Текст книги "Инсбрукская волчица"

Вздохнув, я поспешил в морг. Доктор уже ждал меня на пороге и протянул ворох бумажных листов, исписанных мелким почерком.

– Спасибо, доктор! – с усмешкой сказал я, – Пойду, позову арабиста, расшифрует, – а сам, зайдя в контору, велел перепечатать все протоколы.

Я хотел было передохнуть, но тут опять звонок. Вздохнув, я подошёл к телефону.

– Инспектор Дитрих, – представился я.

– Господин инспектор! – услышал я знакомый басистый голос, – вас желает видеть фройляйн Ингрид, очень уж просила вас подъехать!

– Я выезжаю, – был ответ, и я, накинув пальто и кепку, выбежал на улицу.

Сегодня была тёплая и солнечная погода, что редкость для Инсбрука. Стояла ужасная духота, я чувствовал, как насквозь пропотел от быстрого шага. Вокруг ни души. Город по-прежнему был в оцепенении.

Меня всё ещё преследовал невыносимый запах гари, возможно, причиной тому был сильный недосып. Недаром я, посмотревшись на себя в зеркало, обнаружил под глазами тёмные круги, всё более явно прорисовывающиеся на моём лице. Редкие прохожие пролетали по улицам, точно тень. Я расстегнул пальто на ходу и, когда уже до больницы оставалось пройти пару кварталов, мне показалось, что кто-то внимательно наблюдает за мной. Я огляделся. Никого. Но я готов был поклясться, что из-за угла, в стороне заброшенного здания, мелькнула тень. «Неужели это наша волчица»? Паранойя не замедлила подкрасться сзади, и я, на всякий случай, снял наган с предохранителя и всю дорогу вскидывался на каждый шорох, точно вор.

Сама больница едва ли представлялась мне надёжным убежищем. Вряд ли персонал мог надолго задержать убийцу. Мысль о том, что я могу стать наживкой, взбудоражила меня. Значит, я стал целью нашей волчицы. Она ждёт в засаде, выжидая удобного момента, и наверняка нападёт на меня, только я ослаблю бдительность.

Войдя в фойе, я учтиво поздоровался с дежурной сестрой и попросил проводить меня в палату к фройляйн Ингрид Лауэр. Путь по извилистым и узким коридорам занял достаточно много времени, но где-то минут через пять мы дошли до заветной палаты. Это была одноместная светлая комната. Сама обстановка наталкивала на мысль о спокойном отдыхе. Из окна тянулся лёгкий ветерок, шевелящий занавеску. Единственная обитательница палаты, молодая светловолосая женщина, сидела на своей койке и молча смотрела в окно. На ней была обычная больничная пижама, белая, как саван. Да и сама Ингрид была как-то неестественно бледна.

– Добрый день, – поздоровался я. – Мне сказали, что вы очень просили вызвать меня. Надеюсь, у вас веская причина для этого?

Женщина повернулась ко мне. Её детское лицо как-то осунулось, хотя обычно лица беременных женщин так же раздаются вширь, как и их талия. Видно было, что Ингрид чувствует себя плохо, что всё ещё не отошла от потрясения. Я увидел у неё на тумбочке неприметную книжку в кожаном переплёте. Наверное, это её дневник. Надо бы при случае почитать его. Наверняка там можно найти много интересного.

– Как вы себя чувствуете? – любезно поинтересовался я, осмотрев пациентку с ног до головы. «Да уж, – подумал я, – Шило в мешке не утаишь, а живот под складками – и подавно».

– Спасибо, уже лучше, – чуть слышно ответила Ингрид, – Я… Я хочу дать показания.

«Так-так, на пальце след от кольца. Вдова? Вряд ли. Разведена? Тоже нет. Внебрачная связь? Хмм… Возможно… И боится признаться, что ребёнок внебрачный? Если фрау Вельзер была такой ревнительницей морали, не удивлюсь».

– Я весь внимание.

Глава 28. Важнейший свидетель

Ингрид выпила всю воду из стакана и, усевшись поудобнее, начала свой сбивчивый рассказ:

– Двадцать второго я решила написать заявление об отставке. Сами видите, тяжело было… Фрау Вельзер как раз настаивала, говорила, что для моей же безопасности мне надо на время уйти. Я написала заявление, было часа два. Там, в вестибюле, уже родители ждали девочек. Я только выглянула, а там… Там из умывальной идёт она! Озирается так странно, потом в рукав что-то сунула и быстро куда-то за угол! – Ингрид смахнула набежавшие слёзы. – Я только потом почуяла запах дыма. Я схватила платок, и в уборную, смочила уже, а там… Там две девочки лежат… Мёртвые! И мужчина какой-то, тоже мёртвый, без головы почти!

Как ни старалась Ингрид, не смогла сдержать подступившие к горлу рыдания. Тотчас к нам в палату метнулась медсестра и довольно грубо сказала, что пора прекратить допрос. Я проигнорировал предупреждение и, дрожа от нетерпения, схватил Ингрид за плечо и начал настойчиво спрашивать:

– Кто? Кто это был? Кто убийца?!

– Анна Зигель. Гимназистка.

Это было всё, что смогла выдавить Ингрид. Сестра опять стала возмущаться, и мне пришлось срочно покинуть палату. Только бы у неё не было осложнений… Но сейчас мои мысли были заняты совершенно другим. Добежав до приёмной, я схватил телефон и, как только меня соединили с участком, крикнул:

– Оперативную группу срочно! Взять дом Зигелей под наблюдение! Никакого самовольства, ждите команды!

После чего я поспешил обратно в контору. В этот момент я заметил солнечные зайчики на стене. Похоже, кто-то наблюдал за мной с помощью бинокля. Выхватив наган, я, оглянувшись по сторонам, зашагал в сторону заброшенного здания, где, как мне показалось, кто-то был. Мне бы следовало свистнуть и привлечь патрульных к осмотру, но так я бы только спугнул того таинственного незнакомца, шпионившего замной. Неужели она? Неужели Зигель почуяла неладное и решила проследить за мной? Подозрения укрепились, когда за угол вновь мелькнула чья-то тень. Я бы счёл это простым совпадением, но сейчас такое было маловероятно. «Кажется, мы опоздали», – думал я.

Держа наган наготове, я медленно продвигался вдоль полуразрушенной кирпичной стены. Впереди под ногами я увидел грязь полувысохшей лужи. Посредине неё чётко отпечатался свежий след каблука женского ботинка необычно большого размера. Я опустил наган и вздохнул:

– Упустили…

Поймав попавшегося мне на улице извозчика, я вскочил в пролётку и крикнул: «Гони!» До дома Анны Зигель мы домчались буквально за пару минут. Но, как и следовало ожидать, птичка из клетки уже упорхнула.

Без всякой надежды я оставил несколько патрульных дежурить у дома, а сам вернулся в участок.

Что мне стоило арестовать её хотя бы вчера… Да, вчера у меня не было показаний Ингрид Лауэр. Моё начальство могло бы быть недовольно арестом Анны Зигель без твёрдых прямых улик. Но если бы сегодня у меня появились эти показания, когда Анна уже сидела бы под замком, то начальству было бы уже без разницы, когда именно Анну арестовали.

Но сейчас следовало действовать, исходя из сложившейся ситуации.

Насколько я мог узнать за эти дни Анну, я понимал, что оставаться в городе она не будет, её можно было назвать кем угодно, но не дурочкой. Но, к сожалению, у меня не было достаточно много людей, чтобы перекрыть все выходы из Инсбрука.

Где она может найти себе пристанище?

Судя по отзывам соседей, друзей у этой девушки практически не осталось, да и раньше-то их было немного. В то, что кто-то из горожан будет ей помогать, я не верил.

Куда она может пойти?

На этот вопрос у меня не было ответа. Анна – «девушка из хорошей семьи». Привыкшая к определённому уровню комфорта. Она не из тех, кто привык засыпать на сеновале, и не из тех, кто питается одними кукурузными лепёшками. С другой стороны, чудовищность нависших над ней обвинений такова, что уйти она может куда угодно, хоть даже и в лес. Недаром я уже привык называть её про себя «волчицей».

Я собрал экстренное совещание всех работников полиции города, которые не были задействованы на дежурстве возле дома Анны.

Двое из этих дежурных, изображая праздно шатающихся зевак, фланировали туда-сюда по улице. Двое других, в одежде нищих, просили милостыню недалеко от парадного входа в дом. Ещё двоих я разместил в самом доме на кухне. Родители Анны были настолько поражены вновь открывшимися обстоятельствами, что практически перестали разговаривать. Они двигались по дому, как тени, каждый раз вздрагивая при виде полицейских.

Оставалась крошечная надежда на то, что ночевать Анна всё-таки вернётся домой. Возможно, под покровом темноты она постарается проскользнуть в чёрный ход или в окно.

Всем остальным полицейским была дана установка постараться найти Анну в городе, хотя моя интуиция подсказывала, что Волчица в Инсбруке не останется. Распустив подчинённых, я не мог сидеть на месте. Глядя в окно на залитый солнцем двор полицейского участка, я вдруг понял, почему Анна решила уйти из дому именно сегодня, почему она медлила раньше.

Вовсе не потому, что до неё дошли слухи о том, что Ингрид Лауэр пришла в себя. Хотя слухи в этом городке распространялись со скоростью пожара. Просто сегодня первый погожий день за последнее время. А покинуть родной дом намного легче солнечным утром, когда не думаешь о том, где ты будешь сегодня ночевать. В то, что у нас есть твёрдые улики, она не верила до последнего, хотя временами на неё накатывала паника.

Оставшееся до заката время я решил провести с пользой, и, думая о знаменитых Инсбрукских лесах, решил посетить лесничество, так как внезапно у меня появилась одна интересная идея.

Лесничий был рыжим веснушчатым человеком средних лет. Появление полицейского инспектора он встретил с широкой доброжелательной улыбкой, что всегда отличает людей с чистой совестью. Но вот рядом с ним находился подросток, лет шестнадцати, такой же рыжий и веснушчатый, которого мой приход, несомненно, напугал.

– Сынок мой, Густав, – небрежно кивнул лесничий на юнца, – изучает наше дело. Каждое дерево в лесу знает, как своё собственное. С чем пожаловали, господин инспектор?

– Господин лесничий, я хочу спросить, есть ли у вас в лесу кормушки для животных?

Лесничий охотно кивнул:

– Да, конечно. Вот, например, прошлой зимой выдались очень сильные морозы. Мы подкармливали кабанов, также регулярно подкармливаем оленей. Вы знаете, у нас тут довольно много оленей.

Я слушал его ответы, а сам смотрел на подростка. Густав, отойдя в угол комнаты, буквально пожирал меня глазами.

– Могу ли я попросить вас ежедневно помещать в эти кормушки хлеб и кусковой сахар?

– Но олени не едят сахар! – усмехнулся лесничий, – вот подсоленная горбушка – это другое дело.

– Именно сахар, – повторил я, – причём надо сделать так, чтобы белки и другие животные, охочие до сахара, его не утащили.

– Но зачем? – удивился сбитый с толку лесничий.

– Как, наверное, вам известно, в городе случилась страшная трагедия.

– О, да, да, я знаю, это ужасно, – вздохнул лесничий.

– Так вот. Стало абсолютно точно известно, что виновной в этом преступлении является одна из гимназисток. С помощью такой нехитрой уловки мы сможем отследить появление преступницы в нашем лесу.

– Как зовут преступницу? – подал голос Густав из своего угла. Он был бледен, как смерть.

– Пока что это тайна следствия, которая не подлежит разглашению, – любезно улыбнулся я, – а у вас есть, что сказать по этому поводу, молодой человек?

– Да так, ничего, да я так, просто интересуюсь, – опустил глаза в пол Густав.

Я был готов руку дать на отсечение, что парень что-то знает, или думает, что знает. Но пока что решил на него не давить.

– Так мы договорились с вами по поводу приманок? – спросил я у его отца.

– Да, конечно, – с жаром ответил тот, – буду рад помочь полиции! Никогда раньше не участвовал в подобном деле!

– Можно ли мне посмотреть карту района, в котором вы подкармливаете зверей? – осведомился я.

Карта была принесена. Некоторое время мы обсуждали с лесничим, на каких деревьях установить кормушки. Конечно, была вероятность, что подкормку будут всё-таки уносить те же белки, или соблазнительные куски рафинада унесут какие-нибудь прогуливающие уроки школьники. Но если это будет происходить ежедневно, и с нескольких кормушек сразу, таким способом мы сможем проследить маршрут Анны Зигель. По крайней мере, я на это надеялся. Ещё больше мне хотелось надеяться на то, что преступница будет поймана сегодня вечером, при попытке проникнуть в родной дом, но к сожалению, надежды на это у меня уже было мало.

Незаметно подошёл вечер, и гостеприимный лесничий пригласил меня к ужину. Мы отлично посидели за жареными куропатками и домашней сливянкой. Отправляясь после ужина восвояси, я попросил хозяина:

– Нельзя ли, чтобы ваш сын немного проводил меня? Признаюсь, немного боюсь ночного леса.

– Ну что вы, у нас совсем спокойно, – добродушно усмехнулся лесничий, – да и до дороги тут всего два шага. Но он, конечно, проводит. Густав, иди, проводи господина полицейского.

Мы медленно шли между вековых дубов. Сквозь их кроны кое-где просвечивали звёзды. Вечер был абсолютно безветренным. Иногда невдалеке раздавалось какое-то шуршание. Меня это нервировало, и я старался не скрывать это от Густава, преувеличивая свой страх перед ночным лесом.

Я ждал, пока мальчик заговорит сам. И не ошибся.

– Скажите, господин полицейский, – спросил он дрожащим голосом, – на кого думают? Это же не Анна?

– Анна? – переспросил я с видимым равнодушием, – какая Анна?

– Я не знаю её фамилии… – бормотал Густав, – она гимназистка, а я закончил только народную школу… Я часто наблюдал за ней, но так и не решился ни разу подойти. Она тут часто гуляла, у нас в лесу, с другой девочкой. Раньше. Теперь не гуляет, давно не приходила. Я волнуюсь за неё.

– Почему ты думаешь, что это Анна? – спросил я.

– Ну, мне так кажется… Я слышал, как они когда-то говорили с подругой о том, что ненавидят других учениц и учителей.

– Как выглядит эта Анна? – продолжал я допрос.

– Высокая, красивая, круглое лицо, каштановые короткие косы, карие глаза.

– Да, – сказал я, – девочки часто ругают своих одноклассниц, но это не значит, что они готовы их убить.

– Она очень отличалась от других девочек, – пытался объяснить мне Густав, – а ещё я видел… – тут Густав замолчал.

– Смелей, сынок, говори, что ты видел, не бойся!

– Я видел, как она стреляла из пистолета. Она приходила в лес и стреляла из него.

– Ты уверен, что это был настоящий пистолет? Может быть, девочки просто баловались с игрушечным оружием?

Густав молчал.

Я понимал, о чём он думает. Скажи он сейчас, что пистолет был настоящий, и следующий вопрос мой будет, «почему же ты не заявил сразу в полицию»? И Густав это понимает. А если он ответит, что пистолет, наверное, был игрушечный, то о чём тогда разговаривать?

– Ты не заявил, потому что она тебе нравится? – продолжал допытываться я.

Думаю, если бы было светло, я бы наверняка увидел, как бледная веснушчатая физиономия Густава покраснела.

– Но я же не знал точно… – бормотал он, – она приходила сюда стрелять, весной, раньше ещё. И потом летом. Ничего плохого не случалось. Она не убивала зверей. Стреляла по деревьям. Пристреливалась, училась. Она очень хорошо стреляет теперь. Меня отец берёт с собой на охоту, я тоже умею стрелять. Из охотничьего ружья. Но она стреляет лучше меня. Сначала она рисовала на толстом дереве фигуру. Такую толстую фигуру. Как будто в юбке, а сверху причёска. А потом начинала стрелять. В лоб, в сердце… И всегда попадала. То есть, сначала не попадала, а когда научилась, стала попадать. Ну, вот мы уже и пришли, вот дорога.

– Спасибо, Густав, что меня проводил, но на будущее должен тебе сказать, всегда, когда кто-то при тебе из гражданских лиц стреляет из настоящего пистолета, ты должен заявить в полицию, понял?

– Да, господин полицейский, – пробормотал он и быстро направился обратно в лес. А я зашагал по дороге к городу, направляясь не домой, а обратно в полицейский участок.

Спать в эти дни мне было некогда.

Я размышлял. Если хлеб могут съесть животные и склевать птицы, то твёрдые куски рафинада, скорее всего, никто не тронет, кроме проголодавшейся школьницы. А защиту от белок лесничий обещал придумать. Гарантия, конечно, не стопроцентная, но я надеялся на свои ловушки.

Вернувшись в участок, я обнаружил на столе донесение, которое принесли уже после того, как я отправился в лесничество. С этого дня должен был возобновиться учебный процесс для учениц сгоревшей гимназии. Временно их перевели в здание церковной школы на другом конце города. Это решение вызвало очень много недовольства среди учениц младших классов и их родителей. Из-за этого, оказывается, сегодня во второй половине дня даже случилось стихийное собрание перед мэрией. Родители учениц возмущённо кричали о том, что здание не приспособлено, классы тесные, холодные, учиться в них невозможно.

Постепенно разговор перекинулся на полицию, которая «ничего не делает для поимки преступника». В результате несколько особо активно выступающих горожан пришлось даже задержать. Когда я вернулся в участок, они были уже опрошены, предупреждены и отпущены. Но в объяснении одного из них мелькнула интересная фраза:

«Родители Анны Зигель ещё живы! А мы водим своих детей в этот клоповник!».

Я испугался. Попахивало самосудом. Я быстро просмотрел другие объяснительные. На первый взгляд, в них не было ничего необычного, кроме вполне понятного возмущения. Но общий тон всего этого мне очень не нравился. Ещё не хватало нам общественных беспорядков в городе. На заднем плане мелькнула мысль о том, что я сегодня первый раз в жизни не предупредил семью о том, что не приду ночевать. Оставаться на работе приходилось и раньше, но обычно я давал знать жене. Но сейчас, после последней ссоры, это не казалось мне таким обязательным, гораздо важнее было происходящее в городе. И, казалось бы, откуда кто что мог узнать. Откуда берут сведения все эти люди? В этом городе и газет не надо.

Приближалось утро. Я с нетерпением ждал появления на службе первых патрульных с намерением отправить их на смену тем, которые дежурили в доме Анны Зигель. В свете последних событий могло быть всё, что угодно, включая поджог этого дома. Я только надеялся, что горожане закопают свой «топор войны» в день похорон. Но первым прибежал как раз один из тех, кто сторожил дом Зигелей.

– Господин Дитрих! – закричал он, – они уезжают! Родители Анны Зигель уезжают! Они уже запаковали большие корзины и чемоданы и сейчас вызвали две пролётки!

Ну что ж делать? Формально у меня нет оснований задерживать этих людей. Возможно, так будет даже проще, после их отъезда мне можно будет не думать об их безопасности. До начала рабочего дня оставалась пара часов.

Я заснул среди папок и служебных бумаг. Во сне меня сопровождал скрипучий голос доктора Вебера, монотонно перечисляющий повреждения на телах жертв. Проснулся я в прескверном настроении. Размяв затекшую шею, я поднялся из-за стола и, раздав штатные указания сотрудникам, решил наведаться домой.

Глава 29. Похороны

Над Инсбруком вновь сгустились тяжёлые свинцово-серые тучи. На улицах стояла мёртвая тишина, как будто весь город оцепенел. Сегодня будет траурная церемония. Надо непременно прийти на похороны – что-то мне подсказывало, что наша волчица придёт туда. Мне уже давно была знакома интересная особенность преступников: они стремятся вернуться на место преступления, то ли чтобы замести следы, то ли чтобы полюбоваться на плоды своего «труда». Оно притягивает их, как магнит.

«Да уж, сама мать-природа в трауре», – думал я, направляясь домой.

В нашей квартире все встают рано. Даже дети, и те после семи бодрячком. Даже странно, что Каспер дома с утра не демонстрировал и намёка на усталость, а на уроках считал ворон, оправдываясь, мол спать поздно лёг, и нечаянно уснул. Берта, напротив – на уроках вертелась, как юла.

– Кто-нибудь дома? – спросил я, отворив дверь в квартиру.

– Как дела, Флоре? – спросила Марта, выйдя в коридор. – Тут всякое говорили… Так значит…

– Да, Марта, убийца – гимназистка.

– Но как… Как такое возможно?! – воскликнула она, хватаясь за сердце. – Сама ведь ещё ребёнок!

– Положим, шестнадцать лет – уже не совсем ребёнок, – перебил я жену и прошёл на кухню, где за столом с мрачным видом примостилась Берта, – ну, а ты как? Не исключили хоть?

– Обошлось, – хмуро ответила дочь, – я ведь не хотела даже.

– Ага, а загорись занавески в классе от твоего дурацкого журавлика, что бы ты сказала? Берта, тебе в тюрьму попасть не терпится? Или тебе учиться надоело? Вот зачем ты запускала журавликов, а?

– Так мы с Жужей хотели посмотреть, как он лететь будет. Она говорит, что получается очень красиво. Мы сложили журавлика из цветной бумаги, а у меня зажигалка оказалась. Ну, мы взобрались на этаж выше, запустили. А он возьми и упади на голову Хайди.

«По-моему, эта мадьярка дурно на неё влияет», – с досадой подумал я. В последнее время то и дело жалобы поступали исключительно на Берту Дитрих и Жужу Шаллаи. Хотя неизвестно ещё, кто и на кого так дурно влиял. С годами я всё больше убеждался, что Берта тянет за собой весь класс, иногда даже лучших учениц втягивает в свои проказы.

– И как, посмотрели? Тебя ведь чуть из школы не выгнали, – продолжал наседать я, не заботясь о том, что завтрак стынет, – скажи, зачем ты этим занимаешься? Может, у тебя отец алкоголик, или мать тобой не занимается? – спрашивал я, вспоминая печально знаменитое дело Эрмины Хаусвальд, выросшей в неблагополучной семье.

Эрмина задирала одноклассниц, бродяжничала, поскольку дома её ждали порицания и ругань от родителей. В конце концов, она бросила школу и пошла осваивать портняжное дело. Здесь-то и случилась трагедия: её наставница в очередной раз обругала Эрмину за плохо сделанный шов, и даже ударила её метром по руке. Эрмина разозлилась и разорвала ткань, а когда на неё посыпалась новая порция ругани, схватила ножницы и воткнула наставнице в горло. Но этого ей показалось мало: она упивалась своей властью над поверженным врагом и ещё долго колола её шилом. Мне никогда не забыть промозглый день 11 октября 1897 года, когда к нам в отделение вломились перепуганные портнихи и стали наперебой галдеть о том, что случилось. Хаусвальд и не пыталась убежать. Она ни на секунду не раскаивалась о том, что натворила и, кажется, гордилась этим. «Никто не смеет на меня кричать, никто не смеет меня бить!» – говорила она на допросах.

– Берта, ты плохо закончишь. Мы разве лупили тебя за малейшую провинность?

– Уши зато драли, – насупившись, отвечала Берта, хотя я заметил, что она покраснела.

– А это, чтобы ты почувствовала себя, как те кошки, которых ты мучила, – отвечал я, – мало тебе было разбирательств?

– Прости, пап, – отвечала она.

– Да хватит её поучать, об неё ж и вода не разрежется, – насмешливо произнёс Каспер, снимая кофеварку с конфорки.

– Слышь, дурень, тебя вообще не спрашивали, – спокойно ответил я сыну, – не мешай нам, ладно?

Марта была приятно удивлена: в кои-то веки я решил поговорить с дочерью, хотя раньше крайне редко удостаивал детей своим вниманием. Даже когда Каспер остался на второй год, я как-то вяло отреагировал, сказав, что теперь он будет знать, как на уроках зевать.

В этот раз завтрак у нас прошёл в дружеской обстановке, хотя все, как один, молчали. Я собирался идти на кладбище, как только начнётся траурная церемония, и надо было умудриться заметить что-то в такой толпе.

Вскоре дети ушли на уроки, а я, посидев какое-то время в гостиной, отправился сперва в участок, где распорядился выделить оперативную группу в штатском на случай появления Зигель на кладбище, а также обеспечить прикрытие лесополосы.

К десяти я подъехал к кладбищу. В этот момент началось настоящее столпотворение: десятки людей, одевшихся в чёрное, перешёптывались, изредка слышались громкие всхлипы и причитания. Невыносимо было слушать эту гамму звуков. Венки, траурные ленты, гробы… Большинство, как водится, закрытые.

Такая обстановка на кого угодно навела бы тоску. Я тоже чувствовал себя неважно, и тем острее становилось желание отдать Зигель на растерзание толпе, как только я представил, что среди убитых могла быть и Берта…

– Пусть проклят будет тот, кто это совершил! – донёсся до меня голос Эммы Гюнст, матери одиннадцатилетней Евы, одной из первых жертв.

Тяжко вздохнув, я вышел на пригорок, маневрируя в толпе. Зигель сама по себе осторожна, и наверняка увидела посты физического прикрытия. На что я надеялся? Вдруг я заметил, что над одним из холмов не летают птицы. Ага, кажется, там кто-то есть! Неужели наша волчица всё-таки явилась сюда? Я выхватил наган и, подозвав нескольких оперативников, направился к тому самому месту, где, судя по всему, примостилась беглянка.

Кладбище находилось в узкой котловине. С трёх сторон его окружали холмы, поросшие колючим кустарником. Продираться сквозь него было не так-то и просто. Я слышал произносимые шёпотом сдержанные ругательства за своей спиной. Мой маленький отряд, оставляя на колючках клочки одежды, торопливо двигался за мной, стараясь производить как можно меньше шума.

В какой-то момент ветви кустов отступили, и чётко, как на картине, я увидел фигуру рослой, одетой в тёмное девушки на краю обрыва. Это была она – Анна Зигель. Она стояла неподвижно с лицом, обращённым к толпе, собравшейся на кладбище. И я не заметил на этом лице ни раскаяния, ни сочувствия, ни вообще каких-либо человеческих эмоций, соответствующих ситуации. Как это ни чудовищно, лицо преступницы выражало торжество и легкий интерес исследователя. Вот она склонила голову набок, прислушиваясь, я торопливо махнул рукой назад, приказывая полицейским остановиться. Но было поздно. Анна что-то почуяла и повернулась бежать. Сейчас или никогда. Я выстрелил, сознавая, что нарушаю все существующие правила ареста. В тот момент мне было не до правил, я просто не мог дать ей спокойно уйти. В какое-то мгновение мне показалось, что моя пуля угодила в цель. Фигура девушки исчезла. Но когда мы подошли к замеченному мной месту, на первый взгляд там никого не было.

Я внимательно осмотрел поляну. Да, отсюда можно произвести, пожалуй, самый удобный осмотр кладбища. Сцена похорон – как на ладони.

И, хотя мы никого не увидели, у меня было ощущение незримого присутствия человека. Приказав полицейским прочесать окрестности, я подошёл к большому старому дубу, склонившемуся над обрывом.

Трава под дубом была изрядно помята, как будто здесь некоторое время топтались несколько человек. Я окинул взглядом густую крону, опустил глаза вниз по стволу и заметил дупло. Сердце лихорадочно забилось. Вот оно как! Ну, держись, «птичка». Знаком я подозвал к себе одного из полицейских, который вернулся с рапортом о том, что в окрестностях никого нет, приложил палец к губам, показывая, что нужно соблюдать абсолютную тишину, и указал глазами на дупло.

Парень оказался смышлёным. Он безмолвно присел на корточки, прислонившись спиной к дереву, я встал к нему на плечи, затем мой помощник выпрямился, и я получил возможность заглянуть в дупло.

В данный момент оно было пустым. Но глубоко внизу, на уровне земли, в древесной трухе и опавших листьях лежало стёганое голубое одеяло. Ну, вот и обнаружилось логово волчицы. Интересно, где она взяла одеяло? Скорее всего, стащила откуда-нибудь с верёвок.

Хотя, эта находка могла и ничего не значить. Возможно, дуплом пользовались дети для своих игр. В это время на поляну ворвались ещё двое полицейских.

– Мы видели её! – возбуждённо закричали они.

– Так что ж вы её не взяли?! – воскликнул я с досадой, – кто-то из вас идёт по следу?

– Рядом никого из наших не было, – ответил один из них, – да она, наверное, уже и не жива.

– Как так? – удивился я, – почему «наверное»?

– Она в овраг бросилась. Там обрыв очень крутой. Ветки, бурелом… Вряд ли долетела до дна живой, ничего не видно.

– Ну, пойдёмте, посмотрим, – вздохнул я.

Дождавшись, пока весь мой небольшой отряд собрался на поляне, я повёл людей к оврагу.

Он находился в самой чаще. Дна действительно не было видно, переплетённые стволы деревьев, сухой, влажный бурелом – всё это не давало разглядеть ничего ближе, чем за пять шагов.

С большой предосторожностью, помогая друг другу, мы стали спускаться по склону оврага.

Это заняло немало времени. Приходилось расчищать себе дорогу, отволакивая с пути гниющие брёвна и поваленные деревья. Почва была очень влажной и скользкой. Мы без конца падали, и когда добрались до дна, были вымазаны в грязи с головы до ног.

По дну оврага протекал маленький ручеёк. На его берегах валялись поросшие бурым мхом валуны. Тела Анны Зигель мы не обнаружили, как, впрочем, и следов её обуви. Но следы могли и не сохраниться, влажная земля, чмокая под человеческими ногами, очень быстро приобретала первоначальную форму.

Раздосадованный неудачей, я поднялся вверх, распорядившись оставить возле обнаруженного ранее дупла полицейский пост. Делал я это, скорее, для проформы, так как понимал, что даже если Анна Зигель здесь проводила свои ночи, больше она на это место не вернётся.

Во-первых, потому что поняла, что её обнаружили.

Во-вторых, её остановка в этом месте, скорее всего, имела в виду цель понаблюдать за похоронами. Порадоваться, так сказать, плодам рук своих.

Когда я ехал домой, извозчик очень долго не хотел сажать меня в свой экипаж, и только демонстрация полицейского жетона, вовремя извлечённого из кармана, заставила его мне подчиниться.

– Боже мой! Флоре! Что с тобой произошло?! – воскликнула Марта, всплеснув руками.

– Я и сам хотел бы это знать, – вздохнул я устало, глядя, как с моей одежды натекает лужица на стерильно чистый пол нашей прихожей.

– Я только что сделала уборку… – грустно вздохнула моя жена и отправилась за шваброй.

Несмотря на всю мою нечувствительность, о которой так любят говорить мои родственники, этот день очень сильно ударил по моему самолюбию. Гнетущая сцена похорон, пустая «лёжка», а затем бесславный спуск в овраг, не говоря уже о пререканиях с извозчиком, заставляли скрипеть зубами от ярости.

Кто она такая? Малолетняя паршивка! Избалованная девчонка, которая жизни не знает, и вдруг она обставила меня, опытного следователя! Обставила всю полицию города Инсбрука!

Несмотря на всю свою злость, я всё больше уважал эту незаурядную преступницу.

Переодевшись и пообедав, я вновь отправился в лес, чтобы вместе с лесничим проверить лосиные кормушки.

Как ни странно, весь сахар был на месте. Ни в одной из кормушек ни аккуратные кусочки хлеба, ни горки рафинада не были тронуты.

– Посмотрите, как я умно всё сделал! – хвастался своей сообразительностью лесничий, – вот кормушка, в ней лежит сено для лосей. Здесь же лежит хлеб и сахар, но их загораживает решётка. Лоси, дёргая за травинки, вытаскивают сено, но сахар сквозь решётку пролезть не может. Белки поднять решётку не смогут, да и пролезть сквозь неё не сумеют. А преступница, за которой мы охотимся (лесничий с особенной гордостью выделил местоимение «мы») решётку поднимет и приманку возьмёт.