Текст книги "Инсбрукская волчица"

– Возможно… Но мне кажется, она всё-таки жива. Сегодня-завтра она непременно оступится.

Уверившаяся в своей безнаказанности Зигель обязательно совершит ещё одну ошибку, которая и станет для неё роковой.

Я закрыл папку с делом, распухшую от записей допросов и показаний свидетелей, и потёр уставшие глаза. Дело было готово для передачи в суд. Впрочем, вчера Мартин принёс неподтверждённый слух о том, что Волчицу у нас забирает Вена. Да и чёрт с ней! Мы сделали всё, что могли, стыдиться нечего.

Глава 33. Чудовище

Произнесённое про себя слово «стыдиться» натолкнуло меня на ещё одно дело, которое нужно было решить безотлагательно. Я постучал по стене соседнего кабинета, и когда передо мной появился Кляйн, попросил:

– Не в службу, а в дружбу, коллега, отправьте, кого-нибудь ещё раз в Боцен за её родителями. Они обязаны вернуться. Я и так пошёл на должностное нарушение, позволив им уехать из города. Но не присутствовать на суде они не могут. Пусть привезут их обоих или одного из них, как получится. Закон допускает присутствие только одного из родителей на суде над несовершеннолетним, даже если второй родитель против. Конечно, придётся обеспечивать охрану, но тут уж ничего не поделаешь.

Мартин посмотрел на меня испуганно и тихо спросил:

– А разве вы не знаете, господин Дитрих?

– Чего я не знаю?

Манера говорить подобными загадками и намёками меня всегда немало раздражала, а фраза Мартина предполагала очередную неприятность в этом деле.

Кляйн опустил глаза и ответил:

– Так нет уж в живых их, Зигелей…

– Как так? Почему?

– Говорят, угорели. Об этом и в газете было.

Он отошёл в свой кабинет и через несколько минут вернулся с местной газетой. В короткой статье в рубрике «Происшествия» говорилось, что приехавшие недавно в Боцен супруги сняли небольшой дом на окраине города. До них в доме долго никто не жил. Возможно, им и не удалось бы снять его так дёшево, если бы не дурная слава, которая ходила среди жителей об этом доме. Поговаривали, что раньше там случилось несколько загадочных смертей. Но всё это, скорей всего, были обычные бабские сплетни.

Состояние дымоходов в этом доме никому известно не было, но вряд ли оно было слишком хорошим. Трубы не чистили уже много лет, печь не топили.

Крякнув от досады, я встал и начал собираться в поездку. Это дело разрасталось, как снежный ком, хотя, если быть честным, такое качество проявляли все сколько-нибудь серьёзные уголовные дела.

Формально ехать в Боцен самому мне не было никакой надобности. Но Катарина и Йозеф Зигель интересовали меня как личности. Я вспоминал, как Катарина приходила ко мне по поводу пропавшей обуви. Тогда пропажа туфель Анны невольно повлекла сомнения в виновности дочери Зигелей. Не думаю, чтобы Катарина сделала это нарочно. Каково было этой цельной натуре убедиться в том, что страшное преступление совершила её собственная дочь? Как она смогла пережить это? И смогла ли? Является ли гибель четы Зигелей случайной?

На эти вопросы мне предстояло ответить в Боцене.

Заехав по дороге домой, для того, чтобы предупредить семью о своей поездке, я на нанятой пролётке отправился в соседний город.

В Боцен я прибыл поздним вечером и сразу направился в маленькую гостиницу недалеко от центра. Город мало чем отличался от Инсбрука. Кому-нибудь, находившемуся в менее плачевном положении, чем чета Зигелей, он наверняка мог бы показаться ещё более живописным, чем наш городишко. Но человека, у которого и так тяжело на душе, серые средневековые здания, узкие улочки и неисчислимые изображения святой Девы, скорей всего, порядком угнетали.

В номере гостиницы было дико холодно. Огромная двуспальная кровать под балдахином казалась ледяной глыбой, и ложиться в неё у меня не было никакого желания.

Я разложил бумаги на колченогом диванчике и стал их просматривать при свете скудной свечи. А потом там же заснул, не раздеваясь.

Утром я отправился осматривать дом, где завершили свои земные дни Йозеф и Катарина Зигель.

Дом был одноэтажный, старый, по моему мнению, пару веков назад он представлял собою каретный сарай. Потом его наскоро переделали под жилье, но жить в нём не стали. Прямо за домом поднимался высокий холм, поросший густым лесом. Листва уже вся облетела, но тонкие ветки подлеска не давали возможности осмотреть окрестности. Не спустился ли кто-то с этого холма для того, чтобы помочь родителям Анны уйти из жизни?

Ключ мне принесла словоохотливая соседка. Я попросил её сынишку сбегать в полицейский участок, чтобы известить о своём прибытии местную полицию, и вошёл в дом.

Здесь всё ещё стоял устойчивый запах угарного газа, несмотря на то, что окна, расположенные очень высоко, были распахнуты.

– Вот здесь, их бедняжечек, и нашли, – тарахтела сердобольная женщина, указывая на тяжёлую старинную кровать, – лежат рядышком, как голубки, я сама видела!

Женщина явно не знала, кем были новые жильцы дома.

– А не слышали ли вы в тот вечер чего-то подозрительного, – спросил я.

Соседка помолчала, припоминая, потом решительно покачала головой:

– Нет, ничего такого не было. Всё, как обычно. Я вечером пришла из церкви, ужин мужу подала (он у меня фонарщик, приходит поздно), ставни закрыли и спать легли. А соседей я в тот вечер не видела. Они вообще не слишком-то общительные были. Я в первый день подошла, спросила, не нужно ли чего, так она мне даже не ответила, просто дверь перед носом закрыла.

Вот так. С холма в дом Зигелей мог спуститься полк солдат, соседи бы не обратили внимания. «Ставни закрыли и спать легли».

Я медленно продвигался по дому, обращая внимание на каждую мелочь. Нераспакованные ящики и корзины стояли то здесь, то там. Из них как будто наугад были выдернуты какие-то вещи и брошены там же. Вот штора из гостиной дома Зигелей в Инсбруке, красивая вещь, перекинута через спинку стула. Видимо, хозяйка хотела её повесить, а потом почему-то передумала.

Вот альбом семейных фотографий под кроватью. Я подошёл и открыл его посередине. На месте некоторых фотографий зияли пустые места. Наверное, родители сожгли все фотографии Анны после того, как написали письменное отречение.

Я подошёл к камину и пригляделся к золе.

– А вьюшки были совсем закрыты, – продолжала делиться информацией соседка, – разве можно вьюшки закрывать, когда камин ещё топится?

– А что, камин топился? Вы это точно знаете? – спросил я.

– А что тут знать? Конечно, топился. Холодно в тот день было, нельзя было не топить, да и дым из трубы у них шёл вечером. Я видела. А утром ещё дымилось в камине. Чувствуете, какой тут до сих пор запах?

Да. Запах. Я присел на корточки перед камином. Поверх сгоревших дров лежала кучка сожжённых бумаг. Бумаги были совсем чёрные, но если повезёт, может быть, мы сможем восстановить их содержание хотя бы частично. Я вытащил из своего чемоданчика пинцет и осторожно, почти не дыша, подцепил верхний листок. Поднеся его к глазам, я увидел, что листок вряд ли представлял собою одну из сгоревших фотографий. Скорей всего, это была просто записка. Я, встав на цыпочки, прикрыл высокое окно, чтобы случайный ветерок мне не помешал, и положил невесомый кусочек на стол. На тёмно-сером фоне виднелись более чёрные буквы. Разобрать мне удалось только одно слово «чудовище».

Соседка, затаив дыхание, следила за моими манипуляциями. Она по ходу дела уже рассказала мне маловразумительную историю о каком-то неупокоенном младенце, убийство которого в этом доме совершила непутёвая мать, и о каком-то проезжем страннике, который в этом доме сгинул. Так что, когда пришли двое местных полицейских, я был весьма рад избавиться от общества этой доброй женщины.

Мнение местной полиции о смерти Зигелей было однозначным – несчастный случай. Приезжие просто берегли тепло, рано закрыли каминные вьюшки и отравились угарным газом. Такое случается сплошь и рядом. Местная полиция была извещена о личностях приезжих, но это не производило на неё особого впечатления.

Для меня же этот факт был главным. Как и слово «чудовище», которое мне удалось прочитать на сгоревшей записке. Было заметно, что сгоревший листочек бумаги был совсем маленьким. Скорей всего, половина обычного почтового листа. Что ещё можно было уместить на нём, если учитывать, что буквы были весьма крупными?

Я вернулся в гостиницу и стал размышлять, представляя, как всё было.

Первой реакцией на известие о том, что преступление совершила их дочь, со стороны Зигелей было неверие в происходящие. Йозеф Зигель, сопровождая Анну в полицейский участок на допрос, был искренне возмущен нападками со стороны родителей погибших девочек. Хотя уже тогда, он, как человек явно не глупый, не мог не обращать внимания на некоторые совпадения. Наверное, он обдумывал эти совпадения про себя, не делясь своими мыслями с женой.

Катарина, как женщина прямая и цельная, наверняка даже мысли не допускала о виновности дочери до того утра, когда они обнаружили, что Анна исчезла из дому. Думаю, именно Йозеф убедил жену, что дочь является преступницей. Поэтому они и уехали так быстро. Оставаться в городе им было не только невыносимо психологически, промедление могло быть просто опасным для их жизней. Разгневанные горожане вполне могли устроить самосуд.

А тогда ещё их жизни казались им самим ценностью. Огорошенная убеждённостью мужа, Катарина поначалу не испытывала ничего. Она автоматически собирала и упаковывала вещи – тщательно и умело, как всегда. Возможно, она не разрешала себе думать ни о чём, кроме простых текущих дел – упаковать вещи, рассчитать служанку, нанять повозку…

Оказавшись в соседнем городе, где их никто не знал в лицо, они возможно, даже начали строить какие-то планы на будущее. Собирались прожить как-то эту зиму, а потом отправиться дальше, в Вену, а может быть, и в другую страну.

Но постепенно отупение, вызванное внезапностью страшного известия, стало проходить. Катарина хваталась за одно дело, бросала его, хваталась за другое. Ей ни на секунду не было покоя. Она перестала спать ночами, перестала ходить в церковь, не могла разговаривать с людьми, даже если они были с ней приветливы и доброжелательны. Особенно, если они были к ней приветливы и доброжелательны.

Стараясь как-то привести жену в чувства, Йозеф уговорил её написать письменный отказ от дочери, вычеркнуть её из их жизни, начать жить сначала. Возможно, вечерами он убаюкивал Катарину рассказами о будущих годах где-нибудь в Америке, хотя сам уже в эти сказки вряд ли верил.

А потом кто-то бросил камень в окно их нового дома. Возможно, это просто баловались местные мальчишки. Йозеф застеклил окно,но для Катарины это был знак – бежать некуда. Никуда не убежишь от собственной совести, людского осуждения и божьего суда.

Вечером, дождавшись, когда муж заснёт, она написала записку: «Я воспитала чудовище» и закрыла вьюшки.

Потом постояла, оглядывая комнату. Записка, белевшая на столе, показалась ей никчемной и мелодраматичной. Да и зачем кому-то что-то объяснять? Что Анна выросла чудовищем, всем и так ясно. Что родители, воспитавшие такого монстра, не заслуживают жизни – тоже. Катарина взяла записку и бросила в камин поверх тлеющих дров. А затем пошла и легла рядом с мужем.

Возможно, всё было и не так. Но мне эта история видится именно такой, не смотря на официальное заключение о несчастном случае, которое я подписал. Не стоило лишать несчастных супругов, как самоубийц, ещё и приличного церковного погребения.

Глава 34. Важное приобретение

Анна:

Постепенно подкрался июль. Экзамены остались позади, лишь для некоторых учениц учебный год продолжался – они отправились на переэкзаменовку. В числе прочих была и Сара Манджукич, засыпавшаяся на экзамене по истории.

– Анна, можно твои конспекты? – спросила она однажды. – Мне бы подучить кое-что, а ты сама знаешь, я…

– Лень записывать? – усмехнулась я. – Ладно, бери.

Хорватка, поблагодарив меня, взяла тетради и отправилась, однако, не домой, а в кофейню Кауффельдта. Не иначе, хочет спросить у Симоны ответы на все билеты, благо квартира Кауффельдтов располагалась впритык к кафетерию. Слабохарактерная Симона давно попала под влияние вороватой хорватки. Я слышала, как Инга за глаза называла Сару бандиткой, и мне казалось, что она права, как никогда.

Так прошло несколько дней. Я по-прежнему коротала время в пригородном лесу, предаваясь мечтам и собственным мыслям. Во мне боролись две сущности – человеческая и волчья, и если первая уговаривала меня перетерпеть последний год, то вторая требовала немедленной расплаты.

В конце концов, я всё-таки пришла в лавку Зеппа. Тот стоял за прилавком и время от времени перелистывал какой-то журнал.

– Здравствуй, – кивнул лавочник, – а где эта цыганка?

– Да я откуда знаю, – отмахнулась я, – и вообще, она не цыганка, а хорватка.

– А не всё ли равно? – усмехнулся мужчина, а я стала разглядывать всякие безделушки на витринах.

Наконец, я остановилась на нагане, имеющим вид сувенира, но я-то знала, что он боевой, только пока в нерабочем состоянии.

– Всё-таки хочешь взять? – ухмыльнулся Зепп, глядя на меня из-под своих толстых очков, – платить-то есть чем?

Я достала из кошелька все бумажные кроны и мелочь, скопленную за долгое время.

– От сердца отрываю, – вздохнула я.

– Так уж и от сердца, – усмехнулся лавочник, пересчитывая деньги.

Коробочки с пружинками и прочими деталями, необходимыми для приведения нагана в боеготовность, Зепп беспечно оставил на видном месте, а вот сшитую папку с журналами об оружии он оставил как раз в своём поле зрения. Мало того, шкафчик был заперт, а ключ лавочник держал у себя в кармане. Конечно, для Сары стащить ключ – не проблема, но что я ей скажу? «Сара, стащи ключ, я тут хочу немного пострелять в школе из нагана»? Чушь! Сара в лучшем случае покрутит пальцем у виска, а в худшем – сообщит в полицию.

Тут я чуть сама себя не хлопнула по лбу – Филипп Гранчар ведь инженер, ему привинтить, отвинтить просто, как дважды два! Стянув незаметно пригоршню патронов из коробки и несколько деталей для нагана, я стала ждать лавочника. Тот вернулся через полминуты и отдал мне оружие. Это был обычный револьвер, причём довольно старый с виду. Начищенный до блеска «Смит и Вессон», «из которого Шерлок Холмс выбивал рожицу» стоил неимоверно дорого, пусть это и была липа. Впрочем, чему ещё Зепп научился, помимо изготовления оружия, это ещё и продавать всякую ерунду за баснословные деньги.

Как только я вышла из лавки, на меня буквально налетела Сара. Хорватка бежала в сторону вокзала, и от быстрого бега покраснела так, что румянец стал заметен на её смуглых щеках.

– Ой, привет! – поздоровалась она, – ко мне тут Ненад приехал! И это… Можешь забрать свои конспекты – мне они больше не нужны.

Хорватка даже не дала мне слова вставить. Я скомкано попрощалась и решила сходить к Филиппу.

Неприятно было идти к Гранчарам, до сих пор у меня, как заноза в мозгу, застряла история с нашим мнимым родством. Однако я, подбадривая себя тем, что Мила отделалась от этой мысли, вошла в дом, провожаемая лаем Сильвы.

Филипп сидел во дворе, щурясь от летнего солнца и, завидев меня, кивнул. Он уже не был таким бледным, как раньше, правда, по-прежнему был лохматым и плохо причёсанным. Щетины он тоже не носил.

– Давненько тебя не было, – обыденно произнёс он, – какими судьбами? Если хочешь Милу повидать, то её тут нет – она в Далмации у дяди. Да и подлечиться ей надо, так что скоро не жди.

В последнее время припадки у Милы стали частыми, и Филипп, озаботившись состоянием дочери, отправил её в родные места. Сосны, дикий пляж, тихие улочки хорватских прибрежных деревень должны были благотворно сказаться на состоянии Милы, однако учитывая дурную наследственность, как-то не верилось, что она избавится от всех недугов до конца. Однако пребывание Милы в Далмации затянулось, что и спасло её от участи большинства моих одноклассниц.

– Да я не за этим, – замялась я, – а скажите, вы ведь можете отремонтировать наган? Это принадлежало моему покойному деду, хотелось бы сохранить о нём память, – я старалась придать своему голосу скорбные интонации, однако Филипп даже уточняющих вопросов не задал.

–Конечно! – вызывающе бросил хорват, – давай сюда.

Пока Филипп возился у себя дома, я сидела на лавочке и ждала.

Через некоторое время он вышел, и выражение его лица было гораздо менее самоуверенным, чем раньше.

– Пружины нет, – буркнул он, – без неё никак. Стрелять без пружины он не будет. Да и зачем тебе? Вспоминать деда можно и так, на вид револьвер вполне исправен.

Этого вопроса я ждала с самого начала и заранее приготовила на него ответ.

– Понимаете, когда-то давно, когда дед был жив, он часто сетовал, что револьвер неисправен. Я была мала, но уже тогда дала деду и сама себе обещание привести его в порядок. Конечно, тогда у меня не было для этого возможностей, никто не дал бы семилетней девочке в руки револьвер. Теперь деда с нами нет, но своё обещание я помню. Я должна сделать так, чтобы револьвер снова мог стрелять, это вопрос чести.

Говоря «вопрос чести», я почти не лукавила. Отремонтировать револьвер и отомстить с помощью него людям, которые сделали мою жизнь невыносимой, для меня действительно было вопросом чести.

Филипп усмехнулся, и у меня зародилось подозрение, что он не верит ни одному моему слову, хотя врать я к тому времени научилась виртуозно, с соответствующими интонациями и выражением лица. Конечно, я не могла тягаться с Эстер Келлер, дочерью актрисы, но окружающие обычно верили моим историям.

Впрочем, если Филипп и не поверил мне, вслух он ничего не сказал. Он подкинул револьвер на ладони, словно взвешивая его, и сказал:

– Приходи через пару дней, я смогу изготовить недостающую пружину.

Мне очень не хотелось оставлять своё приобретение у этого чужого человека, но выхода не было. Утешением для меня был нелюдимый нрав Гранчара. Я справедливо считала, что он ни с кем не станет болтать о том, что я принесла к нему револьвер, да ещё и попросила привести его в рабочее состояние.

Немного беспокоил меня и вопрос оплаты труда инженера. Одно дело просто вставить на место предоставленные детали, другое – изготовить недостающую пружину. Мои небольшие денежные запасы полностью ушли на покупку револьвера. Я очень надеялась, что отец Милы денег с меня не возьмёт.

Как показало время, я оказалась права. Денег он и правда не взял, но выдвинул крайне неприятное для меня условие, которое я восприняла почти, как шантаж. Я должна была раз в неделю писать письма Миле в Далмацию и отправлять их через её отца, «чтобы девочка не чувствовала себя оторванной от подруг».

Про себя я подумала, что ненормальной Миле вряд ли нужны чьи-то письма, особенно мои, но выхода у меня не было. Если я отказалась бы, Филипп вполне мог рассказать моим родителям о моей странной просьбе. Поэтому я всё лето раз в неделю приходила к инженеру и передавала ему письма для его дочери.

Ответ пришёл только один на самое первое письмо. Думаю, что это объяснялось тем, что позже я сделала из этих писем своеобразное развлечение. Я писала в них о многочисленных знакомых, моих и Милы, которые на самом деле просто не существовали. Я выдумывала имена и фамилии, дружеские и родственные связи и этим немало развлекалась. Разумеется, Филипп, если он и читал эти письма, не видел в них ничего особенного. Он не знал всех одноклассниц и знакомых Милы. А вот Мила…

Представляю, какое впечатление производили мои письма на её и так слабый мозг. Наверняка, она решила, что забыла всех этих людей, и окончательно убедилась в собственной душевной болезни.

На следующий день, после того, как Филипп взял револьвер в починку, я отправилась в гости к Манджукичам.

Сегодня солнце палило особенно безжалостно, и я надеялась, что хозяева проявят гостеприимство и не заставят меня ждать на улице, а может, и холодной воды попить дадут.

Смахнув капельки пота со лба, я ускорила шаг и минут через десять очутилась у знакомых ворот. Встреченная лаем собаки, я прошла на крыльцо и постучалась. В ответ кто-то ответил "открыто", и я прошла в прихожую.

Мне навстречу вышел паренёк лет двадцати, одетый в домашнее. У него было смуглое лицо и тёмные, точь-в-точь, как у Сары, глаза. Он улыбался очень располагающе, как тот шулер из поезда, и я невольно улыбнулась в ответ.

– А где Сара? – спросила я.

– Сара? Грядки окучивает, – с улыбкой ответил парень. – Попыталась упрямиться, так мать ей такого задала, что побежала вперёд своего визга! – хорват не выдержал и захохотал.

– Ну ты, химик! – раздался резкий и зычный голос Вальтера Манджукича, – в потолок уже вырос, а ума – ни на грош! Ишь, на сестру наговаривает…

Вальтер стал похож на пророка Иону: та же причёска, только бороды у него не было: только окладистая щетина. Манджукич-старший полностью поседел и, как мне показалось, раздобрел.

– Ты за конспектами пришла? – спросил он меня на ломаном немецком.

В доме Манджукичей в присутствии гостей было принято разговаривать на немецком, чтобы гости не чувствовали себя глухонемыми. Зато с Милой Сара всегда общалась на хорватском.

– Да. По истории.

– Вот как Сара освободится, так и отдаст, – ответил Вальтер, отправившись в комнату, где они что-то с сыном ремонтировали, –а пока посиди тут.

– Если хочешь, можешь с птичкой поговорить, – подмигнул Ненад.

Я, убедившись, что отец отошёл на почтительное расстояние, окликнула Ненада, заставив его вернуться.

– А если я не хочу с птичкой, а хочу с тобой?

Я попыталась включить всё своё женское обаяние, которого, надо признаться, мне было отпущено судьбой не так уж и много. Я никогда не умела кокетничать, как мои одноклассницы, и даже не считала это умение необходимым. Но в данный момент оно мне бы очень пригодилось. То, что Ненад является химиком, заставило меня задуматься об использовании его знаний в моём плане мести. Тогда, во время первой нашей встречи, соображения эти были смутными и не окончательными. Единственное, что я понимала – я должна подружиться с Ненадом и узнать как можно больше о химических составляющих взрывных устройств.

Парень, видимо, не избалованный вниманием девушек, охотно клюнул на моё неумелое кокетство, и мы с ним вполне мило поболтали до прихода Сары. Отец не звал Ненада, скорей всего, не находя ничего особенного в том, что он развлекает разговором подружку дочери.

После прихода Сары мы условились все втроём сходить в цирк. Красочные афиши передвижного цыганского цирка уже целую неделю болтались на ветру по всему городу, вызывая неодобрительные взгляды благочестивых горожан. Цыганский цирк считался забавой низменной и вредной для юных умов.

Впрочем, мои родители, как ни странно, ничего против цирка не имели. Когда я была маленькой, мы с ними ходили в передвижной цирк раз в год. В этот раз я очень боялась, что они так же предложат сходить туда всем вместе, но к счастью для меня, у мамы в тот день разболелась голова, и они с отцом остались дома.

Цирковое представление было обычным, в меру пёстрым, в меру грязным и, в общем-то, довольно убогим. Наездницы с широкими ляжками и полным отсутствием талий тяжело спрыгивали с лошадей прямо на ходу, силачи поднимали тяжеленые гири (Ненад шепнул мне на ухо, что на самом деле гири изготовлены из папье-маше), а посаженный на короткую цепь облезлый бурый медведь вызывал жалость. Шатёр, наполненный самой простой публикой – мастеровыми, крестьянами ближайших деревень, детьми и их няньками, вздрагивал от аплодисментов.

Во втором отделении нам должно было быть показано «волшебное исчезновение». Зрители в нетерпении переговаривались, строя предположения, как это исчезновение будет устроено. Ненад сбегал ненадолго к ближайшему лотку, принёс нам с Сарой жареных орешков в сахарной глазури и пренебрежительно махнул рукой:

– Ну, вообще-то можно уже уходить.

– Как уходить? Ведь в конце будет самое интересное – волшебное исчезновение, – возразила Сара.

– Представляю, что это будет, – иронически хохотнул Ненад.

На арену вышли трубачи в выцветших, заплатанных трико и задули в свои трубы, возвещая продолжение представления.

Как и предполагал Ненад, «волшебное исчезновение» и близко не напоминало волшебство. На арену вышел старый, толстый цыган довольно отвратительного вида в костюме мага. Пыльный плащ волочился за ним по опилкам, а в руке он держал обмотанный серебряной бумагой жезл. «Волшебник» долго делал под музыку непонятные загадочные пассы, а затем стукнул жезлом об пол.

Весь шатёр тут же затянуло вонючим зеленоватым дымом. Зрители начали чихать и кашлять, но мужественно сидели на месте, надеясь увидеть, чем же представление закончится. Когда дым начал рассеиваться, все увидели, что цыгана в центре арены уже нет, а вместо него там стоит «прекрасная дева» – цыганочка лет 15 в крайне откровенном костюме с испуганным выражением лица. Зрители начали бешено аплодировать, требуя повторения трюка, а мы втроём встали и начали протискиваться к выходу. Больше действительно смотреть было не на что.

– Но как же всё-таки он это проделал, – спросила я у Ненада.

– Да понятно же, – рассмеялся он, – старик в дыму с арены ушёл, дочка на его место пришла – делов-то!

– Это я понимаю, но откуда взялся дым, ведь на арене не было никакого огня?

Ненад равнодушно ответил:

– Да мало ли способов…Дым, даже зелёного цвета, простой фокус.

– И ты, конечно, все эти способы знаешь? – подначивала я его.

– Кое-какие и знаю, – улыбнулся мне Ненад.

Саре, видимо, не нравился этот разговор. Разоблачение трюков фокусника казалось ей неинтересным, а возникшая симпатия между мной и её братом не входила в её планы.

– Ты ещё начни их тут все перечислять, – сказала она брату довольно грубо.

Но он, не обидевшись, тут же ответил:

– Ну зачем же тут. Я вижу, что тебе этого не хочется. Можно как-нибудь потом.

Несмотря на эти слова, разговор всё-таки продолжился, и Ненад, пока мы шли к моему дому, рассказал, что для фокуса с дымом понадобятся удобрения для цветов, содержащие нитрат аммония, старые газеты, какая-нибудь ёмкость, например, полая палка в виде жезла фокусника и обычная толстая нитка.

Во время проведения «пассов» фокусник незаметно поджигает нитку, а затем, заметив, что начинает выделяться дым, стучит жезлом об пол.

Нам было красочно описано, каким красивым может быть такой дым, если предварительно вымочить газеты в растворе медного купороса или добавить в состав обыкновенную краску для шляп.

Я всячески поощряла Ненада к таким рассказам. Во-первых, мне это было действительно интересно, а во-вторых, этот парень мне, и правда, нравился. Внешне он немного напомнил мне моего давнего попутчика – карточного шулера, карту которого я так долго хранила под подушкой. Увлечение Ненада химией было всепоглощающим. О своём любимом предмете он мог говорить часами без остановки, абсолютно не обращая внимания, слушают его или нет. В те полчаса, которые мы шли вместе, он вывалил на нас с Сарой столько информации, что мне казалось, будто я прослушала несколько весьма занимательных лекций по химии.

– А знаете ли вы, – увлечённо говорил он, что если взять обычный теннисный мяч, изрезать его ножом на мелкие части, плотно набить им спичечный коробок, а затем поджечь, дыма хватит на огромное помещение, например на здание городского собрания? А знаете ли вы, что, если смешать гидроперит и метамезол натрия, завернуть в бумажку и поместить в помещение, где температура выше 36 градусов по Цельсию, то получится взрыв?

– Отстань, – сказала Сара, – зачем нам взрыв, мы же не собираемся работать в карьере, лучше расскажи, как вы с друзьями перекрасили монеты.

Ненад охотно переключился на историю про медные монеты, которые они с друзьями при помощи сульфата цинка превратили в золотые и потратили их на съестное у противной торговки, которая вечно обманывала студентов.

Но история про монеты меня не интересовала. Я думала про своё. Возможно, мне и не понадобится револьвер. Что, если в подвале гимназии устроить большой взрыв. Пусть взлетит на воздух всё, что я так сильно ненавижу. Как говорят, горите все синим пламенем!

Я так глубоко задумалась, что на несколько минут выпала из реальности и очнулась только тогда, когда Ненад тронул меня за плечо.

– Так ты придёшь на мой день рождения, – повторил он свой вопрос.

– Приду, – ответила я задумчиво. И подумала про себя: «Теперь-то я точно приду. Мне от тебя ещё много чего надо».

– Ой, не приглашал бы ты её, – сказала Сара с недовольным выражением лица, – она или не придёт или будет весь вечер сидеть, надувшись в углу, с недовольным видом. Она всегда так себя ведёт в последнее время. Что в этом за удовольствие?

– Боюсь, что недовольный вид будет у тебя, – не преминула я уколоть хорватку, – если ты в понедельник не пересдашь историю. Конспекты мне отдала, а вот выучила ли?

Сара фыркнула, но промолчала. Крыть ей было нечем.

Впрочем, к моему удивлению, переэкзаменовка у Сары прошла, хоть и со скрипом, но успешно. Она, как и все мы, была всё-таки переведена в выпускной класс. Если бы она знала о грядущих событиях, вряд ли бы она так радовалась в тот день. Уж лучше бы ей было остаться на второй год.

Но тогда, летом, даже я ещё не была уверена в том, что случится через несколько месяцев. Я продолжала играть с собой в сладкую игру под названием «а что, если». Игра была моей тайной и моим самым большим удовольствием. Играя в неё, я чувствовала себя всемогущей.

А что, если разложить в разных концах гимназии несколько взрывных пакетов? А что, если просто поджечь здание с разных сторон? А что, если выстроить их всех перед собой и долго держать на прицеле моего револьвера? Револьвер действовал отлично. Филипп Гранчар меня не подвёл. Я несколько раз ходила в лес стрелять. Это приносило мне огромное удовольствие.

Во время этих вылазок я знала, что издали за мной наблюдает сын местного лесничего, но он мне не мешал. Я понимала, что парнишка никому не скажет о моих сомнительных занятиях. Возможно, я привлеку его в своё время к моей мести, но пока ещё думать об этом было рано.

Глава 34. День рождения

Наступил день рождения Ненада. Я стащила из дома коробку конфет, которую матери подарил какой-то сосед за посредничество в примирении его с женой, завернула конфеты в бумагу и направилась в гости.

Ещё в начале улицы я услышала музыку. Недавно семья Сары приобрела граммофон, и теперь, в честь дня рождения, его вытащили на крыльцо, пользуясь отличной погодой, и крутили пластинку с записью старинных австрийских маршей. Пока я шла, эти марши произвели на меня странное впечатление. Мне казалось, что этот день станет решающим в моей судьбе. То, что представлялось мне пока в смутных мечтах и неопределённых намерениях, оформится в чёткий и вполне осуществимый план.