Текст книги "Инсбрукская волчица"

Я сама тоже выглядела старше своих лет. Похоже, у меня и правда в роду были славяне – болгары, либо сербы. Я бывала в Хорватии один раз, и тогда я чувствовала себя Джеком, взобравшимся по бобовому стеблю в страну великанов. Мне казалось, что вот она, та самая сказочная страна, разве что здешние великаны дружелюбнее. Неудивительно, что и Мила Гранчар в своём столь юном возрасте уже ростом выше остальных.

Тут скрипнула дверь и показалась растрёпанная ученица в небрежно выглаженном платье. Она на ходу вяло поправляла серо-каштановые волосы, стремясь как-то пригладить непослушные кудри. Она посмотрела на классную даму своими мутными заспанными глазами и спросила:

– Можно войти?

Дюрр недовольно поморщилась – она только-только рассадила учениц, а теперь из-за одной нерадивой снова всё перемешивать, точно карты в колоде?

– А-а, никак вы – Милица Гранчар? Мало того, что умом не блещете, так ещё и опаздываете?

– Простите, я проспала, – мямлит в ответ Мила.

– Да-а, проспала! А если пожар начнётся, вы тоже будете спать? Здесь порядок должен соблюдаться, вы меня поняли?

– Поняла…

– Полный ответ!

– Я вас поняла, фрау Дюрр…

– Господи, ну у вас и произношение – как в бочку говорите. Поработайте над ним серьёзно.

Дальше она заставила нас с Хельгой встать, после чего сравнила нас по росту. Вот ведь дотошная… Мила оказалась чуть ниже меня, потому Хельгу отсадили на другую парту, а мы с Милой остались на месте. Мила ещё долго клевала носом над дневником. Такую вечно усталую и ленивую ученицу я ещё не знала.

Почему-то, когда классная дама отчитывала Гранчар, я почувствовала себя довольно гадостно, хотя эти язвительные комментарии адресовались вовсе не мне, а Миле. Жаба опять сделала акцент на её произношении, дескать, смотрите, какой у неё чудовищный акцент. Некоторые ученицы захихикали над нерадивой хорваткой, чему классная дама не препятствовала вовсе. Нет, я всё, конечно, понимаю – Гранчар глупа сама по себе, но как, простите, ей избавиться от акцента? Для неё ведь немецкий язык не родной, а значит, у неё не будет идеального произношения. Ещё не раз и не два Дюрр продолжала науськивать одноклассниц на отстающую ученицу, чем добивалась, скорее, не улучшения её успеваемости, а полного падения всякого интереса к учёбе. Не то, чтобы я так уж жалела Гранчар, но когда я примерила её шкуру, я стала гораздо лучше понимать Милу и всё, что она чувствовала от этого.

Глава 11. Гадкие утята

– Ну, куда ты «а» лепишь? – с досадой прикрикнула я, – тут «е» писать надо.

– Не кричи, – буркнула в ответ Мила.

– Да как тут не кричать, когда я тебе тысячу раз объяснила, а ты ни в какую!

Заниматься с Милой Гранчар было всё тяжелей и тяжелей. С каждым днём я чувствовала, что у меня вот-вот сдадут нервы. Немецкий язык для неё был просто пропастью. Она в простейших предложениях делала кучу ошибок. Разумеется, наша учительница, фройляйн Лауэр снисходительно относилась к знаниям хорватки и долго билась над её поистине ужасной грамотностью. В силу молодости, она жалела эту неряшливую, угрюмую и чем-то вечно озадаченную ученицу, очевидно, полагая, что она такой стала от напряжённых отношений в классе.

Да, немудрено в таком коллективе растерять прежний интерес к учёбе. Во мне же боролись два чувства к Миле – это и отторжение от неряшливой хорватки, и сочувствие к ней. Как-то раз на перемене ученицы буквально окружили нас и, таращась на Милу, засыпали вопросами:

– Ты чья такая будешь? – спрашивала Маррен Кюрст.

– Как так «чья»? – не поняла Мила, пытаясь при этом улыбаться, однако выходило всё неестественно.

– Ну, в смысле, Филипп Гранчар не твой отец?

– А вы его знаете? – Мила, кажется, несколько смутилась.

Казалось, она стесняется своего отца, упоминает о нём неохотно, хотя я лично видела Филиппа Гранчара, и ничем, кроме надменности, он не отличался от остальных.

– Надо же, дочка контуженного! – воскликнула Хильда Майер и громко рассмеялась.

– Зачем вы его так называете? – спросила Мила, густо покраснев.

– Я что-то не так сказала? – Хильда притворно захлопала глазками, – он с моим отцом работает, его так все в цеху называют. А ещё передай своему папе, – закричала Хильда, – что у него просто очаровательная дочка… Ну точно как он! И мы ей гордимся!

– Они с ним– два сапога пара, – вставила Ирма.

– Да, мы с папой – два сапога пара, – вновь брякнула Мила, после чего по классу опять прокатилась волна смеха.

– А ты смешная, ты это знаешь?

А Мила, простодушное создание, думала, видимо, что они просто веселились, что они смеялись над её словами, над её шуткой, а не над нею самою.

Изначально и я воспринимала прозвища, как что-то безобидное. Думала, весёлые девочки, любят пошутить, поэтому я ничего не заподозрила, когда кто-то назвал меня шайбой.

– Рот до ушей, лицо приплюснутое, просто шайба, – не унималась Хильда Майер.

– Эй, шайба! – взвизгнула сзади Кюрст, да так, что я аж подскочила и резко повернула к ней голову.

– Видишь, отзываешься уже, – хохотнула Хильда.

Смех их был настолько заразительным, что я смеялась вместе с ними. Я ведь и не догадывалась, что надо мной тоже смеются. Это была только разминка перед настоящей травлей. Но пока я оставалась в счастливом неведении, одноклассницы продолжали перемывать кости отцу Милы.

– Гранчар у нас знаменитость! – Хильда многозначительно подняла палец, – как въехал сюда, стало на фабрике весело – постоянно то поёт, то говорит сам с собой, особенно когда с похмелья.

– А чего он сюда приехал? Неужели в Далмации не жилось?

– Видели его, у вокзала валялся пьяный.

– Так он что, до чертей допился?

Это уже было просто омерзительно. Я видела, что Мила с трудом сдерживает слёзы, и тогда во мне проснулось чувство справедливости.

– Прекратите сейчас же! – крикнула я, – это гадко так об её отце говорить.

Одноклассницы переключились на меня.

– А что такого? Разве это не правда? – спросила Кюрст, – не суйся не в своё дело, шайба. Не тебя же обсуждаем, да? Вот и молчи себе.

Я покорно села за парту, а одноклассницы продолжали обсуждать и Милу, и её чудаковатого отца, а теперь ещё и меня, что я-де вступилась за Милу, стало быть, мы подруги. Ну конечно, выбрали удобный объект для травли и любого, кто посмеет сказать слово против, начинают травить за компанию. Вроде самые обычные и нормальные девочки, а ведут себя, как жадные вороны. Почему-то тогда я думала, что все мои проблемы и обидные прозвища вроде «шайбы» или «дылды» от того, что я общаюсь с Милой, и пыталась как-то отделаться от налепленного на меня ярлыка, но позже поняла, что надо мной издевались только за то, что я есть, за то, что вообще жива. Как с первого дня я стала «гадким утёнком», так и осталась им до конца.

Потом я не раз думала о том, каким иногда важным бывает самое ничтожное событие в судьбе человека. Да что там человека! В жизнях нескольких десятков людей – в жизнях и в смертях.

Что было бы, если бы инспектор учебного округа, присутствовавший на экзамене, всё-таки настоял на том, чтобы Милу Гранчар не зачисляли в гимназию, дав ей ещё один год для подготовки? С кем бы я тогда оказалась за одной партой? Как бы проходила дальше моя школьная жизнь? А что было бы, если бы Мила вообще не явилась в тот самый первый учебный день? Иногда сущая мелочь может повернуть в неожиданную сторону все последующие события. Стала бы я изгоем, если бы с самого первого дня со мной рядом не оказалась эта странная неряшливая, нескладная девочка с таким непонятным и сложным выражением лица?

Часто мне казалось, что Мила нарочно притворяется глупее, чем она есть, что во всём её поведении имеется какой-то тайный умысел. Но потом я видела совершенно дикие ошибки в её тетрадях, слышала тупые односложные ответы на вопросы учителей, и каждый раз говорила себе: да нет, не может быть… Она просто очень глупая девочка, растущая без матери. Некому научить её следить за собой, держать в порядке свою одежду, не грызть ногти и хотя бы раз в 10 дней мыть волосы.

Из-за этих сальных, цвета дохлой вороны, волос Милы и случилось происшествие, которое и меня окончательно поставило на одну доску с нею. Ни моё неуверенное робкое заступничество за соседку по парте, ни прозвище «шайба» ещё не были настоящей травлей. Но вот потом…

Наш математик Гельмут Бекермайер, прозванный за высокий рост и худобу «жердь», был человеком одиноким и болезненным. Мы не раз замечали, как он вдруг замолкает посреди урока, сражённый жесточайшими приступами надсадного кашля. То ли от того, что много курил, то ли от чего-то ещё. Он был как-то чрезмерно вспыльчив и очень строг.

На первом же уроке Бекермайер заявил, что не выносит списывания. Если вдруг он найдёт среди сданных ему контрольных работ две с одинаковыми ошибками, он поставит низший балл обеим ученицам, не разбирая, кто у кого списал. Когда Жердь объяснял всё это, я не слишком волновалась. Математика у меня на том этапе не вызывала никаких трудностей, и списывать я ни у кого не собиралась. Что касается Милы, я думала, что у неё хватит ума не списывать всё подряд из моей тетради, так как даже человек, обладающий гораздо большей доверчивостью, чем наш математик, ни за что бы не поверил, что она смогла бы выполнить самостоятельно хотя бы первое задание контрольной.

На следующем уроке математики я добросовестно решила три из четырёх предложенных заданий и только потом увидела, что Мила низко-низко склонилась над своей тетрадью и максимально приблизилась ко мне. К сладковатому запаху её пота я уже привыкла с начала учебного года, поэтому не сразу заметила странные манёвры соседки по парте. Сальные волосы занавесили лицо Милы и вплотную касались моих волос. Я попыталась отодвинуться, но Гранчар как будто приклеилась к моему плечу. Я слегка толкнула её, стараясь отвернуться. В это время книга, лежащая на краю парты, звучно хлопнула, упав на пол.

– Что тут такое? – вскочил со своего места Жердь.

Видимо, он успел заметить резкое движение Милы в сторону при его вопросе. Математик в несколько шагов своих длинных ног преодолел расстояние между учительской кафедрой и нашей партой и схватил обе наши тетради.

– Так-так… Не я ли говорил о том, что не потерплю списывания?

Математик тряс над головой нашими несчастными тетрадками, и я с тоской наблюдала, как вываливается из моей тетради и планирует на пол красивая закладка с ангелочками, подаренная мне только вчера мамой.

Весь класс перестал решать контрольную и с интересом уставился на неожиданное развлечение. Сидящая впереди меня Тильда фон Штауфенберг, вдруг скорчила гримасу, выражающую крайнюю степень омерзения и закричала:

– Смотрите, господин учитель, у Зигель вши!

– Как вши? Где вши?! – девочки вскочили с мест, стараясь увидеть, что же такое разглядела на моих волосах Тильда.

Я замерла, как будто меня ударили по голове тяжёлым предметом. Происходящее казалось дурным сном. Тильда всё тыкала и тыкала пальцем, указывая на что-то. Я скосила глаза и увидела, что по моему каштановому локону, выбившемуся из короткой толстой косы, которую я всегда заплетала, отправляясь в школу, ползет маленькое неповоротливое насекомое.

Математик взревел:

– Зигель! Анна! Вон из класса! Я ставлю вам низший балл! И прошу не являться в школу, пока не приведёте себя в порядок! Я заставлю вас уважать дисциплину! Я заставлю вас уважать гимназические порядки! Я заставлю…

Что он ещё собирался заставить уважать, я уже не слышала. Я вышла в коридор, прищемив дверью вопли Жерди.

После этого я не ходила в школу три дня. Волосы пришлось остричь, а голову намазать сабадилловым уксусом. Когда я на четвёртый день стриженная, как арестант, появилась в классе, я тут же поняла: теперь мишень для насмешек и издевательств не Мила, а я. Разумеется, все понимали, что заразить меня вшами могла только соседка по парте. Но это ничего не меняло. Доводить Милу всем уже наскучило. Её тупое равнодушие и сонный вид никого не заводил. Другое дело я.

Единственной, кто относился ко мне по-человечески, была Симона Кауффельдт. Но так было только, когда мы оставались с нею наедине. Например, когда случайно сталкивались в городе по дороге в школу или со школы. Но стоило на горизонте появиться кому-нибудь из наших одноклассниц, Симона торопливо прощалась со мной и быстро уходила вперёд.

В некоторые дни было особенно невыносимо. Жаба всячески поддерживала травлю. Это называлось «воспитание отстающих силами коллектива». Я тогда совсем не была отстающей, но меня так прочно теперь связывали с Милой, что мне казалось, что мы с ней действительно связаны какой-то невидимой нитью.

Из дневника Ингрид Лауэр

17 сентября 1901 года

Вот и стала я настоящей учительницей! Это не просто частные уроки, которые я давала в последние годы моего обучения в университете. Теперь мне доверен целый класс! Я учу девочек немецкому языку – одному из самых великих языков нашей планеты, на котором говорили и говорят самые передовые личности нашей цивилизации! Мне сейчас так радостно, что даже дух захватывает. Наконец, я могу применить в полной мере все те знания по педагогике, которые с таким старанием я копила в университетские годы в Швейцарии.

Немного о моих ученицах. Они просто прекрасны, каждая в своём роде. Очень живые, любознательные девочки, открытые миру, готовые впитывать знания, отзывчивые на доброе отношение. Я сразу решила, что никогда не буду повышать на них голос, как это делает иногда их классная дама. Также мне не нравится, как ведёт уроки один из моих коллег – преподаватель математики Бекермайер. Он держится так, как будто девочки, едва поступив в гимназию, уже чем-то перед ним провинились. За те годы, которые прошли со времени моей учёбы в гимназии, я подзабыла эту его манеру, и теперь воспоминание о ней стало для меня неприятным открытием.

Этот человек как будто не признаёт моё право преподавать так, как я считаю нужным.Причём он не предлагает мне свою помощь, как старший товарищ, что было бы естественно в этой ситуации, и даже не критикует мои приёмы. Он просто ведёт себя так, как будто бы я остаюсь всё той же Ингой, ученицей 3 или 4 класса, которой я была когда-то. Это единственное огорчение не испортит мне настроения. Девочки, своей добротой и отзывчивостью на мой искренний к ним интерес могут растопить любой лёд, и не понимаю, почему коллега Бекермайер этого не чувствует!

Глава 12. Уроки немецкого

Время шло, и каждый новый день был тяжелее прежнего. Раньше меня дразнили «шайбой», теперь выдумали прозвище ещё противнее – «блохастая». Больше всего меня злила Мила Гранчар. Я не разговаривала с ней, а если Мила спрашивала что-то, резко огрызалась. Но Миле, кажется, было наплевать на мою грубость и враждебные взгляды.

Настоящим кошмаром для меня была будущая контрольная по математике. А вдруг всё повторится… Я умоляла учителей пересадить меня на другую парту, подальше от Милы. Наконец, математик Бекермайер сжалился надо мной.

– Хорошо. Садитесь сюда, с Ирмой Нойманн.

– Не хочу я с ней сидеть! – крикнула Нойманн.

– Не желаете сидеть, можете постоять, – ехидно отозвался учитель. – Пару часиков у доски, вы не против?

Ирма надулась и замолчала. Характер Бекермайера был хорошо известен всем ученицам. Он умел приструнить самых дерзких, и не скупился на взыскания. Не заводил любимиц, как другие педагоги, со всеми держался ровно. Если бы он был начальником гимназии вместо фрау Вельзер, тут была бы дисциплина, как в армии.

Сзади прошипели: «Нойманн теперь тоже блохастая!». По рядам прокатился смешок. Но учитель грозно обернулся, и шум стих. Все приступили к контрольной.

Теперь всё прошло гладко. Я справилась со всеми заданиями. Бекермайер поставил мне «отлично», и вдобавок похвалил перед всеми. Объявляя оценки, он комментировал каждую работу. Очередь дошла до Милы.

– Гранчар, – учитель подумал пару секунд и иронически усмехнулся – признаться, я ждал худшего.

Все поняли, что Мила ухитрилась вытянуть на удовлетворительную оценку – для неё это был верх возможностей.

– Я старалась, – равнодушно ответила она, и снова как будто задремала над своими тетрадками.

Едва прозвучал звонок с урока, математик приказал мне и Миле следовать за ним в учительскую. Я ощутила колючий страх, словно меня вызвали в полицейский участок. Учительская казалась мне жутким местом, где вершат суд и назначают наказания. Тем более, что вызвал самый строгий учитель. Бекермайер – это не милейшая фройляйн Лауэр, которую все девочки просто обожали. Она сама была выпускницей этой гимназии, и школьные легенды передавали, что Бекермайер в своё время поймал её на нехорошей проделке. Юная Ингрид вертелась возле учительского стола и подсматривала билеты, которые наш грозный математик подготовил для экзамена. Бекермайер заменил билеты, а Ингрид засыпал на экзамене каверзными вопросами. Говорили, что полкласса тогда угодило на переэкзаменовку. Эта история казалась правдоподобной – Бекермайер не допускал даже безобидных уловок.

Итак, мы вошли в большую комнату, обставленную, как гостиная в обычном доме – коричневый диван, обтянутый плюшем, кресла, несколько столов. У самого дальнего, настежь распахнутого окна стояла пепельница на длинной ножке. Заваленный тетрадками стол Бекермайера располагался рядом с ней. Математик был заядлым курильщиком, на каждой перемене спешил к своей пепельнице. Вся одежда педагога источала въедливый запах табака, и над столами в учительской всегда вились голубоватые струйки дыма.

Добрая фройляйн Лауэр тоже была здесь. Она сочувственно посмотрела на нас и хотела заговорить, но Бекермайер тотчас одёрнул её:

– Подожди, Инга, я сам должен поговорить с ними!

Видно было, что он до сих пор видит в ней не коллегу-педагога, а ученицу. Неудивительно, поскольку Ингрид Лауэр внешне не отличалась от старшеклассниц – невысокая, тоненькая, со светлой косой, скрученной в «улитку» на затылке.

– Начнём с вас, Зигель. Я помню происшествие на прошлой контрольной… Надо признать, я был с вами несправедлив. Вам нужно исправить отметки.

Учитель подал мне несколько листов с заданиями и обернулся к Миле.

– Что касается вас, Гранчар, то здесь дела плохи. Ваши знания исключительно слабы, соответственно, и оценки неудовлетворительные. Придётся повторять с самого начала года.

– Понятно, – сказала Мила, глядя себе под ноги.

– Прекрасно. У вас есть ко мне вопросы?

Мы обе помотали головами. Тогда фройляйн Лауэр попросила нас подойти к ней поближе. Голос её звучал нежно, глаза излучали доброту и искреннюю заботу. И всё-таки, было заметно, что юная девушка слегка неуверенно чувствует себя в роли педагога. Несколько секунд она рассматривала Гранчар – её засаленные волосы, серый заношенный воротничок, ногти с «траурной» каймой.

Фройляйн Лауэр обратилась к Миле вежливо, но смущённо:

– Душенька, я давно хотела тебе сказать… Ты недостаточно следишь за собой. Нельзя ходить в гимназию в таком неопрятном виде.

Мила смотрела на фройляйн Лауэр пустым взглядом… Похоже, она даже не обиделась. Зато во мне всё закипело при мысли о вшах, которыми я заразилась от Милы.

– И по учёбе нужно подтянуться, – продолжала учительница, – тебе просто нужна помощь. Анна, может быть, ты поможешь Миле?

Я даже кулаки сжала от возмущения.

– Что?! Нет, спасибо! Сперва пусть отмоется и вшей выведет! Один раз уже они на меня перескочили. Больше не хочется тащить в дом эту гадость!

Мила покраснела и опустила голову. Видимо, прежде никто не говорил ей об этом в лицо. Фройляйн Лауэр строго смотрела на Гранчар, и этот взгляд означал – Миле придётся подчиниться моим требованиям.

– Мила, мне кажется, вам надо попросить вашу подругу Анну рассказать о том, как девочка должна следить за своей внешностью. Ведь вы одноклассницы, должны дружить и помогать друг другу.

От слова «подруга» меня передёрнуло. Ещё чего!

– Фройляйн, я вовсе не дружу с Гранчар, – начала я.

Но учительница меня мягко перебила:

– Это нехорошо, надо дружить. Почему бы тебе не помочь Миле в учёбе? У девочки нет мамы, ей некому подсказать, научить, помоги ей, и, возможно, она когда-то поможет тебе.

– Хорошо, – пробормотала я.

Спорить с учительницей я не могла. Когда мы вышли из учительской, я зло посмотрела на свою подопечную:

– Навязалась на мою голову! И как это тебе удалось «удовлетворительно» получить?

– Отец помог, – тихо, но с гордостью ответила Мила, он же инженер, ему приходится каждый день делать много сложных вычислений. Математику знает очень хорошо, вот и позанимался со мной.

Я очень удивилась. Образ заносчивого пьяницы-хорвата у меня в голове никак не вязался с образом заботливого отца, занимающегося с дочерью, да ещё и обладающего такой почтенной профессией.

– В общем, так, – твёрдо сказала я, – пока ты не начнёшь мыться и менять одежду, я с тобой заниматься не буду. И фройляйн Лауэр меня не заставит. И состриги волосы. С меня хватит одного раза. Не хочу, чтобы твои вши перелезли на меня снова.

Последнее условие было ошибкой. Хотя, честно говоря, я и не надеялась, что Мила его выполнит. Поэтому была крайне удивлена, когда она появилась в классе на следующий день в чистом, хотя и мятом переднике и с короткой аккуратной стрижкой, так напоминающей ту, которую теперь носила я.

– Смотрите, Гранчар сделала причёску, как у Шайбы! – закричала при виде её Хильда Майер.

– Да, – подхватили остальные девочки, – смотрите, они теперь похожи! Как сестрички! Эй, сестрички, как поживают ваши вши? Не всех состригли, оставили немного на развод?

Осознав свою ошибку, я скрипнула зубами и более внимательно присмотрелась к Миле. Да, несомненно, она сегодня очень старалась выглядеть аккуратней. Лицо было тщательно вымыто. Мне даже показалось, что Гранчар выглядит теперь менее смуглой. Сзади передник был завязан неумелым трогательным бантиком.

«Отец, наверное, завязал», – подумала я. И вдруг вся злость на Милу у меня прошла.

– Где будем заниматься, у тебя или у меня? – спросила я её, стараясь не слышать насмешек одноклассниц.

– Понимаешь… У меня не очень удобно, – пробормотала Мила.

Да, представляю. Если пьяница-инженер совсем не следит за дочерью, можно представить, что у него творится дома.

– Хорошо. Вечером приходи ко мне. Ты знаешь, где я живу?

– Да, – сообщила Мила, глядя в пол, – а нельзя ли сразу после уроков пойти к тебе?

Вот уж нет! Чтобы все видели, что мы идём вместе по улице ко мне домой, как будто мы действительно сёстры? Да ни за что!

Но в мои планы вмешалась классная дама. Для разнообразия она решила меня похвалить, объявив во всеуслышание, что с сегодняшнего дня мне поручено заниматься с Милой по всем предметам, и займёмся мы этим прямо после уроков.

Когда мы шли ко мне домой, я думала, что скажу домашним, объясняя появление Милы. Моя мама во время истории со вшами была крайне возмущена и даже хотела идти жаловаться попечителю учебного округа на то, что в приличное учебное заведение допускаются такие особы, как Милица Гранчар. Разумеется, она была абсолютно не в курсе того, что на самом деле происходило в нашем классе. Я не рассказывала родителям ни о травле, ни об обидных прозвищах. По моему мнению, не допускать в «приличное учебное заведение» нужно не Милу, от которой могут только вши переползти, а особ вроде Хильды Майер. Её обезьянье кривляние может закончиться гораздо хуже.

Почему родители не замечали происходивших во мне перемен? Примерно в то же время, когда я пошла в гимназию, в их отношениях тоже что-то переменилось. Отец стал гораздо больше проводить времени на службе. Почти всегда он возвращался домой, когда я уже лежала в постели, собираясь спать. Он целовал меня на ночь с рассеянным видом, думая о чём-то своём. Мать иногда целыми днями не выходила из своей спальни, хотя раньше она всегда была очень занятым человеком. С рассветом она начинала порхать по дому, проводя уборку и раздавая указания кухарке, несколько раз в неделю посещала различные женские комитеты, устраивала праздники в пользу неимущих и вдов, организовывала подписки в пользу сирот. Сейчас это всё ушло. Мать как будто стала другим человеком.

Это сказалось и на качестве наших обедов. Прислуга без должного контроля совсем разболталась. Нам подавали остывший паприкаш, пересоленные шницели и плохо заваренный кофе, но родители этого как будто не замечали. Я же была тогда слишком мала, чтобы давать указания кухарке.

В тот день, когда мы с Милой в первый раз пришли ко мне домой, нас никто не встретил. Мама, по своему новому обыкновению, проводила день в своей спальне.

– Родители поссорились? – спросила Мила.

Я задумалась. Раньше мои родители никогда надолго не ссорились, по крайней мере, при мне. Не считая тех быстрых горячих ссор, которые вспыхивали между ними иногда, как сухая солома, и так же быстро гасли, жизнь в нашей семье была в целом вполне благополучной.

– Ничего не поссорились! Не твоё дело! – грубо ответила я Миле.

Наш весьма скромный обед, который мы с Милой съели, находясь в столовой одни, произвел на мою гостью сильное впечатление. Она ела так жадно и быстро, словно её сроду не кормили. Мне было стыдно и неловко на неё смотреть, и я уставилась в тарелку.

– У вас всегда так много едят? – спросила она после обеда.

– Да, всегда. И это совсем не много. Сегодня ведь не праздник. Вот на мой день рождения, когда собираются все родственники, тогда действительно обед бывает большой.

В это время в столовую вышла моя мама, в халате, со спутанными волосами, с тёмными кругами под глазами. Я очень боялась, что она, поинтересовавшись, кто моя гостья, устроит скандал, и мне придётся объясняться и оправдываться. Но мать только скользнула невнимательным взглядом по Миле и подошла к столу, с которого ещё не убрали остатки обеда.

– Вы поели, девочки? – спросила она.

– Да, спасибо, мама, было очень вкусно. Я буду теперь по поручению учителей заниматься с одноклассницей.

– Очень хорошо, – ответила моя мать, намазывая на хлеб масло, – боюсь, я не могу уделять тебе сейчас много времени, а так тебе будет повеселее. Пригласи подружку пожить у нас.

Пожить?! Внутри меня как будто поднялся вихрь. Пригласить пожить ту, которая заразила меня вшами, ту, из-за которой пришлось остричь мои прекрасные волосы, ту, из-за кого мне нет жизни в классе! Никогда!

А между тем, Мила тихим голоском уже сообщила моей матери, что её папа совсем не будет против, если она будет квартировать у нас, и даже самхотел говорить об этом с моим папой.

– Это будет замечательно, – с неискренней улыбкой сказала моя мать и удалилась обратно в спальню, жуя бутерброд.

– Они точно поссорились, – жарко зашептала мне на ухо Мила, – вот посмотришь, они скоро разъедутся. У твоего отца, наверняка, есть любовница!

– Есть кто? – переспросила я.

Мне было девять лет. Для своего возраста я была довольно развитая девочка. Но в некоторых областях человеческой жизни я ещё была поразительно наивна.

– Есть кто? – переспросила я абсолютно искренне.

Слово любовница сразу имело для меня негативную окраску. И я не могла понять, почему прекрасный корень «любовь», обозначающий всё доброе и светлое, снабдили таким неприятным окончанием. «Любовница-уголовница» – промелькнуло у меня в голове.

В первый раз за время нашего знакомства Мила посмотрела на меня с выражением превосходства.

– Ну, изменяет он, понимаешь, – пыталась объяснить она мне.

– Изменяет? Мой папа? Что изменяет?

– Ты что, совсем дурочка? – вдруг важно спросила Мила, и я на миг увидела в ней заносчивую важность её отца, – изменяет, значит, ходит к другой женщине, любит её, а твою мать уже не любит. Может быть, у него и дети уже другие есть. А твоя мама узнала это и переживает. Понятно, кому же это понравится!

Для меня обрушился мир.

– Ты врёшь! – закричала я, – ты всё выдумала! Моя мама просто плохо себя чувствует в последнее время. Вот и всё!

– А… Да, конечно, – тут же сникла Мила. Но я видела, что она ни капельки не верит в дурное самочувствие моей мамы.

Мы занялись уроками. Изначально я должна была помогать Миле только по немецкому. Но так как она постоянно находилась рядом, то так уж вышло, что и остальные уроки мы учили вместе. Для меня это был почти непосильный труд. Мила не только была крайне невежественной. Она обладала каким-то особым изощрённым умом, какой-то поразительной способностью всё понимать неправильно.

Гранчар заплатил моему отцу за постой дочери какие-то деньги. Я этим не интересовалась и в этот вопрос не вникала. Мила же, только узнав об этом, сразу приободрилась и стала вести себя более раскованно. В первые дни она всё не могла наесться. Едва подавали обед, она жадно набрасывалась на любое кушанье. Однако через несколько дней Мила стала более спокойно вести себя за столом и даже научилась пользоваться столовым ножом. Пребывание её в нашем доме, несомненно, пошло ей на пользу. Но не могу сказать, что оно пошло на пользу мне.

В свободное время мы были предоставлены сами себе. Часто уходили на кухню, где, пользуясь нерадивостью кухарки, таскали сахар и делали из него над огнём самодельные леденцы. Мила просвещала меня во время этого не вполне законного занятия на те темы, в которых я была настоящим младенцем.

Мысль о том, что мои родители серьёзно поругались и скоро разъедутся, прочно засела в голове Милы. Теперь и у меня она уже не вызывала такого протеста, как поначалу. Это многое объясняло.

– И хорошо, что разъедутся! – торопливо шептала мне Мила, – хуже, когда вот так и будут жить! Ох, как это плохо! К беде может привести.

– К какой такой беде? – спрашивала я.

– К большой беде, я уж знаю, – отвечала Мила, не желая что-то объяснять.

Однажды мы, с огромным трудом сделав все уроки, сидели вдвоём в гостиной. Стояла зима, в комнате было холодно, хотя и горел камин.

– Что это? – спросила Мила, указывая на большие альбомы в бархатных обложках, которые лежали на столике у камина.

– Это наши семейные фотографии, – ответила я, – каждый год, когда у кого-то из нашей семьи день рождения, мы ходим в ателье Кляйна, где нас фотографируют всей семьёй.

– Как это? – спросила Мила.

– Долго всех расставляют, чтобы было красиво, затем фотограф прячется под покрывало и говорит, что сейчас вылетит птичка. Птичка, конечно, никакая не вылетает. Неужели ты никогда не фотографировалась?

– Вот ещё! – фыркнула Мила, – конечно, когда-то фотографировалась. С папой. Фото висит на стене в рамке. Давай посмотрим альбомы!

Вообще-то самостоятельно трогать альбомы мне не разрешалось. Следовало обратиться к маме или, хотя бы к прислуге, перед тем, как смотреть фотографии, тщательно вымыть руки и подстелить под альбом посудное полотенце. Но при новых порядках, установившихся в нашей семье, я решила пренебречь всеми этими правилами.