Текст книги "Инсбрукская волчица"

Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.

В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу – выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.

– Детектив Мартин Кляйн, – представился следователь. – Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.

– М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.

Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.

– Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? – спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.

– Полностью, – ответила я.

Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.

Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит – практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях – ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.

– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.

– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.

Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.

– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.

– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.

– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.

Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.

– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.

Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.

– Как поживает твоя гостья, Мартин?

– Да вот, – буднично ответил Кляйн. – Жива и здорова.

– Рад за неё, – равнодушно бросил он. – Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, – представился инспектор. – Вы будете давать показания?

– Ну… Вы и так всё знаете, – отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:

– По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? – спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.

Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет – в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным – я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.

Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:

– И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?

– Согласна, – бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.

На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.

Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:

– Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти – пусть пеняет на себя.

Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:

– Я вас не задерживаю! – а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: – ишь, налетели, стервятники.

Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:

– Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.

– Меньше бы вы газеты читали за работой, – отвечал его полноватый напарник.

– Моя б воля, – инспектор покосился на дверь,– запретил бы общение с этими писаками.

Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас – полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:

– Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?

– Да, – ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.

– Вы согласны показать, как вы совершали преступление?

В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.

– Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?

– Через окно, – ответила я. – Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.

Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала – он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:

– А что, эту упырину повезут в кандалах или как? – спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.

– А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, – Дитрих был непрошибаем, просто кремень.

– Да на ней же сорок трупов! Сорок!

– Сорок три, Мартин, сорок три, – поправил инспектор своего напарника.

Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.

Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.

– Вы за всё ответите, за всё… – приговаривала я.

Если бы всё можно было списать на помутнение рассудка… Но нет, я была в здравом уме, оттого и помнила всё до мельчайших деталей. Тот короткий миг, сделавший меня победителем…

Тогда, в гимназии, в коридоре на втором этаже мне встретились две гимназистки лет двенадцати. Позже я узнала, что их зовут Ева Гюнст и Симона Вильхельм. Судя по их разговору, они опоздали на урок. Сперва я опешила – появление нежеланных свидетелей никак не входило в мои планы. Прятаться уже было поздно, да и девочки меня заметили.

– А, добрый день, – поздоровалась я, хищно улыбнувшись.

Они меня явно не узнали – я была одета в плащ с капюшоном, скрывавшим моё лицо.

Ева и Симона сами опешили, не зная, что предпринимать. Я же взяла инициативу в свои руки и вскоре схватила Симону за горло и, угрожая ножом, прошипела:

– Тише, тише, девочки. Не кричите, будьте паиньками, и всё будет хорошо.

Но Ева и Симона даже и не подумали, что можно начать звать на помощь, что прервало бы всю резню в зачатке. Похоже, страх парализовал их настолько, что они и не подумали что-то предпринять, а пошли со мной, как агнцы на заклание. Я провела обеих в уборную, где, закрыв дверь, мгновенно перерезала Симоне горло. Потом настала и очередь Евы. Она, похоже, тоже не успела опомниться, когда я буквально проткнула её ножом. Это были первые жертвы.

«Эх, девочки, не опоздай вы на урок, может и в живых остались бы», – с некоторым сожалением подумала я.

Вот теперь всё и выглядело так, словно волчица ворвалась на скотный двор и режет безнаказанно телят.

– После звонка с урока…в коридоре было многолюдно, – продолжала я свой монотонный рассказ, расхаживая в сопровождении полицейских. – Ну, там потом один человек мне навстречу вышел… Я его ударила…

– Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?

– Ножом, – был ответ.

– Ножом… Хорошо, каким ножом?

– Охотничьим.

– Так… Как вы наносили удары?

Заметив мой ступор, он вызвался объяснить:

– Ну, вот я стою, на мне покажи!

– Ну… Раза три, – я проделала рукой движения, указывая, как и куда я ударила незнакомца.

– Били наотмашь или целенаправленно?

– Ну… В шею.

– Так, с какой целью вы нанесли удары?

– Убить, наверное…

Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики – я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания…

После возвращения в участок Дитрих меня не отпустил.

– Так, Зигель, может, всё-таки продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много нестыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.

Придётся читать – всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, как в кабинет постучали.

– Ну что там опять? – начал раздражаться Дитрих, вертя в руках коробку с папиросами. – В чём дело, Вольф? – спросил он у полицейского.

– Можно вас на пару слов?

– Ладно, – ответил Дитрих.

Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны – они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.

«…Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата – их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила…»

Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе – Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им, может, и не понравилось бы быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла – всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Впрочем, Мила могла понять меня и без слов. Фактически, я примерила её шкуру. В младших классах Гранчар часто терпела издёвки и насмешки со стороны сверстниц. В классе слыла лентяйкой, едва выезжающей на тройках. Когда её учитель о чём-нибудь спрашивал, она впадала в ступор и стояла, закатив глаза и чуть приоткрыв рот, силясь вспомнить хоть что-то. Неудивительно, что её считали непроходимо тупой. Я чувствовала, что Мила может учиться лучше, если бы сама того хотела. Как раз когда к нам в класс пришла Сара Манджукич, Мила приободрилась и подтянула многие предметы, кроме тех, где она была откровенным профаном.

Сейчас я держала в руках протокол допроса Сары Манджукич. Меня моментально бросило в пот – Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:

«…Отношения – хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.

Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?

Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва…»

Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).

Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.

– Вы чем-то расстроены? – спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. – Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.

Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:

– Опытный сыщик тонко чувствует человека – вот вы сейчас наверняка думаете, что «эта протокольная рожа меня не разговорит», но вы ошибаетесь – сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.

Впрочем, он если уже не знает всех деталей, то наверняка догадывается обо всём, что случилось. Вот и теперь он вновь поднял вопрос моего тайного визита на кладбище:

– Не хочешь говорить? Что ж, видимо, мне пока не суждено завоевать твоё доверие. Но это объяснимо – лишение свободы пагубно сказывается на душевном состоянии. Тем более трудно доверять тому, кто этой свободы тебя и лишил. Но таков закон, увы… – Дитрих сделал паузу, закурил и после первой затяжки продолжил: – А что же ты делала на кладбище? Я знаю, преступники любят возвращаться на место преступления. Такой феномен трудно понять даже нам, сыщикам, а ведь мы работаем с этой категорией общества. На данный момент этому можно найти несколько объяснений, – инспектор стал загибать пальцы свободной руки. – Полюбоваться на плоды своего труда – это раз, проверить, все ли улики уничтожены – это два, узнать, не обнаружила ли полиция чего – это три. А вот с тобой что делать? Улик было предостаточно – это и сами выжившие, и свидетели. Да и ты сама не пыталась замести следы. Что же заставило тебя вернуться? Боюсь, тут речь о косвенных уликах, которые найти я могу только у тебя в голове, голубушка. Я не верю, что человек просто так превращается в волка, особенно ребёнок. Сколько было таких, как ты, которые мечтали о кровавой расправе, но отказывались от выполнения задуманного… Они не хотели брать грех на душу. Ты была одной из них, всё не решалась, но вот чаша терпения окончательно переполнилась. И у тебя наверняка была последняя капля. Я знаю, у тебя был сильный толчок, – инспектор повысил голос, чем заставил меня напрячься ещё больше. – Случай, который стал для тебя сильным потрясением, и я больше чем уверен, что ты перенесла что-то ужасное, отвратительное, чего не каждая здоровая уравновешенная женщина выдержит, не говоря уже о неокрепшей душе волчонка, вроде тебя.

Дитрих метко бил в цель, и я почувствовала, как меня пробирает липкий, промозглый до костей ужас. Проницательный сыщик намеренно говорил полунамёками, избегая прямой речи, чем только усиливал страх. Он как паук, поймавший муху в сеть. Я вся дрожала, пальцы немели. Кажется, я напоминала ледышку.

– Что с тобой? – встрепенулся Дитрих. – Ты побледнела… Воздуха, свежего воздуха! – он приоткрыл окно в кабинете. – Ну что, тебе лучше? Ну как, есть ли смысл дальше молчать, фройляйн Зигель? Ты бы и рада была выговориться кому-то, но вот кому? Ты ведь и родителям не доверяла, а о том ужасном потрясении, что толкнуло тебя на преступления, говорить решается не каждая, опасаясь быть непонятой, либо заново пережить это. Я бы и врагу не пожелал, чтобы такое случилось с его сестрой или дочерью. Это чувство безнадёги, что испытал бы он сам и его дочь, жена, сестра… Беспомощность что-либо изменить, бессильная злоба… И первые часы ты испытываешь ощущения нереальности происходящего, чувство, что вот-вот кошмарный сон закончится и ты проснёшься более-менее свежей, не считая тяжести на сердце. Ах, если бы!.. Но нет, милая, это явь! Тяжелейшее для любой женщины потрясение стало и твоей реальностью.

Тут я не выдержала и разрыдалась, схватившись за голову.

– Не надо, не надо! – кричала я. – Оставьте меня в покое, ничего я вам не скажу…

Но Дитриха нисколько не смутило моё состояние. Он продолжал выпивать из меня все жизненные силы.

– Я ведь говорил о чём-то подобном с вашими родителями. Они и в мыслях не допускали раньше, но я настоял, и им пришлось поделиться со мной сведениями касательно ваших скелетов в шкафу. Но о главном вы умолчали, фройляйн. А когда я им напомнил о своих догадках, они как-то даже странно отреагировали. Йозеф и Катрина сами по себе люди не очень-то общительные, а когда я стал невольно давить на больное, они и вовсе были в шоке. Видимо, поняли, что потеряли свою дочь, что дали ей переродиться в оборотня.

– Прекратите! – я закричала так сильно, что несколько обеспокоенных полицейских даже заглянули в кабинет. – Вы не человек, вы демон!

– Не спорю, милая, не спорю, – всё так же глумливо и с подхихикиванием ответил Дитрих. – Ты становишься правдивее, чем раньше. Впрочем, подумай на досуге, стоит ли отпираться. Ты ещё какое-то время просидишь в камере, может, даже поищешь, за что бы зацепить простыню или любой другой предмет, годящийся для того, чтобы привести свой смертный приговор в исполнение. Я такому исходу бы не удивился. Но надеюсь, у тебя хватит ума жить и не делать глупостей.

Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.

Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих действовал по чётко продуманному плану, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно – он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. Представляю уже, как он допрашивал моих родителей. Он наверняка довёл обоих до нервного срыва. То, что ломать человеческую душу он умеет в совершенстве, я уже убедилась. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Такая пытка была куда хуже физической – там ты просто стиснул зубы и молчишь, пусть даже на тебе живого места не осталось, а опытные волки действуют куда изощрённее – они стараются довести человека «до ручки», выискивая слабые места в душе и запуская туда свои острые когти. Это не человек, это вампир. Он не упускает ничего, что могло бы ускорить развязку, и я, оставаясь наедине с собой, с ужасом осознавала, что меня надолго не хватит.

Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом – кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь – чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады – это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой. Возможно, потому я и отказывалась от еды вот уже два дня подряд – то ли от сильной подавленности, то ли от желания ускорить естественную кончину.

Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит, и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.

Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может, меня уже в конце этого года осудят.

Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем – гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда спустя некоторое время с моей головы, наконец, сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. «Зачем я здесь?» – думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть – в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.

Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело. Он спал на ходу, оттого отвечал сухо.

– А когда ужин будет? – спросила я, ощутив, что ужасно голодна.

– Ужин ты уже пропустила. Жди теперь завтрака, – ответил сонный часовой.

– А где я?

– В тюрьме, – последовал ответ.

– Да знаю. Какой хоть город?

– Ну, Вена, – ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.

Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда – в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда – гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.

Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека – ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот, когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.

О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.

И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.

Глава 8. Чёрный август

В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.

Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся угольной пылью горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.

Зверей, однако, тут не много – они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам, и казалось, отвыкли от привычных им орехов.

Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им – нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками… Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу с ними нет – если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с младшими разговаривают, как с дурачками. Если же братья или сёстры младше, то капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела, и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем, рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд, и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.