачно сказала я Миле, – и не воображай, что мы с тобой какие-то там родственницы. У меня нет с тобой ничего общего!

– Вот ещё! – фыркнула Мила заносчиво, – фотографию-то смотрела?

С фотографией у меня всё никак не получалось. В первые дни было просто не до неё. Голова была занята вновь открывшимися обстоятельствами. А потом… Я просто физически не могла заставить себя подойти к альбому, найти нужную страницу и внимательнее рассмотреть фотографию. Каждый день, собираясь в гимназию, я думала, что, после уроков, обязательно возьму альбом, чтобы убедиться, что на фотографиях в нашем доме и в доме Гранчаров запечатлены совершенно разные люди. Но после уроков я не могла заставить себя сделать задуманное, потому что в глубине сознания жила страшная мысль: а вдруг всё-таки Мила права? Более того, я вообще старалась не заходить в гостиную и не смотреть в сторону семейных альбомов, хотя раньше очень любила рассматривать фотографии.

Казалось бы, что проще – попросить мать посмотреть со мной альбом, дойти до заветной фотографии и спросить: «Мама, а кто это?» Но я боялась, и постоянно откладывала неприятное дело на завтра. А Мила всё больше убеждалась, что мы не только одноклассницы, которые волею судьбы и классной дамы оказались за одной партой, но и близкие родственницы. С течением дней это родство в её воображении становилось всё ближе и ближе. Меня передёргивало от её подмигиваний, намёков, странных ужимок, с помощью которых она хотела мне сказать: «Уж мы-то знаем, у нас есть свой секрет».

К счастью, Мила ни слова не говорила о предполагаемом родстве в классе. Намёками и подмигиваниями всё и ограничивалось. Многие девочки заметили перемену в её поведении, но к тому времени всем уже надоело дразнить Милу, поэтому одноклассницы только стучали пальцем по виску, показывая друг другу, что у Милы не всё в порядке с головой.

Дома у нас постепенно всё пришло в прежний порядок. Видимо, тётя Амалия перед отъездом всё-таки поговорила обо мне с матерью, потому что она вскоре спросила:

– А какие у вас отношения в классе между девочками? Вы дружите?

– Да, конечно, дружим, – ответила я.

– А вот мне кажется, что у тебя не слишком много подруг. Почему они никогда не заходят к тебе в гости? Кроме Милы, я вообще никого не видела…

– Нам задают слишком много уроков, – ответила я. Тон матери – строгий и подозрительный, мне не нравился. Он не вызывал на откровенность, наоборот – заставлял полностью закрыться.

– Ты пойми, – продолжала мать, ничего не бывает без причины. Как ты будешь общаться с людьми, такое же отношение будет и к тебе. Это и в Библии…

Я прервала:

– А если всё-таки какую-то девочку обижают без причины? Если причины никакой нет, а плохое отношение есть?

– Надеюсь, эта девочка не ты? – спросила мать немного свысока.

– Нет, конечно, – пробормотала я, отвернувшись и покраснев – не умела я ещё искусно врать.

– Я повторюсь: ничего не бывает без причины. Если девочку обижают, значит, она до этого обидела кого-то, или не смогла правильно себя поставить в классе. Ты, как подруга, должна ей помочь или обратиться к классной даме, которая знает, что делать в таких случаях.

Да… Знала бы моя мама, что наша классная дама только поощряет издевательства…

Полностью физически оправившись от своего несчастья, мать стала ещё строже, и деловитей. Она почти перестала улыбаться, отдыхать, развлекаться. С утра её ждало множество дел и по дому, и по её женским комитетам. Я видела её немногим чаще, чем отца, который тоже очень много работал и часто приходил домой, когда я уже спала. Жизнь моей матери проходила под девизом «Так надо». Она никогда не делала что-то, что хочется, только то, что необходимо.

Я часто думала, что значит выражение «не смогла себя правильно поставить в классе». Я не смогла себя правильно поставить? Где и когда мной допущена та ошибка, после которой я стала «шайбой», «лысой», а моё настоящее имя все как будто забыли? За зиму у меня отрасли чудесные вьющиеся каштановые волосы, но прозвище «лысая» осталось.

И всё у меня выходило, что виновата Мила. Если бы не она… Если бы её вообще не было… Я мечтала перед сном о другом мире, где я прихожу в первый день в гимназию, а никакой Милы нет. Я дружу с другими девочками, мы ходим друг к другу в гости, у меня длинная толстая коса, в которой никогда не было никаких вшей, и меня никто не дразнит «лысой» и «шайбой». И, тем более, «блохастой».

Но даже полностью прекратить общение с Милой я не могла себе позволить. Она единственная проявляла ко мне хоть и своеобразное, но дружелюбие. Мы сидели за одной партой, и иногда я была просто вынуждена с ней разговаривать. Хотя и чувствовала, что от Милы как будто падает большая грязная тень, под которой я постоянно нахожусь.

Настала весна. Я с нетерпением думала о пасхальных каникулах, когда смогу не посещать ненавистную гимназию. Хуже всего было на уроках математики. Жердь регулярно устраивал контрольные работы, во время которых с особым удовольствием вылавливал списывающих. И я, неплохо зная математику, боялась этих контрольных больше всех, так как всякий раз вспоминала тот ужасный день, когда Мила заразила меня вшами. С того дня само слово «математика» стало для меня ненавистным. Хотя, вспоминая учителя математики сейчас, я понимаю, что он был вполне справедлив, только чрезвычайно сух и строг. Всё его поведение, не только с ученицами, но и с коллегами, носило какой-то изощрённо иезуитский характер.

Однажды меня послали во время урока биологии за чучелом чайки. Остановившись у дверей учительской, я слышала, как Жердь мягко и вкрадчиво говорит нашей любимой учительнице немецкого фройляйн Лауэр:

– Вы очень любите своих учениц, Ингрид?

– Да, – горячо отвечала она, – я очень люблю своих девочек! Каждая из них мне интересна и дорога.

– Вы хотите вырастить их достойными жёнами и матерями, честными и порядочными?

– Да, конечно, но я не понимаю…

– Так почему же вы поощряете в них лень, нечестность, безответственность? Разве эти качества должны мы, педагоги, воспитывать в ученицах?!

Голос математика разительно изменился. Теперь он звучал неприятно – строго и грозно. Он разговаривал так, как будто фройляйн Лауэр сама была нерадивой ученицей, списывающей контрольную у соседки по парте.

Как мне ни было страшно, я толкнула дверь и вошла в учительскую, прервав неприятную сцену.

Думаю, что Жердь обрабатывал таким образом и других своих, более молодых и менее опытных коллег.

Впоследствии я не раз вспоминала его, столкнувшись с человеком, который внешне был абсолютно не похож, но в поведении был почти его двойником – инспектор Дитрих. Точно такие же иезуитские приёмы…

Пасха была поздняя. В первый день каникул я сидела на лавочке в парке возле военного мемориала и читала какую-то книжку. Погода была прекрасная, а книжка интересная, поэтому приближающегося ко мне Филиппа Гранчара я заметила поздно. Было неловко вскакивать и бежать от него без оглядки, но и оставаться мне совсем не хотелось. Я вся сжалась от страха. Филипп, казалось, не замечал моего состояния.

Выглядел он в этот день вполне прилично. Он не был пьян, на нём был новый коричневый костюм и клетчатый шейный платок. Но помня его грязным и рычащим, я не ждала от него ничего хорошего. Он по-прежнему был худой и бледный, и в этом очень смахивал на вампира.

Филипп, улыбаясь, сел рядом со мной на лавочку и с усмешкой сказал:

– Ну, здравствуй, дочка! Как там в сказке было? Кай, наконец-то я нашла тебя!.. Вроде так…

– Добрый день, – слабым голосом ответила я, стараясь отодвинуться от него на самый край лавочки.

– Да ты боишься меня, что ли? – вдруг участливо спросил инженер, – не бойся, я не ем на обед маленьких девочек. Просто у меня… Не надо тебе это знать. Я про Милу хотел сказать тебе: ты бы навестила её. Она мечтательница немного. Фантазёрка, как её покойная мать. Но она добрая девочка. Добрая, добрая девочка… – повторил Филипп, думая о чём-то своём.

– Хорошо. Я приду. До свидания, – пискнула я и встала с лавочки, изо всех сил стараясь не бежать.

Значит, отец Милы не верит в её фантазию о нашем родстве… Идти к Миле мне совсем не хотелось.

Я тянула до последнего дня каникул. Но с самых ранних лет меня учили выполнять свои обещания, поэтому в последний день я всё-таки с утра собралась и пошла к уже знакомому коричневому домику у станции.

По разговору с её отцом я решила, что Мила очень скучает и несказанно мне обрадуется. Сейчас она жила у себя дома. Иногда она приходила ко мне после уроков, и мы вместе готовили задания на следующий день. Но чаще я оставалась с ней на пару часов в гимназии. Я понимала, что Мила была бы не против снова поселиться у нас, но так как родители об этом не заговаривали, я тоже молчала. Намёки Милы о нашем родстве выводили меня из себя.

«Конечно, ей скучно, а может быть, и голодно», – думала я по дороге. В руке у меня болтался завёрнутый в белую бумагу и перевязанный бечёвкой пасхальный подарок – большой кусок телячьего окорока.

Но на деле оказалось всё совсем не так.

Мила встретила меня у порога бледная и серьёзная. Казалось, мой визит поставил её в неловкое положение. На ней тоже было новое платье, розовое в клетку, а волосы были вымыты и аккуратно причёсаны.

В прихожей было очень светло и чисто. Заметив мой удивлённый взгляд, Мила сказала:

– Отец нанял служанку. Не знаю только, надолго ли она у нас задержится.

Я протянула ей окорок. Мила его взяла и переложила из одной руки в другую.

Она постояла, как будто не зная, о чём со мной говорить, затем скованно пригласила в гостиную. Здесь тоже уже не было так пыльно, как в первое моё посещение. Шторы были раздвинуты, а стёкла вымыты. В доме стояла полная тишина. Видимо, ни отца, ни новой служанки не было дома.

– Может быть, посмотрим другие наши фотографии? – спросила Мила, – ты ведь видела не все…

– Хорошо, – согласилась я, мысленно ругая себя за то, что вообще пришла в этот странный дом.

Мила встала коленками на кушетку, потянулась к полке и достала большую клетчатую коробку из-под бальных перчаток.

– У нас, конечно, нет таких дорогих альбомов, как у вас, – проговорила Мила светским тоном, – поэтому фотографии лежат вот здесь…

То, что в доме Гранчаров вообще есть такая вещь, показалось мне удивительным. Бальные перчатки и это семейство? Глупость какая!

В коробке были не только фотографии. Точнее, фотографий здесь было совсем мало. Они лежали вперемешку со старыми письмами в конвертах и без конвертов, высушенными веточками весенних цветов, пожелтевшими венчальными женскими перчатками и малюсенькими вязаными детскими башмачками.

Мила выуживала из всего этого хлама фотографии по одной и рассказывала мне, как когда-то я ей, о том, кто на них запечатлён. Честно говоря, мне было это малоинтересно. Но я старательно таращилась на чужие лица, ожидая момента, когда смогу прервать этот тягостный визит и уйти домой.

– Хочешь кофе? – вдруг неожиданно спросила Мила, как будто о чём-то вспомнив.

– Да, – ответила я, надеясь увидеть новую прислугу Гранчаров, которая меня интересовала. Любопытно было посмотреть на женщину, которая согласилась пойти в услужение в такой дом.

Но, к моему удивлению, Мила сама пошла на кухню, и я услышала, как она там чем-то гремит.

Я осталась одна перед коробкой. Сначала я продолжала разглядывать фотографии, потом на самом дне коробки откопала какие-то старые газетные вырезки.

Одна из них представляла собой статью с иллюстрацией. На некачественном фото были изображены одноэтажные домишки с островерхими крышами на фоне старинной крепости.

«Бдительность граждан предотвратила массовое убийство в Задаре» – гласила подпись под фото.

Я развернула газетную вырезку и стала читать:

«18 ноября **** года в Задаре произошла трагедия. В одном из частных домов было предотвращено массовое убийство. Пострадавшие были предварительно жестоко избиты, затем – связаны. Очевидно, преступник хотел с каждым изощрённо расправиться. Подозреваемый в покушении уже задержан. Филипп Гранчар и не пытался бежать и сразу сознался во всём. По его словам, он хотел отомстить людям, которых считал виновными в смерти его жены. В настоящий момент подозреваемый заключён под стражу. Следствию ещё предстоит определить степень его вменяемости.

Ранее, 13 ноября, 28-летняя Марта Гранчар – жена задержанного, покончила с собой. Молодую женщину нашли повешенной в одной из комнат служебной квартиры, в которой жила семья. Дома была только малолетняя дочь Гранчаров – Милица, которая в момент трагического происшествия спала в детской. Служанка Гранчаров в это время ушла на рынок за продуктами, а няня, которая до того дня занималась девочкой, в то утро была хозяйкой уволена.

Первоначальная версия следствия, по которой к повешению причастен муж несчастной жертвы, не подтвердилась. Филипп Гранчар был допрошен, но отпущен за неимением улик.

Соседи характеризуют Марту Гранчар, как образованную, спокойную, но чрезвычайно впечатлительную особу. По их словам, она была образцовой женой и матерью. В последние месяцы в семье Гранчаров случались ссоры и скандалы. Марта достаточно громко обвиняла мужа в супружеской неверности. Филипп факты измены не менее громко отрицал. Однако на людях чета Гранчаров вела себя по-прежнему безупречно.

Филипп Гранчар характеризуется сослуживцами и начальством в высшей степени положительно. Весь коллектив завода шокирован произошедшим – по их словам Филипп был вспыльчив, но никогда не допускал рукоприкладства в отношении кого бы то ни было. Его друзья по цеху рассказали о распускаемых в отношении Гранчара слухов касательно его двоеженства и постоянных командировок в Загреб и другие города. По мнению коллег, именно это и стало причиной частых конфликтов и последующего самоубийства Марты Гранчар.

Адвокат обвиняемого от комментариев отказался, заявил только, что будет настаивать на проведении тщательного медицинского обследования Гранчара. У полиции также нет комментариев. Мы будем следить за развитием событий…» Далее следовали высокопарные размышления автора статьи о падении нравов и отсутствии в современных семьях религиозной морали.

Я развернула газетный лист и увидела, что под статьёй располагаются ещё две таких же некачественных смазанных фотографии, как и вверху страницы. На одной из них была молодая, бледная темноволосая женщина, на другой я с трудом узнала отца Милы. Он был, кроме того, что намного моложе, ещё и намного полнее. Лицо его казалось здоровым и безмятежным, а вовсе не больным и осунувшимся, как сейчас.

Поражённая прочитанным, я не сразу заметила вошедшую с подносом Милу. Она рывком опустила свою ношу на ближайший стол, так, что кофе из одной из чашек выплеснулось на поднос, и подскочила ко мне.

– Что ты тут трогаешь? Кто тебе разрешал здесь рыться! –воскликнула она. Рот её перекосился, а глаза сияли ненавистью. Мне стало страшно. Казалось, что Мила вполне может взять с подноса нож для масла и перерезать мне горло.

Но я уже успела положить газетную вырезку обратно в коробку и прикрыть её каким-то конвертом.

– Красивые цветы, – испуганно пролепетала я, поднося к носу какую-то высохшую веточку.

– Отдай! – Мила выхватила у меня веточку, бросила её в коробку и накрыла коробку крышкой, – мы не будем больше сегодня смотреть фотографии. Пей кофе!

– Очень вкусно, – сказала я вполне искренне, поднеся чашку ко рту.

Кофе, к моему удивлению, оказался совсем не так плох, как можно было ожидать.

– Отец любит кофе, – заявила Мила, – я часто ему варю.

Она успокоилась, о недавней вспышке напоминали только подозрительные взгляды, которые она искоса бросала на меня время от времени и немного нервный тон голоса.

Допив кофе, я поспешила уйти.

«Никогда, никогда, никогда больше туда не пойду!» – повторяла я про себя по дороге домой. Какая мрачная семья! Теперь понятны все странности Милы. Она спала в своей кровати, когда её мать покончила с собой. А спала ли? Может быть, самоубийство было произведено на её глазах?

Теперь я знаю, почему она постоянно твердила у нас дома, что мой отец изменяет матери. А между тем, моего отца можно обвинить, самое большее в том, что он слишком старается жить, руководствуясь своими твёрдыми моральными принципами. Но уж никак не в изменах!

Как я могла поверить ей? Я же знаю, что даже в арифметике и правописании она всегда всё понимает неправильно. Также понятным стало и пьянство Филиппа Гранчара. Обвинённый несправедливо в изменах и смерти жены, он был вынужден всё бросить и переехать в другой город с маленькой дочкой. Но тень от прошлой трагедии падала на него до сих пор. Это бремя оказалось для него слишком тяжёлым. И чем труднее ему было в жизни, тем больше гордым и заносчивым он становился. Такие люди никогда не позволяют себя жалеть. Скорее умрут от гордости.

Я вспомнила его слова: «Фантазёрка, как её покойная мать». Мать Милы так же выдумала измены мужа, как Мила выдумала наше с ней мнимое родство. «Так почему же ты сейчас же не придёшь домой, и не спросишь у родителей, кто изображён на той фотографии?» – спросила я сама себя. И ответа у меня по-прежнему не было.

Вернувшись в гимназию, я погрузилась в тот же мир издевательств и насмешек. Моя наивная надежда на то, что одноклассницам надоест меня дразнить, каждый раз наталкивалась на жестокую реальность. Проблема была в том, что их было много, а я была одна. Мила не в счёт. Мне нужна была настоящая подруга, с которой можно было дружить на равных. В первые годы обучения в гимназии такой подруги у меня не было.

Что касается Милы, у меня появилось навязчивое желание, спросить её, видела ли она самоубийство своей матери. Я понимала, что спрашивать это нельзя ни в коем случае, но иногда, глядя на соседку по парте, с трудом держала язык за зубами. Я представляла, как изменится лицо Милы, как кинется она на меня… Но что она сможет сделать со мной в полном людей классе? Нас наверняка растащат, да я и физически её сильнее…

Мои вечерние мечтания изменились. Теперь я не просто представляла себе свою счастливую жизнь без Милы, а воображала, как Мила кидается на меня в классе с невесть откуда взявшимся там ножом для масла, а я выхватываю у неё нож и перерезаю ей горло. Постепенно в мои мечты стали добавляться мои обидчицы – одноклассницы, классная дама…

За год гимназии я стала другим человеком. Та смелая, наивная, честная и добрая девочка, которая в прошлом году переступила порог класса, умерла. Вместо неё родилась другая. Та, которая каждый вечер мечтала перед сном о таких вещах, которые никак не должны представляться десятилетним девочкам. Раньше я очень не любила ложиться спать. Матери иногда даже приходилось прикрикнуть, чтобы я шла в постель. Теперь я уходила вечером в свою комнату с удовольствием. Не потому, что уставала и хотела спать, а ради этих сладких картинок, в которых я воздаю всем обидчикам по заслугам.

А впереди было ещё почти шесть лет учёбы.

Из дневника Ингрид Лауэр:

«16 июля 1902

Учебный год закончился! «Мой» класс все успешно сдали экзамены. Даже Мила Гранчар без переэкзаменовок сдала все предметы.

Немного жалко с ними расставаться. Я привязалась к ним. Они стали для меня уже не просто ученицами, а младшими сёстрами. Скоро поеду домой, и пока оставлю дневник здесь. Я боюсь, как бы кто не прочёл его. Поэтому пока писать долго не смогу»

Глава 15. Волчата

На двенадцатом году жизни я вдруг поняла, что в гимназию можно и не ходить. Получилось это почти случайно.

Выйдя из дому, я пошла по обычному маршруту. Стояла чудесная золотая осень. Аллея, которая заканчивалась зданием нашей гимназии, была вся усажена каштанами. Я шла и подбивала носком башмака каштаны. Они сталкивались между собой и падали в мелкую канавку вдоль аллеи. Ещё в первом классе наша любимая Ингрид показала, как из каштанов можно делать самые разные игрушки – ёжиков, бычков, человечков… Но сейчас мне не хотелось заниматься этой ерундой.

Дойдя до конца аллеи, я вдруг не стала переходить на другую сторону, а пошла дальше по улице. Проходя мимо гимназического двора, я услышала тонкий едва слышный звонок на урок. Не громче комариного писка. И вдруг меня охватило ощущение невыразимой свободы. Я почувствовала, что я одна на всём свете, и никто не может мне указывать, куда мне идти и что мне делать, никто не может меня обидеть или унизить. Это было совершенно новое ощущение. Я дошла до окраины нашего небольшого городка. Здесь дорога закончилась, и начался холм, поросший молодыми деревьями. Я взбиралась на холм, пользуясь выпирающими корнями деревьев, как ступеньками. Опавшая листва шуршала под ногами. Добравшись до вершины холма, я оглянулась. Город с высоты казался игрушечным. Я вытянула руку и закрыла город ладонью. Вот так бы взять и уничтожить всё, что внизу, и начать всё заново.

С этого дня началась моя тайна.

Уходя из дому, как будто в гимназию, я шла гулять. Я бродила по золотым осенним лесам, собирала огромные букеты листьев, которые потом приходилось выбрасывать, и чувствовала себя свободной. Я никогда не бродила по городу, так как боялась столкнуться с матерью. Когда и куда она пойдёт, я не знала. С каждым годом она взваливала на себя всё больше и больше обязанностей. Она практически перестала улыбаться.

Различные комитеты, женские собрания и помощь неимущим отнимали всё её время.

Родители даже не подозревали о том, чем я занимаюсь все эти дни.

Недели через три с моей матерью на улице столкнулась наша новая классная дама, старая дева, фройляйн Гауптманн. Она была существом крайне примитивным и доверчивым. Несмотря на устрашающий внешний вид и зычный голос, для учениц она была скорее положительной переменой. Фройляйн Гауптманн остановила мою мать на перекрёстке и начала встревожено гудеть по поводу моего здоровья, высказывая опасения, что я не смогу нагнать пропущенный материал.

К моему счастью, с этого года у нас в классе появилась новая ученица, Анна Зингер. И когда я вернулась вечером домой, я без труда смогла доказать матери, что фройляйн Гауптманн, ещё не зная всех учениц, спутала меня с нею. Родителям и в голову не могло прийти, что я их обманываю. С самого раннего детства они воспитывали меня в духе абсолютной честности и порядочности. На некоторое время мне пришлось вернуться в гимназию. Однако дальше я прогуливала уроки при первой же возможности.

Из дневника Ингрид Лауэр

«21 октября 1903 года

Я устала спорить с Вальтером о том, что моя работа не менее важна, чем его деятельность в рабочих кружках в Цюрихе. В последнюю нашу встречу мы вообще почти не говорили по душам. Он всё чаще раздражается и вспыхивает, реагируя на любое моё высказывание.

Если быть уж совсем честной с самой собой, то видеться нам сейчас тяжело. Но не видеться ещё тяжелее. Я понимаю, что отношения эти болезненны и не вполне нормальны, но ничего не могу поделать с этим. Тем более, у меня нет ни в чём уверенности, я понимаю, что интеллектуальное превосходство Вальтера передо мной огромно. Кто я? Обычная трудящаяся барышня, которых не так уж и мало в наше время. Что я могу ему дать, кроме очень небольших денег на поддержку его дела? Это такие крохи, о которых даже стыдно писать. А он (я верю в это!) один из величайших людей нашего времени, намного опередивших эпоху.

В последнем своём письме Вальтер убеждал меня смелее рассказывать о наших идеалах ученицам. Он считает, что их возраст уже вполне позволяет им усвоить основные принципы справедливости, равенства и братства. С этого года у меня прибавилось работы. Я, кроме моего любимого класса, теперь буду преподавать опять в первом, а также у меня есть несколько часов в выпускном классе.

Про выпускниц я не сказала Вальтеру. Потому что я прекрасно знаю, как он отреагирует – тут же начнёт меня убеждать превратить наши уроки в гимназии в подобие собраний одного из его кружков. Но он понятия не имеет, с какими девочками мне приходится иметь дело!

В выпускном классе ученицы уже полностью испорчены своими родителями или костной консервативной средой, в которой им приходится существовать. Бог мой, что в голове у этих барышень! Бесконечные обсуждения предметов «обожания» – обычное дело. Кажется, что, кроме этого, они интересуются только двумя темами – модными лавками и погодой, в том смысле, что ненастная погода может не позволить в полной мере показать приобретения, сделанные в модных лавках. Я каждый раз иду в этот пропахший духами, хихикающий и жеманящийся выпускной класс, как на плаху. Что я могу им дать? Им ничего не надо, потому что все их мысли уже за пределами гимназии в светских салонах, в гостиных многочисленных тётушек, где они собираются искать выгодные «партии» для замужества.

Что касается «моего» класса, я попробую. Но всё чаще меня посещает мысль, зачем это всё? Зачем этих малышек вообще отдают в гимназию? Что ждёт их в жизни в нашей стране, где до сих пор нет возможности женщине получить высшее образование! Только самые сознательные и решительные по окончании гимназии найдут в себе достаточно сил, чтобы уехать продолжать образование в Швейцарию или в Россию. Остальные превратятся в такие же бездумные, хихикающие существа, которые я имею несчастье наблюдать в выпускном классе.

Надо как следует продумать, как мне построить разговор с девочками, кого выбрать примером служения идеалам добра и справедливости. Это большой вопрос, в котором нельзя ошибиться.

23 октября 1903 года

Я все решила. Помогли мне в этом сами девочки. На последнем уроке у нас сам собой возник очень интересный разговор о том, почему на свете есть войны. Ведь все понимают, что война – это величайшее зло!

Меня опять порадовала моя любимица Симона. Как тонко чувствует эта девочка, как она живо откликается на любое впечатление, как умно судит! И при этом совсем не гордится своим умом.

К сожалению, на уроке опять не было Эстер Келлер. Девочку перевели в нашу гимназию только в этом году, мать у неё какая-то гастролирующая особа – артистка или акробатка, постоянно переезжает с места на место, дочку таскает за собой, и в этом, конечно, нет ничего хорошего. Девочка постоянно болеет. Я даже опасаюсь, не было бы там чахотки! Эстер очень бледненькая, просто зеленоватый оттенок кожи какой-то! А возможно болезнь и заразная. С ней сейчас стала дружить Анна Зигель и тоже стала хуже выглядеть и часто пропускать уроки по болезни.

Мне нравится Анна, мне в ней чувствуется большая внутренняя сила, к тому же девочка совсем не глупая, хотя как-то так получается, что она постоянно в компании девочек, которые учатся очень плохо. Как жаль, что у меня так мало времени. Сейчас я уже меньше трачу его на пустяки, да и к работе я уже привыкла, но с появлением новых классов, я не могу уделять внимание своим девочкам столько, сколько они заслуживают.

Я отвлеклась. Так вот – Феликс Зальтен, мне кажется, это та личность, которая поможет мне перейти от сказок и стихов о нашей прекрасной природе к настоящим серьёзным урокам. Я думаю, что Вальтер будет доволен мной, хотя рассказать ему всё я решила только после того, как уже будут видны некоторые результаты.

Феликс Зальтен – тот из наших современников, который понимает недопустимость сложившегося порядка, но в то же время, его нельзя назвать слишком радикальным, и изучение некоторых его произведений на уроках не должно вызвать недовольства начальства и родителей учениц.

Я написала в Цюрих Матильде, она полностью поддерживает мой план и даже выслала мне портрет господина Зальтена. Сегодня я его получила. Портрет очень удачен, видимо, он сделан по одному из последних фотоснимков, лицо на нём серьёзное и думающее.

26 октября 1903 года

Я составила подробный план наших «настоящих» занятий, конечно же, на утверждение начальнице гимназии я его не понесу. У меня лёгкий приступ тревоги и нетерпения, все сегодняшние уроки я провела на необыкновенном подъёме, предвкушая то, что будет завтра.

Портрет господина Зальтена в моём портфеле придаёт мне силы, хоть подобное утверждение наверняка рассмешило бы моего дорогого Вальтера. Я сознаю, что во мне ещё очень много ребяческого, но что уж тут поделаешь, ведь я и правда, ещё молода – моложе всех наших преподавателей, а некоторые посетители гимназии иногда принимают меня за ученицу старших классов.

Ложусь спать, надеюсь, что завтра будет чудесная погода, и на уроке у меня всё получится.

* * *

– М-м-можно выйти? – сдавленно спросила Эстер Келлер у учителя истории.

Тот искоса посмотрел на бледную и худую ученицу с небрежно собранными в хвост светлыми волосами. Вид у Эстер был исключительно болезненный – лицо всегда такое, словно с похорон пришла. Её часто тошнило. Я видела, как её прямо по дороге в школу вырвало. Время от времени она просилась выйти под предлогом того, что сейчас от духоты упадёт в обморок. «Она симулянтка», – думала я.

Глаза её, иногда тусклые и невыразительные, в некоторые моменты горели огнём. Настроение менялось без всяких причин. Очень часто её вдруг охватывала необъяснимая злоба, когда она могла наброситься на присутствующих с кулаками и начать царапаться и кусаться.

Сейчас у Эстер с посещаемостью было похуже, чем у меня.

В четвёртом классе мне разрешили, наконец, пересесть от Милы Гранчар к Эстер Келлер. Не знаю, насколько это событие повлияло на отношение одноклассниц. Если Гранчар была просто забитой туповатой девочкой, выросшей без матери и не умеющей следить за собой, то Эстер была несравнимо больше испорчена. Уроки прогуливала она не так просто, как это делала я, а обязательно заручившись поддержкой матери – артистки провинциального театра, жалуясь на постоянные недомогания. Так как здоровье у неё действительно было слабое, мать ей верила, вызывала доктора, полуслепого седого старичка, который лечил по старинке, горячими припарками, травяными настоями и соляными прогреваниями. После нескольких дней в постели Эстер разрешалось не ходить в гимназию, а проводить время на воздухе, чтобы «окрепнуть». В эти дни мы ходили с ней по лесам вместе.