Текст книги "Кукла на цепи"

– А вы что будете делать? – спросила Мэгги.

Я медленно оглядел зал.

– Тут есть еще несколько вещей, достойных изучения.

– Могу себе представить, – бросила Белинда. Мэгги уже открыла рот, чтобы что-то сказать, однако это неизбежное для Белинды поучение пришлось отложить – из-за полных неудержимого восхищения «ахов» и «охов», раздавшихся внезапно в ресторане. Зрители едва не сорвались с мест. Измученная артистка разрешила свою дилемму простым, однако изобретательным, а также высокоэффективным способом: перевернула жестяную ванну и, пользуясь ею, словно черепаха панцирем, чтобы заслонить свой девический румянец, преодолела небольшое расстояние, отделяющее ее от спасительного полотенца. Завернувшись в него, она выпрямилась, как Афродита, выходящая из пены морской, и поклонилась зрителям с поистине королевской грацией.

Восторженная публика, а более всего – старшая ее часть, начала свистеть и требовать большего, но тщетно: исчерпав свой репертуар, артистка благодарно потрясла головой и мелким шажком ушла со сцены, таща за собой облако мыльных пузырей.

– Черт меня побери! – воскликнул я удивленно. – Держу пари, что ни одной из вас такое не пришло бы в голову.

– Пойдем, Белинда, – сказала Мэгги. – Тут не место для нас.

Они встали и вышли. Минуя меня, Белинда дернула бровями, что было подозрительно похоже на подмигивание, сладко улыбнулась, произнесла: «Я очень рада, что вам это нравится», – и пошла дальше, я же тем временем недоверчиво задумался над смыслом ее слов. А заодно проводил их взглядом, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь за ними. Так и оказалось: сперва двинулся какой-то очень толстый, массивно сложенный тип с обвисшими щеками и добродушной миной, – но это не имело значения, потому что следом за ним поднялись десятки других. Главное событие вечера закончилось, такие великие минуты выпадали редко, всего три раза за вечер – семь вечеров в неделю, – так что эти люди отправились на более сочные пастбища, где можно было набраться водки за четверть здешней цены.

Ресторан наполовину опустел, клубы дыма рассеивались, а видимость соответственно улучшилась. Я огляделся, но не заметил ничего интересного. Кельнеры кружили по залу. В выпивке, которую мне подали, только химический анализ мог бы выявить микроскопические следы виски. Какой-то старик вытирал танцевальный круг неторопливыми, ритуальными движениями капеллана, исполняющего святой обряд. Оркестр, слава богу, молчал, энергично поглощая пиво, пожертвованное ему каким-то начисто лишенным музыкального слуха клиентом. А потом я увидел ту, ради которой сюда пришел, хотя полагал, что этим вечером уже не увижу ее.

Астрид Лимэй стояла во внутренних дверях по другую сторону зала, укутав плечи шалью, и какая-то девушка что-то шептала ей на ухо. Из напряженного выражения их лиц и нервных, торопливых жестов следовало, что известие довольно срочное. Астрид несколько раз кивнула, потом пробежала через танцевальный круг и вышла парадной дверью. С отсутствующим видом и не спеша я двинулся за ней. Мне без особого труда удалось догнать ее и оказаться в нескольких шагах позади, когда она свернула на Рембрандтплейн. И остановилась. Я тоже остановился, глядя туда, куда глядела она, и слушая то, что она слушала.

Шарманщик расположился на улице перед открытым кафе. Даже в эту ночную пору кафе было почти полно, и по страдальческим лицам клиентов легко читалось, что они выложили бы любую сумму, лишь бы он убрался отсюда. Этот балаганчик, видимо, был точной копией того, перед «Рембрандтом», с такими же яркими красками, многоцветным балдахином и так же одетыми куклами, танцующими на своих эластичных нитках. Разве что исполнение было похуже-с точки зрения как механизма, так и музыки. У этого шарманщика, тоже старика, была длинная, развевающаяся седая борода, очевидно, не мытая и не чесанная с тех пор, как он отпустил ее, а также лоснящаяся шляпа и английский военный плащ по самые щиколотки. Мне почудилось, что среди тявканья, стонов и сопения шарманки удается разобрать фрагмент «Цыганерии», хотя, бог свидетель, Пуччини никогда не приказывал умирающей Мими страдать так, как она страдала бы, очутись в этот вечер на Рембрандтплейн.

Впрочем, у старика обнаружилась и сосредоточенная и, видимо, серьезная публика, состоящая из одного человека. В нем можно узнать одного из той группы, что я видел у шарманки перед «Рембрандтом». Одежда его была потерта, но опрятна, черные волосы сосульками падали на страшно худые плечи, торчащие под пиджаком, как палки. Даже с расстояния в двадцать шагов было видно, что пагубный процесс в нем зашел уже слишком далеко: щеки трупно ввалились, а кожа приобрела цвет старого пергамента.

Человек стоял, опершись на балаганчик, но, во всяком случае, не из любви к бедной Мими, а просто для того, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Очевидно, молодой человек очень плохо себя чувствовал и ему хватило бы одного неосмотрительного движения, чтобы рухнуть наземь. Время от времени все его тело сотрясали неудержимые судороги, а из гортани вырывались всхлипы или хрипение. Старик в плаще, видимо, считал его не особенно выгодным клиентом, потому что нерешительно крутился рядом, осуждающе причмокивая и беспомощно разводя руками, весьма похоже на слегка свихнувшуюся квочку. Кроме того, он то и дело беспокойно озирал площадь, словно опасаясь чего-то или кого-то.

Астрид быстро подошла к балаганчику, я за ней. Она виновато улыбнулась старику, обняла рукой юношу и потянула его за собой. Какое-то время он силился выпрямиться, и тогда стало заметно, что он довольно высок, по крайней мере на шесть дюймов выше девушки, но рост только подчеркивал его скелетообразное сложение. Глаза неподвижные и остекленелые, лицо человека, погибающего от голода, щеки запали так неправдоподобно, что, казалось, зубов за ними нет. Астрид пыталась полувести-полунести его, но хотя истощение достигло такой степени, что он никак не мог быть намного тяжелее ее, его, а вместе с ним и Астрид, мотало из стороны в сторону.

Я без слов подошел к ним, обхватил его левой рукой – впечатление было таково, будто обнял скелет, – и принял от Астрид этот груз. Она взглянула на меня, ее темные глаза наполнились смятением и страхом. Не думаю, чтобы моя кожа цвета сепии располагала ее к доверию.

– Оставьте меня, – умоляюще проговорила она. – Я сама справлюсь.

– Не справитесь. Он очень плохо себя чувствует, мисс Лимэй. Она вгляделась.

– Мистер Шерман!

– Признаться, мне это не нравится, – сказал я задумчиво. – Еще несколько часов назад вы никогда меня не видели, даже не знали моей фамилии, а теперь, когда я так загорел и похорошел... оп-ля!

Георг, резиновые ноги которого вдруг превратились в желе, едва не выскользнул из моих рук. Не подлежало сомнению, что мы оба недалеко уйдем, вытанцовывая такой вальс по Рембрандтплейн, так что пришлось нагнуться, чтобы перекинуть его через плечо, как это делают пожарники. Она в ужасе схватила меня за руку:

– Нет! Не делайте этого! Не делайте этого!

– Но почему? – спокойно возразил я. – Ведь это самый легкий способ.

– Нет-нет! Как только вас увидит полиция, она его заберет! Я выпрямился, снова обнял его и постарался удерживать как можно ближе к вертикальному положению.

– Преследуемый и преследователь, – с казал я и добавил: – Вы и ван Гельдер.

– Что вы сказали?

– О, конечно, ваш брат Георг...

– Откуда вы знаете, как его зовут? – прошептала она.

– Моя работа – знать самые разные вещи, – ответил я высокомерно. – Как уже было сказано, братик Георг находится в исключительно невыгодном положении, ибо достаточно знаком полиции. Бывший заключенный в качестве брата – это, с точки зрения общества, минус.

Она не ответила. Сомневаюсь, приходилось ли мне видеть кого-нибудь, кто бы выглядел таким угнетенным и проигравшим по всем статьям.

– Где он живет?

– Ясное дело, вместе со мной, – вопрос, очевидно, удивил ее. – Недалеко отсюда.

Действительно, это было недалеко, не больше пятидесяти ярдов боковой улицей, если можно назвать улицей тесный и мрачный проход за «Новым Бали». Ступеньки, ведущие в жилище Астрид, высотой и крутизной превосходили все, что я прежде видел, а с перевешенным через плечо Георгом взбираться по ним было особенно трудно. Астрид отворила ключом дверь своей квартиры, которая оказалась немного больше клетки для кроликов и состояла, насколько могу судить, из крохотной гостиной и прилегающей к ней столь же мизерной спальни. Я прошел в спальню, уложил Георга на кровать, выпрямился и отер лоб.

– Мне доводилось в жизни взбираться на лестницы и полегче, чем эти ваши проклятые ступеньки, – произнес я с чувством.

– Мне очень жаль. Студенческий отель дешевле, но с Георгом... «Новый Бали» не особенно щедр.

Судя по этим двум комнатам, аккуратным, но нищенским, как и одежда Георга, платили там действительно мало, но для сочувствия время было неподходящим.

– Люди в таком положении, как ваше, должны быть счастливы, если вообще получают хоть что-нибудь.

– Как вы сказали?

– Ну, хватит. Вы прекрасно знаете, о чем речь. Правда, мисс Лимэй... или мне можно называть вас Астрид?

– Откуда вы знаете мое имя? – Не могу припомнить, видел ли я когда-нибудь девушку, заламывающую руки, но именно этим юна сейчас и занималась. – Откуда... откуда вы знаете всякие вещи про меня?

– Оставь это, – резко одернул я ее. – Должна же ты признавать некоторые заслуги за своим парнем. – За моим парнем? У меня нет парня.

– Ну, экс-парнем. А может, тебе больше нравится-"умершим парнем"?

– Джимми? – шепнула она.

– Джимми Дуклос, – подтвердил я. – Он мог потерять из-за тебя голову, с роковым для себя результатом, но успел мне кое-что о тебе рассказать. У меня даже есть твоя фотография. Она явно растерялась:

– Но... но там, в аэропорту...

– А ты чего ожидала? Что заключу тебя в объятья? Джимми убили в аэропорту, потому что он собирался что-то сделать. Что? – Мне очень жаль, но ничем не могу вам помочь.

– Не можешь? Или не хочешь? Ответа не последовало.

– Ты любила Джимми, Астрид?

Она поглядела на меня молча, глаза ее блестели. И медленно кивнула.

– И не скажешь мне? – Молчание. Я вздохнул и зашел с другой стороны: – Джимми сказал тебе, кем он был? Покачала головой.

– Но ты догадалась? Кивок. – И рассказала кому-то о своей догадке? Это ее сломило:

– Нет! Никому не говорила! Богом клянусь, никому! Видимо, она любила его и в этот миг не лгала.

– Он когда-нибудь упоминал обо мне?

– Нет.

– Но ты знаешь, кто я?

Она смотрела на меня, и две большие слезы медленно сползли по ее щекам.

– Ты отлично знаешь, что я возглавляю бюро по наркотикам Интерпола в Лондоне.

Снова молчание. Я схватил ее за плечи и гневно тряхнул:

– Правда, знаешь?

Кивок. Крупная специалистка по молчанию.

– Итак, если Джимми тебе этого не говорил, то кто?

– Ох, боже мой! Умоляю вас, оставьте меня в покое! Слезы лились теперь по ее щекам одна за другой. Это был день ее плача и моих вздохов. Я вздохнул, снова сменил тактику и взглянул на парня, лежащего на кровати.

– На мой взгляд, Георг не похож на кормильца семьи.

– Георг не может работать. – Она произнесла это так, словно формулировала естественный закон. – И не работает. С прошлого года. Но что у него со всем этим общего?

– Все, – я наклонился, внимательно пригляделся, поднял и опустил ему веки. – Что ты с ним делаешь, когда он в таком состоянии?

– Ничего нельзя сделать.

Рукав легко скользнул вверх по тощей руке Георга.

Исколотая, покрытая пятнами и посиневшая от бесчисленных уколов, она являла собой ужасный вид. Рука Труди была ничем в сравнении с ней. Я опустил рукав:

– Никто уже и никогда не сможет ничего для него сделать. Ты знаешь об этом, правда?

– Знаю, – она поймала мой испытующий взгляд, перестала вытирать глаза платочком размером примерно с почтовую марку и горько улыбнулась. – Хотите посмотреть мою руку?

– Я не оскорбляю таких милых девушек. Хочу только задать тебе несколько прямых вопросов, на которые у тебя есть ответы. Как давно это с Георгом?

– Около трех лет.

– Как долго ты в «Новом Бали»?

– Три года.

– Нравится тебе там?

– Нравится? – Эта девушка выдавала себя всякий раз, едва открывала рот. – Знаете ли вы, что значит работать в ночном ресторане... таком ночном ресторане? Отвратительные, ужасные старики пялят глаза на женщин...

– Джимми Дуклос не был ни отвратительным, ни ужасным, ни старым...

Это застигло ее врасплох:

– Нет... ясное дело, нет... Джимми...

– Джимми Дуклос мертв, Астрид. Джимми мертв, потому что влюбился в девушку из ночного ресторана, которую шантажируют.

– Никто меня не шантажирует.

– Нет? А тот, кто давит на тебя, чтобы молчала, чтобы выполняла работу, которая тебе отвратительна? И откуда такой нажим? Из-за Георга? Что он сделал, или как тебе говорят, что сделал? Что он сидел в тюрьме – это известно, поэтому здесь что-то другое. Почему ты обязана за мной следить, Астрид? Что ты знаешь о смерти Джимми Дуклоса? Я видел, как он погиб. Но кто его убил и почему?

– Я не знала, что его убьют, – она села на тахту и закрыла лицо руками. – Не знала, что его убивают!

– Ну, хорошо, Астрид. – Она и вправду любила Джимми, он умер только вчера, и рана еще кровоточила. – Я встречал слишком много людей, живущих в страхе перед смертью, чтобы пытаться заставить тебя говорить. Но подумай об этом, Астрид, ради бога и ради себя самой, подумай об этом. Это твоя жизнь, и сейчас ты должна заботиться только о ней. Георг уже не жилец.

– Ничего не могу сделать, ничего не могу сказать. – Лицо ее по-прежнему было укрыто в ладонях. – Очень вас прошу, уйдите наконец.

Я тоже не считал, что могу еще что-то сделать или сказать, поэтому исполнил ее просьбу и ушел.

Оставшись только в брюках и трикотажной сорочке, я оглядел себя в зеркальце маленькой ванной. Все следы грима уже были стерты с моего лица, шеи и рук, чего нельзя было сказать о большом и некогда белом полотенце. Оно стало мокрым, с несмываемыми темно-шоколадными пятнами.

В спальне едва помещались кровать и небольшая лежанка, и на них, напряженно выпрямившись, сидели Мэгги и Белинда, весьма привлекательные в своих эффектных ночных сорочках, состоявших на мой взгляд, главным образом из вырезов. Правда, сейчас голова моя пухла от более важных проблем, чем то, как иные творцы ночной одежды экономят на материале.

– Вот и погибло наше полотенце, – с упреком сказала Белинда.

– Скажите, что машинально стерли им свою косметику, – я потянулся за своей сорочкой, ворот которой был внутри темно-шоколадным, но с этим уже ничего не поделать. – Стало быть, большинство девушек из ночных ресторанов живет в этом отеле «Париж»?

Мэгги кивнула:

– Так сказала Мари.

– Мари?

– Милая молодая англичанка, она работает в «Трианоне».

– В «Трианоне» нет никаких милых молодых англичанок – одни только распутные молодые англичанки. Одна из тех, что были в церкви? – Мэгги замотала головой. – Ну что ж, это, по крайней мере, подтверждает слова Астрид.

– Астрид? – удивилась Белинда. – Вы с ней разговаривали? – Провел с ней уйму времени. Боюсь, с небольшой выгодой.

Она не очень-то общительна, – я подтвердил это утверждение несколькими примерами и продолжал: – Пора бы уже нам взяться хоть за какое-нибудь дело вместо того, чтобы таскаться по злачным местам. – Они переглянулись, а потом холодно взглянули на меня. – Ты, Мэгги, прогуляйся завтра по парку Вондел, посмотри, будет ли там Труди, ты ее знаешь. Проверь, что будет делать, может быть, с кем-то встретится. Это большой парк, но ты должна без труда найти ее, если она придет. У нее приметная спутница – премилая пожилая дама, метра полтора в талии. А ты, Белинда, завтра вечером глаз не спускай с этого отельчика. Если узнаешь какую-нибудь девушку, бывшую в церкви, иди за ней и смотри, чем займется, – и я натянул изрядно промокший пиджак. – Ну, доброй ночи!

– Вы уже уходите? – казалось, Мэгги поражена.

– Куда вы так торопитесь? – постаралась не отстать Белинда.

– Завтра вечером я уложу вас спать и расскажу про волка и Красную Шапочку, – твердо пообещал я. – А сегодня у меня еще есть кое-какая работа.

Глава 7

Оставив полицейскую машину посреди намалеванной на мостовой надписи «Стоянка запрещена!», последние сто ярдов до отеля я прошел пешком. Шарманщик отправился туда, куда уходят на ночь шарманщики, а в холле не было никого, кроме ночного дежурного, дремавшего в кресле за конторкой. Я протянул руку. тихо снял ключ, поднялся на второй этаж и только там сел в лифт.

Стащил с себя промокшую одежду, то есть все, что на мне было, влез под душ, оделся в сухое, спустился лифтом и со звоном опустил ключ на конторку. Дежурный дернулся, заморгал и перевел взгляд с меня на свои часы, потом – на ключ.

– Мистер Шерман... Я не слышал, как вы пришли...

– Это было давно. Вы спали. С такой, знаете, детской невинностью...

Он меня не слушал, а снова вперил мутный взор в свои часы.

– Что вы собираетесь делать?

– Прогуляться перед сном.

– Но ведь половина третьего утра.

– Какой же смысл гулять перед сном среди дня? – ответил я рассудительно и глянул через холл на улицу. – Как это могло случиться? Ни портье, ни швейцара, ни шарманщика, словом, ни одного шпика в пределах видимости. Разболтанность. Недосмотр. Вам придется отвечать за это упущение.

– Как вы сказали?

– Постоянная бдительность – цена власти.

– Не понимаю.

– Я тоже не уверен, что понимаю. В этот час открыты какие-нибудь парикмахерские?

– Какие-нибудь... вы спрашиваете...

– Ну да ладно. Попробую сам найти.

В двадцати шагах от отеля я свернул в ворота, готовый с удовольствием отделать любого, кто возымел бы намерение идти за мной, но довольно скоро стало ясно, что таковых нет. Тогда на своей машине я добрался до портового квартала, оставил ее в двух улицах от Первой Реформатской церкви Американского Общества протестантов и двинулся пешком в сторону канала. Канал, как и везде в Амстердаме, обсаженный вязами и липами, – был темным и неподвижным и не отражал фонарей вдоль скупо освещенных улочек по обеим сторонам. Ни в одном из домов над каналом не было света. Церковь казалась еще более обшарпанной и неуютной, чем несколько часов назад, и было в ней что-то странно молчаливое, чужое и чуткое, как в большинстве церквей по ночам. Гигантский подъемный кран со своей бесконечной стрелой грозно вырисовывался на фоне ночного неба. И не было здесь абсолютно никаких признаков жизни. Разве что недоставало кладбища.

Я пересек улицу, поднялся на церковное крыльцо и нажал на дверную ручку. Не было никакой причины запирать дверь, однако меня как-то смутно удивило, что этого не сделали. Петли были видимо, отменно смазаны, потому что дверь открылась и закрылась совершенно бесшумно.

Луч моего фонаря резко описал полный оборот – я был один. Можно проводить более методичную проверку. Внутри церковь была невелика, даже меньше, чем ожидалось при взгляде снаружи. почерневшая и старая, такая старая, что дубовые лавки были когда-то вытесаны еще топорами. Луч фонаря скользнул вверх, но там не было никакой галереи, только маленькие запыленные витражные окна, которые даже в солнечный день, вероятно, пропускают минимум света. Дверь, впустившая меня, была единственным входом извне. Вторая дверь находилась в противоположном углу, между амвоном и старым органом, приводимым в действие мехами.

Подойдя к этой двери, я положил ладонь на ручку и погасил фонарик. Она скрипнула, но негромко. Я осторожно двинулся вперед – и поступил предусмотрительно, потому что, как оказалось ступил не на пол другого помещения, а на первую ступеньку ведущей вниз лестницы. Насчитал восемнадцать ступенек, совершающих полный круг, и пошел дальше все так же осторожно, с вытянутой рукой, чтобы, нащупать дверь, которая, как резонно было предположить, должна быть передо мной. Но никакой двери не было. Пришлось зажечь фонарик.

Помещение, где я очутился, было приблизительно вполовину меньше церкви.

Тут не было окон, только две голые лампочки у потолка. Я отыскал выключатель и повернул его. Зальца выглядела еще более почерневшей, чем сама церковь. Грубый деревянный пол покрыт грязью, втоптанной с незапамятных времен. Посредине несколько столиков и кресел, а вдоль обеих боковых стен – перегородки, очень узкие и очень высокие. Словом, что-то вроде средневекового кафе.

Ноздри мои непроизвольно дрогнули от хорошо знакомого и неприятного запаха. Он мог исходить откуда угодно, но мне казалось, что долетает он из ряда импровизированных будок по правую руку. Я спрятал фонарик, вынул из фетровой подмышечной кобуры пистолет, достал из кармана глушитель и прикрутил его. Затем начал по-кошачьи красться вдоль правой стены, и нос сообщил мне, что направление выбрано верно. Первая будка была пуста. Вторая тоже. И тут я услышал дыхание. Миллиметр за миллиметром приблизился я к третьей перегородке, и мой левый глаз и – дуло пистолета выглянули из-за нее одновременно. Впрочем, осторожность была излишней. Ни малейшей опасности. На узком сосновом столе находились два предмета: пепельница с выкуренной до конца сигаретой и плечи, а также голова мужчины, который сидел, опершись о стол, и крепко спал, отворотив от меня лицо. Но мне и не надо было видеть его лица: тощее тело и потертую одежду Георга узнать не составляло труда. Когда я видел его в последний раз, то готов был поклясться, что он не в состоянии двинуться с кровати в ближайшие двадцать четыре часа. Однако наркоманы в последней стадии болезни способны к удивительным, хотя и кратким приливам сил. Я оставил его там, где он сидел. Пока с ним не было связано никаких хлопот.

В конце комнаты, меж двух рядов открытых кабин, была еще одна дверь. Ее я открыл с несколько меньшими предосторожностями, чем предыдущую, вошел, отыскал выключатель и повернул его.

Это помещение тянулось во всю длину церкви, но было очень узким, не шире трех метров. По обе стороны – полки, сплошь заставленные Библиями. Меня ничуть не удивило, что они точно такие же, какие были в магазине Моргенштерна и Муггенталера и какие Первая Реформатская церковь так щедро раздаривала амстердамским отелям. Вряд ли можно было что-либо отыскать, осматривая их еще раз, но я все же сунул пистолет за пояс и подошел к полкам, вынул несколько штук из первого ряда И бегло перелистал; они были так безобидны, как могут быть безобидны только Библии, то есть безобиднее всего на свете. Беглый осмотр экземпляров из второго ряда дал такой же результат. Я вытащил том из третьего ряда. Этот экземпляр был с ущербом: аккуратно выдолбленная выемка занимала почти всю толщину книги и была размеров и очертаний большого финика. Я достал еще несколько томов из этого же ряда и убедился, что подобные углубления, видимо, сделанные машинным способом, есть во всех. Поставив все книги, кроме одной, на место, я направился к двери в противоположном конце комнаты, открыл ее и зажег свет.

Должен признать, Первая Реформатская церковь с исключительной предусмотрительностью предприняла все, что могла, чтобы соответствовать утверждениям современного авангардистского духовенства, будто обязанность церкви – быть на уровне технологической эпохи, в которую мы живем. Этот зал, занимающий добрую половину церковного подвала, был, в сущности, прекрасно оборудованной механической мастерской.

На мой непрофессиональный взгляд, тут было абсолютно все – токарные и фрезерные станки, тигли, формы, печь, штаммы, а также столы, к которым были прикреплены значительно меньшие машины, предназначение которых осталось для меня тайной. В одном конце пол покрывали туго скрученные кольца латунной и медной стружки. В углу – ящик с беспорядочной грудой оловянных труб, видимо, старых, тут же – несколько рулонов кровельной жести. Все это вместе взятое свидетельствовало о сугубо специализированном производстве, однако трудно было представить себе выпускаемую продукцию, ничего сколь-нибудь похожего на нее на глаза не попадалось.

Медленно ступая, я дошел почти до середины комнаты, когда не то вообразил, не то услышал едва уловимый звук из-за двери, в которую только что вошел, и снова ощутил эти неприятные мурашки на затылке: кто-то смотрел на меня с расстояния всего несколько шагов и наверняка – не с дружескими намерениями. Походка моя оставалась спокойной, что не так-то легко, когда существует реальный шанс, что следующий шаг может быть прерван пулей тридцать восьмого калибра либо чем-нибудь столь же пагубным для затылка. Тем не менее я шел дальше, потому что обернуться, будучи вооруженным лишь зажатой в левой руке выпотрошенной Библией – пистолет по-прежнему был за поясом, – казалось верным способом поторопить чей-то нервный палец, напрягшийся на спусковом крючке. Вольно же было мне вести себя так по-кретински! Ведь сам же отчитал бы за это любого из подчиненных! Судя по всему, теперь предстояло заплатить цену, установленную для кретинов. Ни одной запертой двери, свободный вход для всякого желающего заглянуть внутрь – причина могла быть одной-единственной: присутствие молчаливого вооруженного человека, в задачу которого входило не препятствовать входу, но воспрепятствовать выходу, причем наиболее надежным способом. Где он укрывался? Возможно, на амвоне либо за какой-нибудь боковой дверью, ведущей с лестницы, чего я, по небрежности, не проверил.

Добравшись до конца комнаты, я глянул влево, за последний токарный станок, и, издав негромкий возглас, словно бы чему-то удивившись, низко наклонился за ним. Однако оставался в таком положении не дольше двух секунд бессмысленно оттягивать то, что по всем приметам было неотвратимо. Когда я быстро выглянул из-за станка, ствол пистолета с глушителем был уже на высоте моего правого глаза. Он был футах в пятнадцати и бесшумно ступал в туфлях на резиновой подошве – иссохший мужчина с белым, как бумага, лицом грызуна и блестящими, как уголь, глазами. В сторону защищающего меня станка было нацелено нечто куда более грозное, чем пистолет тридцать восьмого калибра: это был обрез двенадцатого калибра, пожалуй, самое чудовищное оружие ближнего боя из всего когда-либо выдуманного.

Я увидел его и выстрелил в тот же миг, потому что если что-нибудь можно было сказать наверняка, так только то, что следующего мига мне уже не будет дано. Посредине лба моего преследователя расцвела красная роза. Он сделал еще шаг, что было рефлексом человека уже мертвого, и свалился на пол почти так же беззвучно, как шел ко мне, с обрезом, все еще стиснутым в руке. Мой взгляд-тут же скользнул к двери, но если какие-то подкрепления и были, то они расторопно спрятались. Я выпрямился и быстро прошел туда, где хранились Библии, но никого не было ни там, ни в соседней комнате, только Георг по-прежнему сидел навалившись на стол. Не слишком деликатно стащив его с кресла, я перебросил этот полускелет через плечо, втащил наверх, в церковь, и без церемоний бросил на амвон, где он был бы невидим для кого-либо, кто мог случайно заглянуть сюда с улицы, хотя трудно было себе представить, с какой стати кому бы то ни было придет в голову заглядывать сюда в эту пору ночи. Потом отворил парадную дверь и выглянул наружу. Улица над каналом была совершенно пуста.

– Тремя минутами позже я подогнал свое такси к самой церкви. Вошел, забрал Георга, протащил его по лестнице и через тротуар и впихнул на заднее сиденье. Он сразу свалился на пол, но, поскольку был там в полной безопасности, я оставил его так, быстро проверил, не интересуется ли кто происходящим, и вернулся в церковь. В карманах убитого не было ничего, кроме нескольких набитых вручную сигарет, это довольно складно соотносилось с фактом, что он был под завязку заправлен наркотиками, когда шел за мной с обрезом. Взяв это оружие в левую руку, правой я схватил убитого за ворот пиджак – при любом другом способе моя одежда оказалась бы заляпанной кровью, а переодеться было уже не во что – и поволок через подвал на лестницу, гася за собой свет и закрывая двери.

Снова осторожная разведка из парадной двери церкви – и та же пустая улица. Под прикрытием такси я спустил его в канал так же бесшумно, как он наверняка спустил бы меня, если б чуть более ловко воспользовался обрезом, который в свою очередь отправился за своим хозяином. Я вернулся к такси и уже собирался сесть за руль, когда широко распахнулась дверь соседнего с церковью дома и показался человек, который, неуверенно озираясь, направился ко мне.

Это был массивный, полный мужчина в купальном халате, наброшенном на что-то, напоминающее широкую ночную сорочку.

Довольно импозантная голова с прекрасной гривой седых волос. седые усы, румяные щеки – добродушие во всем облике, в этот момент, впрочем, слегка искаженное тревогой.

– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? – Глубокий, богато модулированный голос человека, привыкшего говорить перед аудиторией. – Что случилось?

– А что могло случиться?

– Мне показалось, что слышу какой-то шум из церкви.

– Из церкви? – Теперь я в свою очередь сделал удивленную мину.

– Да. Из моей церкви. Оттуда, – он вытянул руку на случай, если бы я не знал, как выглядит церковь. – Я священник. Моя фамилия Гудбоди. Доктор Таддеуш Гудбоди. Мне подумалось, может, забрался какой-нибудь незваный гость...

– Во всяком случае – не я, святой отец. Я уже много лет не был в церкви.

Он кивнул с таким видом, словно его это нисколько не удивило:

– Мы живем в безбожные времена. Однако не странно ли находиться здесь в такой час, молодой человек?

– Но не таксисту ночной смены.

Он глянул на меня ничуть не успокоенный и нагнулся к такси.

– Боже милосердный! Тут на полу труп!

– На полу нет никакого трупа. Это полупьяный матрос, которого я везу на пароход. Слетел на пол несколько секунд назад, вот и пришлось остановиться, чтобы вернуть его на сиденье; Мне показалось, что это будет христианский поступок, – добавил я скромно.

Эта апелляция к его профессии ничего не дала. Тоном, которым, верно, обращался к своим заблудшим овечкам, он произнес:

– Я хочу сам это проверить. Мое возражение остановило его: – Очень вас прошу не доводить меня до потери водительских прав!

– Я знал! Знал! Здесь что-то подозрительное. Значит, вы можете из-за меня потерять права?

– Да. Если кину священника в канал, то потеряю их. Если, конечно, – добавил я, подумав, – вам удастся выбраться.

– Что? В канал? Меня? Божьего человека? Вы угрожаете мне применением силы?

– Да.

Доктор Гудбоди быстро отступил на несколько шагов. – У меня есть номер вашей машины. Я буду жаловаться на вас...

Ночь близилась к концу, а следовало хоть немного поспать перед трудным утром, так что я сел в машину и отъехал. Священник погрозил мне кулаком, что не очень соответствовало заповеди о любви к ближнему, и пытался вымолвить какое-то громкое нравоучение, но за ворчанием мотора его не было слышно. Я задумался, действительно ли он пожалуется в полицию, и пришел к выводу, что вероятность этого невелика.